мой совет: лучше вам узнать пожатие руки Энея, чем силу его оружия».
И, заканчивая рассказ, Венул сказал:
– Таков был, о славный царь, ответ Диомеда. Ты слышал его суждение о великой и грозной войне, что стоит у нашего порога.
Лишь только посол окончил свою речь, ропот прошёл по рядам авзонийцев. Так в месте, где каменистый порог преграждает путь быстрой реке, рокочут стеснённые струи, и шуму волн вторит обрывистый берег. Но вот смолкли уста, утихло волнение, и царь, воззвав к богам со своего высокого престола, сказал:
– Хотел бы я, чтобы не теперь, но прежде совещались мы о столь важном деле! Не в страшный час, когда враг уже стоит под нашими стенами, а раньше собрать бы нам совет. Сограждане! Мы ведём безрассудную битву против потомков богов, они неутомимы в сражениях, и никакие невзгоды не остановят их. Нам не победить их, и они не сложат оружия. Вы хотели призвать на войну этолийцев, но нам не на кого более надеяться. Лишь на себя остаётся нам надежда, но вы сами видите, сколь она ничтожна – перед вами руины вместо ратных подвигов.
Я никого не виню, – говорил Латин. – Вы все проявили всю доблесть, на какую были способны, и царство наше напрягло все силы в борьбе. Но теперь, после долгих сомнений, вот к чему склоняется мой разум. Так слушайте же. На берегах этрусской реки лежит моё родовое владение, что тянется далеко на запад до сиканских пределов. Там рутулы с аврунками пашут каменистую землю и пасут стада на склонах суровых холмов. Уступим же тевкрам весь этот край до горного хребта, одетого сосновым лесом. Призовём их в наше царство и в залог будущей дружбы заключим справедливый договор.
Пусть, – продолжал царь, – если хотят, обоснуются здесь и построят свой город. Если же они пожелают отплыть к другим берегам и искать дружбы иных племён, мы построим для них столько кораблей, сколько им будет нужно. Дважды десять кораблей оденем мы для них италийским дубом, и больше, если нужно, – брёвна готовы и уже сложены у берега. Пусть лишь укажут вид и размеры кораблей – мы дадим и работников, и медь, и оснастку.
Теперь же, – сказал Латин, завершая свою речь, – чтобы передать наши слова и заключить союз, отправим к тевкрам сто послов из числа знатных латинских родов и самых искусных витий. Пусть они держат в руках мирные ветви оливы, пусть несут дары, золото и слоновую кость, и знаки царского достоинства – трабею и царское кресло. Решайте же скорее, ибо спасение отчизны в ваших руках!
Вслед за царём поднялся Дранкей, давно враждовавший с Турном, ибо его мучила тайная зависть к славе рутула – рождённый от знатной матери и безвестного отца, сам он не был пылок в сражениях, но был богат и искусно говорил, мог дать дельный совет, а мог разжечь в народе мятеж. Поднявшись, он повёл такую исполненную гнева речь:
– То, что ты говоришь, о царь, ясно для всех, и никто не мог бы сказать лучше тебя! Все в душе понимают, что нужно для счастья народа, но боятся сказать, ведь среди нас есть тот, кто не даёт говорить свободно, кто спесив, кичлив и жесток! Тот, по чьей вине – я скажу всё, хоть бы он угрожал мне смертью, – из-за чьей несчастливой звезды полегло столько прекрасных мужей и город наш погружён в скорбь. Сам же он бегством спасается с поля боя и устрашает оружием небеса!
О наилучший царь! – продолжал Дранкей. – К дарам и словам, которые ты хочешь отправить дарданцам, прибавь лишь одно слово, и пусть никакая сила не сломит твоей воли. Вели же передать Энею, что ему, благородному зятю, в знак заключения вечного мира ты отдаёшь руку своей дочери.
Но если, – говорил он, – сердце и разум нам сковал страх перед Турном, будем умолять его! Будем слёзно просить о милости – чтобы он уступил нам, признал власть царя и порадел о благе отчизны! Чего ради ты бросаешь в бой на верную гибель стольких латинян, Турн? Ты причина всех бедствий Лация! Нет спасения в войне – не у Энея, а у тебя мы требуем мира! Так уступи же единственный и верный его залог! Ты почитаешь меня своим врагом, я знаю это и признаюсь – и вот я первым прихожу к тебе с мольбой о пощаде. Сжалься над сородичами, усмири свой гордый дух и уйди, признав поражение! Довольно мы видели похорон, достаточно разорили сёл и полей.
Если же, – сказал наконец Дранкей, – влечёт тебя слава, и ты чувствуешь в себе великую силу, и всё так же желанны тебе и невеста, и царство – будь смелее, выйди сам навстречу Энею и вступи с ним в поединок один на один! Или для того, чтобы тебе досталась невеста, весь наш несчастный народ должен лечь костьми, неоплаканным и непогребённым? Если есть в тебе сила и доблесть предков, выйди в поле и прямо взгляни в глаза тому, кто вызывает тебя на бой!
Эти упрёки разожгли неистовую ярость в груди Турна, и, тяжело застонав, он сказал:
– Любишь ты, Дранкей, трепать языком в час, когда война требует работы рук! Ты первым спешишь всегда в собрание старейшин, любишь наполнить курию словами – они летают без вреда, покуда высокие стены отделяют тебя от врага и покуда крепостные рвы не заполнены кровью! Что ж, бряцай речами, ведь они так тебе привычны, обвиняй Турна в трусости, ведь сам ты истребил полчища тевкров, и по всей равнине видим мы водружённые тобою трофеи!
Между тем, – говорил Турн, – нетрудно узнать, на что способна твоя доблесть, и не придётся далеко ходить, чтобы найти врага. Он отовсюду подступает к стенам, идём же навстречу! Ты медлишь? Или Марс благоволит лишь твоему болтливому языку и резвым ногам?
Я побеждён, говоришь ты? Но кто назовёт побеждённым того, кто наполнил берега Тибра кровью троянских бойцов? Кто погубил дом Эвандра, истребив его корень, и совлёк доспехи с полчищ аркадцев? Пусть скажут, что я побеждён, Битий, Пандар и тысячи других, кого я отправил в Тартар в тот день, когда был заперт в неприятельских стенах, отделён вражеским валом от вас всех!
Нет спасения в войне, говоришь ты. Безумец! Прибереги эти речи для вождя дарданцев! Продолжай смущать сердца страхом, восхваляя мощь дважды побеждённого племени и втаптывая в грязь оружие латинян! Пусть дрожат перед фригийской силой вожди мирмидонцев, пусть трепещут Диомед и Ахилл, пусть текут вспять от Адриатики воды Авфида! Хитроумный злодей притворяется, будто я угрожаю ему местью, и к своей клевете прибавляет страх. Не бойся! Я не замараю рук твоей ничтожной душонкой, пусть она остаётся с тобой.
Теперь, о отец, – продолжал Турн, – я вернусь к тебе и твоим словам. Если ты потерял все надежды на наше оружие, если мы в одиночестве, если враг, единожды ударив, сломил все наши силы, а Фортуна навсегда отвернулась от нас – что ж, будем униженно просить о мире, простирая к врагу бессильные руки. Ах, если бы осталась в нас хоть часть былой доблести! Среди всех страданий тот для меня счастливее и тот выше духом, кто, чтобы не видеть позора, такому исходу предпочтёт смерть, падёт замертво и, умирая, будет грызть землю.
Но ведь у нас есть ещё силы, – говорил рутул, – и немало воинов целы, а в Италийской земле есть ещё города и народы, которые готовы прийти нам на помощь. Ведь слава троянцев также куплена обильной кровью, и столько же погребальных костров, как и у нас, горело у них – буря войны одинаково скосила обе рати. Так зачем же мы с позором бежим от собственного порога? Почему слабеем от страха ещё до того, как пропели трубы? Труд времени меняет многое, один день часто меняет всё к лучшему, и нрав Фортуны переменчив – она смеётся над одними и возвращается к другим, чтобы помочь им. Пусть не пришлёт нам войска этолийский царь из своей новой столицы – но с нами и Мессап, и счастливый Толумний, и вожди многих других народов. Великая слава ждёт лучших бойцов Лация и воителей с Лаврентийских пашен. Есть среди нас и Камилла из славного племени вольсков – она ведёт с собой конные рати и блистающие медью войска.
Если же меня одного, – сказал наконец Турн, – вызывают на бой тевкры, если общему благу помехой один Турн и если так угодно вам – что ж! Богиня Победы не так сильно ненавидит эти руки, чтобы мне во имя великой надежды не решиться на всё ради неё! Я смело пойду на врага, пусть он будет новым Ахиллом и пусть носит доспехи, сработанные самим Вулканом! Свою победу я посвящу вам, друзья, и своему тестю Латину, ибо никому из предков я не уступлю доблестью! Лишь меня вызывает Эней, говоришь ты. Но это я его вызываю! Лишь бы никто не тронул Дранкея! Так не разделит же он ни опасностей боя, ни славы победы!
Так они препирались между собой, а Эней тем временем привёл в движение свой лагерь. С великим шумом через весь город, наполнив его смятением, пронёсся к царскому дворцу вестник – сомкнутым строем ряды дарданцев уже движутся берегом Тибра, и вслед за ними по всей равнине уже растянулись рати тирренов. Народ взволновался, встрепенулись сердца, закипел гнев, и руки потянулись к оружию. Юноши требовали дать им мечи, а скорбные отцы рыдали и тихо роптали. Всюду росли и поднимались до неба крики. Так в глубокой роще гомонят перелётные птицы, так кричат на песчаных берегах Падузы лебеди, и их хриплые вопли перебивают говорливый речной поток.
Тогда, улучив мгновение, Турн вскричал:
– Сограждане! Что ж! Продолжайте сидеть и советоваться! Прославляйте мир, пока враг занимает город!
И не сказав больше ни слова, Турн вскочил и вышел из дворца.
– Ты, Волуз, прикажи строиться отрядам вольсков, а потом принимай командование войском рутулов. Ты, Мессап, и ты, Кор, вместе с братом выводите в поле конницу. Пусть одни занимают башни и стерегут подступы к стенам, остальные – за мной!
Удручённый новой бедой, опечаленный Латин покинул собрание. Вновь пришлось ему отложить свои мысли о мире, и вновь он винил себя в том, что по доброй воле не принял в городе Энея и не назвал его своим зятем.
А граждане со всего Лаврента стали стекаться к стенам – одни копали перед воротами ров, другие несли камни и колья. И вот, возвещая начало кровавой битвы, хрипло пропела труба. Матери и дети, призванные крайней нуждой, встали на стены.
А царица Амата в окружении матрон поднималась к храму Паллады, неся богатые дары. С ней шла, потупив взор в землю, дева Лавиния, причина великих бедствий. Вот они вошли в храм и наполнили его дымом благовонного ладана. Скорбные голоса вознеслись к высоким сводам: