Горькие вести застали Турна в глухом лесу, где его нашла Акка. Повергнув царя в смятение, она сказала ему, что нет уж в живых Камиллы, что войско вольсков разбито, а враг с благословения Марса уже осаждает город. Ярость охватила Турна, но разве можно противиться воле Громовержца? Он снял лесную засаду, ушёл с холмов, отступил в долину, и вот, как только отряды его скрылись, своё войско вывел из леса Эней, без помех миновав и горные хребты, и коварное ущелье.
Так они шли, каждый со своим войском, один вслед за другим, отделённые друг от друга лишь немногим пространством, и в тот миг, когда Эней увидал вдали дымящееся пылью поле и разбитые рати латинян, в этот же миг и Турн узнал по издалека сверкающим доспехам владыку тевкров, услышал ржание коней и мерный топот пехоты.
Тут бы и сошлись они в поединке, чтобы помериться силой один на один, но Феб уже омыл своих усталых коней в пучине за Иберией, небо заалело и погрузилось во мрак, а утомлённые отряды стали лагерем под стенами Лаврента.
Книга двенадцатая
Турн видел, что силы латинян сломлены, Марс отвернулся от них, и взоры, обращённые к нему, ждут, чтобы он исполнил своё обещание сразиться с врагом один на один. Гнев и гордость разгорелись в его душе. Так ярится раненый ливийский лев – потрясает мохнатой гривой, ревёт окровавленной пастью, ломает на куски вонзившуюся в грудь пику и весело и бесстрашно готовится к последнему бою – такая же неистовая ярость обуяла Турна. В волнении он сказал царю Латину:
– За чем же дело? За Турном? Нет! Турн не даст трусливым энеадам ни медлить, ни отречься от данного слова! Пусть исполнится то, что давно решено! Я выхожу на бой! Готовь же алтари, чтобы перед ними скрепить договор клятвами! И тогда либо я своей рукой отправлю азиатского пришельца в Тартар – пусть все видят, как с мечом в руках я отвечу на брошенные мне упреки! – либо он, победитель, будет владеть и царством, и Лавинией!
Царь же был спокоен и так ответил Турну:
– О юноша с благородной душой! Насколько ты превосходишь доблестью всех мужей, настолько же и мне подобает взвесить все опасности и дать тебе совет. Одно царство досталось тебе от отца, и многие другие ты покорил своей рукой. Также есть у тебя моя дружба, и моя казна открыта для тебя. И в Латинской земле, и в Лавренте есть другие невесты из самых славных родов.
Слушай внимательно, – продолжал Латин, – ибо мне нелегко сказать тебе то, что должен. Знай же, что никому из тех, кто сватался к Лавинии до троянца, я не мог отдать её. Такова была воля богов, и многие знамения возвещали её. И всё же любовь к тебе и слёзы царицы сломили меня – я порвал священные обеты, отнял невесту у наречённого ей жениха и начал противную богам войну. Ты сам видишь, какие беды проистекли из этого, и сам первый несёшь все тяготы нечестивой войны. Дважды мы были разбиты, и теперь лишь в этих стенах теплится ещё надежда Италии. Воды Тибра горячи от крови наших граждан, и поля Лаврента побелели от наших костей.
Сколько же ещё мне колебаться с решением? – сказал царь. – Или разум мой помутился в безумии? Если я могу заключить мир с дарданцами после гибели Турна, то почему мне не заключить его, пока Турн ещё жив? Как мне смотреть в глаза рутулам и латинам, если я отправлю на смерть того, кого называл зятем? О, да не даст судьба сбыться этим страшным словам! Вспомни же своего старика отца, что грустит о сыне в далёкой Ардее, и сжалься над ним!
Но речь Латина не смирила ярости Турна, врачевание лишь разбередило рану, и в нетерпении юноша сказал:
– О наилучший из царей! Если все твои заботы обо мне, то оставь их и дозволь мне самому выбирать между славной смертью и бесславной жизнью! Рука моя ещё не разучилась метать копья, держать меч и наносить врагу кровавые раны. На этот раз божественная мать не примчится на помощь сыну, чтобы укрыть его своей тенью!
Тогда зарыдала, страшась новой битвы, царица. Та, кто уже была обречена смерти, обняла пылкого зятя и взмолилась:
– О Турн! Если есть в тебе жалость к Амате, если мои слёзы могут тронуть тебя, я молю, не вступай в поединок с троянцем! Ведь ты один надежда моей жалкой старости! Лишь тобою крепки власть и честь Латина, и только ты опора нашего дома! Участь, что ждёт тебя в этом бою, будет и моей участью, и я вслед за тобой оставлю ненавистный свет, чтобы только не видеть Энея своим зятем!
Слыша такие слова матери, залилась слезами прекрасная Лавиния. Словно пурпур на слоновой кости, будто красная роза посреди белых лилий, пламя зарделось на нежных щеках царевны, и глядя на неё, смущён любовью, Турн так ответил Амате:
– Нет, не напутствуй меня на бой слезами, о мать, ибо слёзы сулят несчастье. Не в воле Турна ни приблизить свою кончину, ни отсрочить её. Ты, Идмон, передай Энею такие слова, хоть они и не придутся ему по сердцу. Завтра, когда Аврора взлетит на небо в своей багряной колеснице, ему нет нужды поднимать войска для битвы. Пусть отдыхают и тевкры, и рутулы. Только я и Эней – своей кровью мы положим конец войне и в честном бою решим, чьей невестой быть прекрасной Лавинии!
И с этими словами Турн поспешно удалился к себе. Он велел привести коней, что когда-то подарила его предку Пилумну Орифия. Быстрым бегом они спорили с ветром и белизной тел – со снегами. Возницы, обступив их, ласково хлопали по крупам, расчёсывали густые гривы, и Турн радостно слушал гордое ржание. Турн надел блистающий позолотой медный нагрудник и рогатый шлем с багряным гребнем, взял сверкающий щит и опоясался отцовским мечом, подарком Вулкана. Сам огнемощный бог выковал тот клинок, погружая раскалённую добела сталь в воды Стикса, чтобы никогда та сталь не затупилась и клинок не преломился. Наконец он могучей рукой схватил прислонённое к колонне громадное копьё, взятое им у поверженного аврунка Актора, и, потрясая им, сказал так:
– Никогда ты не изменяло мне, мое копьё! Прежде владел тобою великий Актор, ныне ты принадлежишь мне, и вот близок срок – дай же мне сразить изнеженного фригийца! Ибо я хочу повергнуть его в прах, изломать сорванный с него доспех и выпачкать в пыли его завитые тёплым железом и умащённые миррой кудри.
Так говорил Турн, кипя бешенством, от его пылающего лица летели искры, и свирепый взор его сверкал огнём. Так молодой бычок готовится к первому бою, страшно ревёт и упирается рогами в ствол дерева, роет копытом песок и бодает воздух.
А в это время Эней, бурливший не меньшим гневом, облачался в подаренный матерью доспех и собирал силы для битвы. Он раскрыл перед опечаленными друзьями и исполненным страха Юлом волю судьбы, утешил их и с радостью отправил к Латину послов, чтобы те передали царю его слово и обещание крепкого мира во исполнение договора, что положит конец войне.
И вот, лишь только занялся новый день и кони Солнца, задирая головы и выдыхая из горячих ноздрей сияющие лучи, подняли его упряжку из пучины, а вершины гор залило светом – под стенами великого города тевкры и рутулы стали готовить поле для боя. Они отмерили место под поединок, воздвигли из зелёного дёрна алтари богам, принесли огонь и воду, надели священные повязки и увенчали головы вербеной.
Ворота Лаврента распахнулись, и, сверкая копьями, вышли из них полки авзонидов. Навстречу им выдвинулись колонны троянцев, а вслед за ними показались на поле тиррены. По-разному были снаряжены армии, но все были вооружены так, будто Марс призвал их на беспощадный бой. Среди многотысячных ратей, в пурпуре и золоте, гарцевали верхом вожди: храбрый Азил и Мнесфей, потомок Ассарака, были впереди тирренов и троянцев, а колонны латинян вёл укротитель коней, потомок Нептуна Мессап. Построившись в стройные ряды, воины по команде воткнули копья в песок и опустили щиты. Матери и старцы, толпы безоружных лаврентцев поднялись на крыши домов и на городские стены, чтобы следить за поединком.
С вершины холма, что ныне зовется Альбанским, а тогда был безымянным и не знал ни славы, ни почёта, Юнона наблюдала за приготовлениями к бою, осматривая и великий город Лаврента, и лаврентийские и троянские рати. Тогда она обратилась к сестре Турна – как богиня к богине, ибо над прозрачными озёрами и звонкими реками властвовала Ютурна, которой высокий повелитель эфира даровал бессмертие за то, что похитил её девство.
– О любезная моему сердцу нимфа, украшение речных потоков! Из всех латинских жён, что всходили на ложе к неблагодарному Юпитеру, тебя одну всегда любила я, тебе одной охотно даровала небесный удел. Знай же, что великое горе грозит тебе, но не кори меня печальной участью. Покуда судьба и Парки не были враждебны Лацию, я хранила и Турна, и стены его городов. Но теперь отважный юноша вступил в неравную схватку с роком. Близок назначенный Парками срок, и десница врага уже занесена над ним. Глаза мои не в силах смотреть ни на их клятвы, ни на их поединок. Но ты – отважишься ли ты помочь несчастному брату? Не медли! Как знать? Что, если можно ещё переменить злосчастную судьбу?
Слушая Юнону, Ютурна рыдала и снова и снова била себя в благородную грудь.
– Не время плакать, – продолжала дочь Сатурна. – Спеши же, если только найдёшь средство, вырвать брата из лап смерти. Заставь снова сражаться две армии, разрушь заключённый договор! Я буду в ответе за эту дерзость!
И так, в смятении печальных мыслей, Юнона оставила Ютурну.
А на поле уже показались оба царя. Латин, возвышаясь во весь свой огромный рост, стоял в колеснице и правил несущей её квадригой. На челе его сверкала дюжина золотых лучей – венец, что издавна носили его предки, ведущие свой род от Солнца. Рядом с ним правил парой белоснежных лошадей Турн, и в могучей руке он держал два тяжёлых копья с широкими наконечниками. Навстречу им из своего лагеря, сияя небесным доспехом и звёздным щитом, вышел прародитель римлян Эней и пообок с ним юный Асканий – второй залог величия Рима.
Жрец, облачённый в белые одежды, подвёл к алтарю молочного поросёнка и ягнёнка, шерсти которого ещё не касались ножницы. На алтарях уже пылало жаркое пламя, и, обратив взоры навстречу восходящему солнцу, цари посыпали головы жертв мукой с солью, пометили им лбы острыми ножами, а после совершили над алтарями возлияние.