[339]. Хлебников не уставал писать об Астрахани, своем родном городе, в чьем западно-восточном культурном прошлом он видел лучшую иллюстрацию своего представления о многокультурной евразийской общности[340].
Мифу орочонов в конструируемой Хлебниковым Евразии также отводится важная роль: этот миф служит тому, чтобы как можно шире растянуть геокультурный горизонт, охватывающий целый континент. В позднейших размышлениях («Свояси», 1919) Хлебников подводит итог: под влиянием легенд орочонов он прежде всего стремился к тому, чтобы сконструировать «общеазийское сознание»:
«В Детях Выдры я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочонов об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц — красное и черное.
Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад — золотую липовость.
Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге как о реке индоруссов и используют Персию как угол русской и македонской прямых. Сказания орочонов, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях»[341].
В «Детях выдры» орочоны с их космогоническим мифом выступают творцами мира и стоят у истока всех культур. Тем самым они образуют жизненный исток, который — с точки зрения всемирной истории — противостоит «царству мертвых». Географически этому соответствует пространство от Тихого океана до Запорожской Сечи. «Дети выдры» включает орочонов в сеть евразийских культурных связей, внутри которой Хлебников обнаруживает соответствия. Так, герои европейского культурного пантеона — например, Гомер — непосредственно соседствуют у него с арабскими или персидскими поэтами, отдельные народности Российской империи (например, мордва) выступают бок о бок с индийскими божествами или «детьми выдры» — божествами «маньчжурских татар» (как Хлебников называет орочонов), — а запорожские казаки, о которых говорится, что они подобны «тевтонским рыцарям», но превосходят их, соседствуют с футуристами. Ледяной Север представлен здесь в той же мере, что и цветущий, воинственный Юг (Грузия, черкесы, Кавказ).
Флоренский тоже обращается к орочонам как представителям первоначальной человеческой культуры, представителям примитивного мышления, оперирующим не понятиями, а образами. Однако, выбрав этот сюжет, он помещает этнографическую тему орочонов в совершенно иной контекст: его поэма становится в ряд таких произведений, которые — вслед за Фенимором Купером — описывают историю заката туземных народов, выступая посредниками в передаче их опыта. Оро задуман как своеобразный «последний из могикан», которого удается отвоевать у природы. Два текста, с которыми Флоренский, вероятно, был знаком, важны для сюжета его поэмы: «Дерсу Узала» Арсеньева и «Последний из удэге» Фадеева. В этнографическом романе-путешествии Арсеньева, опубликованном в 1920-е годы в разных вариантах, в центре системы персонажей — старый туземец, «последний» представитель дикой природы, и молодой исследователь тайги, который оказывается спасительным посредником между двумя мирами. Эта расстановка сил и отличает «Дерсу Узала» от «Оро».
Между Фадеевым и Флоренским на первый взгляд существует более тесная параллель. И в «Оро», и в «Последнем из удэге» — первые две части которого вышли в свет в 1930 году (журнал «Октябрь»), а в 1932–1933 годах в журнале «Красная новь» и отдельной книгой, — в центре повествования стоит мальчик-туземец, миссия которого, очевидно, состоит в том, чтобы сделать свой народ частью современного мира. Но на фоне этой общности тем отчетливее видны различия. Ни одна строчка Фадеева не дает повода усомниться, на чьей стороне находится истина, кто выступает носителем высшего знания и в каком направлении должна и будет развиваться история: удэге Сарл — положительный герой, представляющий коренных жителей — играет роль персонажа-посредника, который понимает значение революции и осознает, что единственно правильный путь для туземцев-кочевников состоит в том, чтобы стать оседлыми, поэтому сам он принимает участие в Гражданской войне на стороне красных. Его главной характеристикой в тексте Фадеева с самого начала становится плохой русский язык — черта, которой до него уже отметил своего Дерсу Арсеньев. Язык фигурирует здесь как инструмент, при помощи которого находит однозначное выражение цивилизационная модель Фадеева, иными словами — пропасть, отделяющая русского революционера от туземца.
Флоренский также переносит Оро в область мифа и архаики, на более ранний этап развития человечества, что, впрочем, скорее приводит к библейским ассоциациям: его биография напоминает историю Авраама, Сарры и их сына Исаака. Уже пожилые, не способные произвести потомство, родители Оро лишь благодаря вмешательству шаманов получают возможность зачать ребенка, из-за чего их сын с рождения посвящен духам. Таким образом, Оро, кроме этнической, сразу же получает библейско-ветхозаветную характеристику, в силу которой — как последний представитель древней и самобытной культуры и одновременно первый сын новой культуры, синтетически вобравшей свое и чужое, — выступает выразителем универсального, перекрывающего все этнические и культурные границы начала.
Фадеев создает треугольник, в котором удэгейцы вместе с русскими революционерами объединяются в борьбе с враждебными саботажниками-хунхузами, народом, живущим на границе с Китаем, негативная характеристика которых, начиная с Арсеньева, стала общим местом этнографической литературы Дальнего Востока. Флоренский также организует систему действующих лиц по принципу треугольника, только у него он выглядит иначе: ссыльный ученый заключает союз с орочем против тех, кто (неважно, русские они или нет) насильственно продвигает модернизацию и алчный материализм. Этот союз понимается как духовный альянс, участники которого располагаются в общем пространстве. Хотя ссыльный ученый Друдзовский выполняет просветительскую миссию, между ним и туземцами не проводится четкой оценочной границы. Напротив, орочи выступают носителями не просто древней, но вполне еще действенной мудрости, которую необходимо перенести в новый мир, чтобы спасти его от опасности, грозящей со стороны модернизаторов. Мессианский момент проецируется здесь на весь мир, оказавшийся во власти ложных исторических сил.
Орочоны изображаются носителями мудрости именно в связи с их пониманием «вечного льда». Как и Друдзовский, исследователь и рассказчик (его близость к самому Флоренскому невозможно не заметить), орочоны относятся ко льду с почтением не как к чему-то враждебному, а, с одной стороны, как к медиуму, хранящему древнюю мудрость, а с другой — как к своего рода лекарству, терапевтическому средству. Так, отец Оро предлагает одинокому, преследуемому путнику:
Я вижу, странник, ты скорбишь.
Вдохни полнее нашу тишь, —
Забудется пред жизнью страх,
И боль замрет у нас на льдах[342].
Но Друдзовский не может принять приглашение, потому что ему нужно выполнять задачу миссионера: он должен ввести юного Оро в науку, с помощью которой тому предстоит перевести древнюю мудрость своей культуры на новый язык, превратив ее в истинно просвещенное знание.
Не имея конкретных доказательств того, что Флоренский знал роман Фадеева, я все же предполагаю, что его полемика с Фадеевым в поэме «Оро» достаточно очевидна. Речь идет о полемике с типичным для этнографической литературы сюжетом-клише, который Фадеев приспособил для соцреалистического оформления истории превращения представителей «малых народов» в советских людей[343]. Этому нарративу Флоренский противопоставляет другой, который можно в каком-то смысле рассматривать как альтернативу первому, — нарратив сохраняющей и синтезирующей перекодировки знания с одного уровня на следующий, более высокий. В остальном система персонажей поэмы Флоренского очень напоминает ту, с которой мы сталкиваемся в соцреализме: в центре находятся фигуры «вождя» (который, кстати сказать, несет не только автобиографические черты автора, но через грузинское происхождение героя указывает на вождя советского народа) и того, кто предназначен для инициации. Последний, если обратиться к авторитетной схеме соцреалистического нарратива, предложенной К. Кларк[344], должен быть поднят с уровня «стихийности» на уровень «сознательности». Избранность, проявляющаяся в обстоятельствах появления мальчика на свет и проявляемой им жажде знаний, указывает на него — подобно героям соцреализма — как на персонажа, самою судьбой предназначенного в вожди. Даваемый во вступлении прогноз Флоренского относительно дальнейшей биографии Оро это подтверждает: как и в случае с персонажем Фадеева и других литературных выходцев из окраинных областей Советского Союза, Оро должен со временем вырасти в крупного ученого, роль которого будет состоять в просвещении своего народа:
Он делается большим ученым и вместе с тем работает пo просвещению родного народа, в творческие возможности которого он глубоко верит[345].
Однако дальнейшее развитие сюжета «Оро» входит в очевидное противоречие со сталинской идеологией. Флоренский выступает против характерной для 1930-х концептуализации отношений человека и природы через категории завоевания, покорения, овладения, укрощения. В отличие от этой модели теургическое мировоззрение Флоренского с самого начала усматривало — и в этом проявилось его отличие от позиции других символисто