8
Жаркий августовский день кончался грозой. Над столицей остановились и опускались все ниже тяжелые, темные тучи. В ранних сумерках темнели улицы. Первые порывы ветра уже рвали с деревьев пожелтелые листья, поднимали их вверх в коротких вихрях и бросали в высокие стены.
Много людей стояло около Института Энергии. Они молча глядели на опустошенные взрывом окна и ждали…
А здание, обычно пристально смотрящее на древние крепостные стены своими почти квадратными окнами, сегодня начало закрывать глаза еще до наступления сумерек. Ранний вечер оно встретило без единого луча света в щелях окон, задернутых плотными занавесями, и казалось пустым, вымершим.
Вскоре после взрыва в Институте Энергии охрана перед этим зданием была усилена. Обычно здесь дежурят один или два человека в синей с красным форме. Это почетный караул у двери гостя, выставляемый по всем правилам международной вежливости. Но сегодня во второй половине дня караул составляли уже человек двадцать, стоявших редкой цепочкой на тротуаре.
На площади очень много людей. Опытный глаз различает большие и малые группы. Люди идут… В обычные дни каждый занят своим делом и никто не смотрит на дом с квадратными окнами. Но сегодня общее внимание направлено на него. Иногда слышится брань. Вот кто-то показал кулак.
Милиция поддерживает порядок.
— Проходите. Не задерживайтесь. Не мешайте движению…
Люди проходят. Многие возвращаются и проходят вновь.
В сумерках из внутреннего двора здания с квадратными окнами выехали три автомобиля. Впереди — два небольших, крытых грузовика, а за ними роскошный низкий лимузин. На кожухах, закрывающих моторы, полощутся маленькие многоцветные флажки. Это национальные цвета государства, которому, на правах экстерриториальности, принадлежит здание с квадратными окнами и все, что в нем. И маленькие флажки на автомобилях значат многое — в частности и то, что машины также экстерриториальны и что никто не имеет права войти в них и поинтересоваться, что и кого они везут.
К востоку от столицы, на загородном аэродроме к дальнему полету готова большая, многомоторная воздушная машина. Самолет этот прилетел сюда несколько дней тому назад, используя особое разрешение, для того чтобы перебросить за океан одного из сотрудников посольства.
Самолет должен был подняться завтра на рассвете. Но мистер Смайльби нервничает. Его смущает волнение в городе. Ему не нравится холодность, с которой встретили его обращение представители других стран в этой столице. Ему вспоминаются слова «вы их лучше не трогайте!» Он приказывает лететь теперь же, ночью.
В лимузине, следующим за грузовичком, трое. В одном из них можно узнать того, кто известен некоторым как инженер Андрей Иванович Степаненко. Его провожают.
Степаненко сумел воспользоваться нервозным состоянием мистера Смайльби. И он уговорил поручить именно ему, а не другому, ранее намеченному лицу, сопровождать дипломатический багаж. Андрей Иванович обязался вернуться через неделю — он очень нужен здесь. Но, прощаясь со Смайльби, Степаненко сказал себе, пользуясь «здешним» языком:
— Это еще бабушка надвое сказала.
В крытых грузовиках — несколько плоских чемоданов с личными вещами и шесть длинных, глубоких сундуков. Они мастерски перевязаны и тщательно опечатаны. Большие, сургучные печати — таков неприкосновенный, охраняемый всей силой международного права, дипломатический багаж.
ПОСЛЕ ПОКУШЕНИЯ
1
Федора Александровича перенесли в Экспериментальный Корпус.
Он лежал на операционном столе в большой аудитории, в первом этаже. Те, которых он воспитал, без которых он не сделал бы и сотой доли того, что они сделали вместе, те, которые были частью его и частью которых был он, — толпились в коридорах и у входа. Они ушли, так как боялись своим дыханием отнять у него воздух, так нужный сейчас его почти неподвижной груди. Около Федора Александровича, с лицами, закрытыми марлей, стояли ученые, знавшие в медицине столько же, сколько он в области энергии. Все эти люди знали друг друга. Теперь один из них был на пороге смерти, и они должны были сохранить ему жизнь, которую у него хотели отнять.
Федор Александрович лежал почти обнаженным. Глаз не улавливал движения широкой груди. Неподвижное лицо с глубокими складками было очень спокойно.
Из трех поразивших его пуль одна прошла вблизи сердца, вторая нанесла сквозную рану кишечника, а третья только скользнула по ребрам.
Две срочные операции были удачно окончены. Бинты закрывали низ груди и живот. Эти раны не грозили теперь жизни. И люди в белом не думали больше о них.
Главное — это череп. Лучи Рентгена уже рассказали о том, как стоят осколки кости и где трещины.
Было ясно, что нужно вмешаться, но врачи еще не все решили. Ведь жизнь чуть теплилась и так легко неверным движением потушить слабый огонек!
Станишевский поклялся, что привезенный им новый, еще никому почти неизвестный, препарат проверен. Он добавил: «также на себе» и ввел светлую жидкость в кровь Федору Александровичу. Павел Владиславович отвечал за дополнительных три часа жизни умирающего.
— Итак, кто будет оперировать? Пора, — сказал один из старейших по знаниям.
Только что прибывший из Харькова хирург разрешил невысказанные сомнения:
— Позвольте мне, я ручаюсь за успех.
Он не сказал о многих сотнях солдатских голов, прошедших через его руки в годы Великой Отечественной войны, — это было не нужно. Его коллеги знали.
Хирург вскрыл черепные покровы и обнажил кость. Из-под его марлевой маски изредка слышалось:
— Мм… а… еще… так… опять… -
И он протягивал руку, в которую прибывшая с ним сестра без ошибки вкладывала нужный инструмент.
В мертвом молчании большой аудитории было ясно слышно только чье-то тяжелое, хриплое астматическое дыхание и глухой отрывистый голос Минца, несравненного мастера:
— Да… вот так… сюда… опять… и… опять… сюда… Хорошо…
Станишевский слушал сердце раненого и следил за пульсом. Ему казалось, что тоны уже начинают улучшаться и сильнее наполняется вена.
Еще немного… Скоро можно будет закрыть красно-белую кость, под которой много лет бил неиссякаемый источник творчества.
Хирург накладывал швы, соединяя черепные покровы, а Станишевский уже улыбался под своей марлевой, белой маской; да, сердце бьется лучше. Он будет жить.
2
Когда врачи снимали Федора Александровича с операционного стола, один из консультировавших при операции, известный генерал-лейтенант медицинской службы, вышел вместе со Степановым к телефону в ближайшей к большой аудитории комнате.
Через несколько минут оба вернулись с серьезными, взволнованными лицами. Зычный бас ученого в почетных погонах службы здравоохранения Советской Армии пророкотал:
— Товарищи, я прошу внимания! — и, когда все лица повернулись к нему, продолжал:
— Сейчас… я сообщил Председателю Совета Министров о том, что жизнь Федора Александровича вне опасности! Он ответил мне, что… — сильный голос ученого дрогнул и прервался. Он закончил с усилием: — Доктор Минц! Председатель поручил мне пожать вашу руку.
Через час один из членов Правительства выступил по радио. Он говорил о великом народе, о его бесчисленных достойных сынах, о простых насущных задачах наступающего сентября, о великом пути в будущее.
Народ внимательно слушал. И не только в советской стране. Внимательно слушали очень многие люди и в самых дальних странах. Далеко не каждый мог бы сказать точно, что значит в науке академик и что он сделал для народа. Здесь другое. Знали, что Федор Александрович — один из стоящих в советском строю, солдат науки. Троньте другого советского человека — волнения будет не меньше.
Страна казалась спокойной. Но не верьте спокойствию могучей массы советских людей. Вы больно обманетесь. Вы их лучше не трогайте!
3
Уходя на запад, еще часто сверкали молнии, превращаясь в зарницы. Но дождь давно перестал. Гроза прошла краем. Когда три автомобиля подъехали к аэродрому, ночное небо уже очистилось от туч и мирное мерцание звезд предвещало тихую, удобную для полета ночь.
Нелегко было поднимать в самолет длинные, тяжелые, опечатанные сундуки, содержащие дипломатический багаж. Андрей Иванович Степаненко (его теперь называли мистер Бэрбон) внимательно следил за погрузкой. Услуг носильщиков аэродрома не потребовалось, так как мистер Бэрбон привез грузчиков с собой и сам помогал им.
Оставался последний сундук, и команда самолета собиралась включить моторы, когда к машине подошла группа людей:
— Я имею приказ осмотреть багаж и самолет. — К мистеру Бэрбону на его языке обратился молодой человек в светло-серой шинели-пальто с золотыми погонами и в такого же цвета, как шинель, фуражке.
— Осмотреть багаж? Это дипломатический багаж, охраняемый международным правом и договорами.
— Мы тщательно оберегаем международное право.
— Ваши полномочия?
Молодой человек протянул бумагу. Мистер Бэрбон взял ее и бросил, не читая:
— Я протестую. Я буду силой защищать свое право! — он засунул руку в карман.
Молодой человек невозмутимо поднял брошенную бумагу.
— Должен заявить вам, что мы действуем с полным сознанием ответственности, и я имею весьма широкие полномочия.
Мистер Бэрбон отступил на несколько шагов и посмотрел кругом. Фонари ярко освещали аэродром. Самолет был окружен. Прибывшие с мистером Бэрбоном люди и летчики не выражали решимости оказать сопротивление. Последний опечатанный сундук лежал на земле v лестницы, приставленной к самолету, а около него стоял один из сотрудников органов госбезопасности.
Мистер Бэрбон посмотрел на него, и ему, бывшему инженеру Андрею Ивановичу Степаненко, стало все ясно. Теперь уже не нужно было усилия памяти. Он сразу узнал его — ворчливого гражданина у дверей телефонной будки метро и сегодняшнего прохожего на тротуаре перед входом в здание с квадратными окнами.