Когда Абдулла вышел на проспект, носящий имя Великого Яшули, с ближнего минарета раздался призыв на послеполуденную молитву. Значит, третий час. Дня.
Вчера, когда его арестовали, он не надел часы. Когда с часами на руках идешь по улицам города, чуть ли не каждый встречный спрашивает: «Сколько времени?» Даже полицейские на посту спрашивают.
В тюрьме часы не нужны. В тюрьме время останавливается. Каждый час — как вечность.
Только сейчас он осознал, что пока он проживал долгую жизнь, полную кошмаров, здесь, на воле, прошло чуть больше суток. Да, забрали его вчера утром, а сейчас — время послеполуденной молитвы следующего дня.
Абдулла смотрел на родной город, как путешественник, попавший в диковинные края. Двое дорожных полицейских на перекрестке поигрывают полосатыми жезлами. Женщины пропалывают цветы, высаженные на клумбах вдоль проспекта. Солнце палит, женщины закутаны белыми платками, лишь прорези для глаз остались. Их движения замедленны, они ждут окончания рабочего дня, захода солнца. Проспект давно не узнать. Все деревья вырублены — их заменили декоративными постриженными кустарниками и яркими клумбами. Для кого-то, наверно, красиво… Только красота эта никчемная, как и люди, создающие ее — бесплотные тени на ярком солнце. Деревья создавали уют, деревья давали спасительную тень.
Жаркое марево, поднимающееся от раскаленного асфальта, не действовало на Абдуллу. Как-то его знакомый, совершивший хадж в Мекку, говорил, что после зноя Саудовской Аравии туркменская жара для него — все равно что приятный подмосковный дождик. Так и для Абдуллы, только что задыхавшегося в смраде тюремной камеры, палящее солнце — как дуновение ветра. А ведь ад, из которого он вышел, в пяти шагах отсюда!
Муэдзин замолчал. Заключительные нотки, словно вздох муллы, с удовлетворением отмечающего, что в стране еще одним атеистом стало меньше. Атеиста профессора сегодня похоронят. Сыновья, которые должны бросить по горсти земли на его могилу, сидят в камере. Конечно, над телом атеиста обязательно прочитают джаназу — поминальную молитву. Кто придет на похороны? Наверно, только родственники. Друзья, знакомые будут спрашивать разрешение у местных начальников-хакимов. Ведь старый профессор — враг Великого Яшули. Пойдешь отдать ему последний долг без разрешения — вмиг вылетишь с работы. Как бы там ни было, его сегодня зароют в землю — смерть избавила яшули от мук и унижений.
Абдулла, дойдя до перекрестка, до поворота в свой микрорайон, увидел огромный щит с цитатой из священной книги Великого Яшули: «Мой любимый народ, возможно, есть в стране один-два человека, недовольных мной. Но ни у кого нет права быть недовольным Родиной. Человек, недовольный Родиной, — духовно ущербный человек».
А ниже, такими же буквами: «Произносить имя Великого Яшули — значит произносить имя Родины».
Дальше, к центру города, главная площадь, на которой высится, сверкает под солнцем позолоченный памятник Великому Яшули высотой 63 метра. В течение дня он поворачивается вслед за солнцем. Или солнце поворачивается вслед за ним? Не дай бог приснится…
Почему постоянно сны снятся? Страшные, необъяснимые. Наверно, потому, что на душе тревожно. И никому ведь не расскажешь… Только сейчас Абдулла вспомнил о сыне. Знает ли Сельби о нем? И где сейчас сама Сельби?
Она оказалась дома. Открыла дверь, как сомнамбула. Абдулла прочитал по глазам: ее поразило не внезапное появление мужа, а то, что он вообще объявился.
— Хыдыра не видел? — спросила она сразу.
— Ты знаешь, где я был?
Сельби кивнула. Из глаз побежали слезы.
— Что с Хыдыром? Почему спрашиваешь?
— Думала, его с тобой забрали… — заплакала Сельби. — Пришла в госпиталь, там говорят: в воинскую часть отправили. Я и решила, что с тобой…
— Слава богу, — выдохнул Абдулла. — Слава богу…
И почувствовал, что ноги подкашиваются…
Сельби втащила его в дом.
— Не могу… — забормотал Абдулла. — В чистый дом… Весь в грязи, в дерьме, провонял…
— Снимай с себя все здесь, залезай в ванну, колонка горит.
Когда Абдулла вышел, не помня себя от ощущения чистоты, на плите шипела яичница с помидорами, закипал чайник…
— Из театра никто не искал?
— Нет. Все знакомые словно сквозь землю провалились.
Значит, в театре знают. Ну и пусть.
— Как тебя уводили, армянин из соседнего дома видел, тот, что держит голубей. Мне вчера вечером сказала его жена. Меня забрали прямо из школы. Айдым рядом не было, повезло…
— А сейчас она где?
— У Жени. Решила — пусть день-два побудет с Олей. Они ведь прощаются… О наших делах Айдым ничего не знает, и не надо ей говорить…
— Тебя кто допрашивал? Фамилию назвал?
— Если и говорил, не запомнила. Я ничего не понимала, ничего не слышала! Сижу плачу, что уже никогда не вернусь домой, никогда Айдым не увижу, тебя…
— Где тебя допрашивали, знаешь?
— Знаю. В Генеральной прокуратуре.
— Айдогдыев?
— Не помню. Повыше тебя. Неприятный взгляд, глаза мутные, очки золотые. Говорит вроде вежливо, но страшно.
— Запомни: это Айдогдыев. Он главный следователь прокуратуры.
— Пусть проклято будет его имя!
— А что с Гулназаром?
— Всех забрали. Обоих сыновей Гулназара, обеих его невесток. В тот же день двух дочерей из института отчислили. Дом, имущество, машину — все конфисковали.
Как понял Абдулла из рассказа жены, следователь спрашивал ее о звонках Гулназара, просил вспомнить дословно, о чем говорили. Сельби все подробно ему изложила. На вопрос, почему у отца и сына сложные отношения, ответила, что дело родственное, не стоит удивляться обидам больного, попавшего в тяжелое положение ребенка. Ее показания ни в чем не разошлись с показаниями Абдуллы, а только подтверждали их полную невиновность ни в чем.
Однако Абдуллу насторожило, что следователь ничего ей не сказал о Хыдыре. О том, что Гулназар будто бы посадил его на героин. Наверно, понимал, что Сельби ни за что и никогда в такое не поверит. Велел написать объяснительную, взял подписку о невыезде, предупредил, чтобы о состоявшемся разговоре нигде никому ни слова, оставил у себя ее паспорт.
— Меня выгнали с работы, — сообщила Сельби. — Директор велел написать заявление по собственному желанию. И тебе не дадут работать. Что мы дочери скажем?
— То и скажем. Поймет, не маленькая.
— За что? — спросила Сельби. — Что мы кому сделали? Откуда такая клевета на наши головы?
— В этой стране не одни мы стали жертвами клеветы, — обмолвился Абдулла и прикусил язык. Чуть было не стал рассказывать про тюрьму.
Он взял пульт, но не успел нажать на кнопку, как Сельби, вскочив из-за стола, выдернула шнур из розетки.
— Не включай его! Пока я здесь, не включай.
16. «Быть иль не быть?»
Проснувшись, Абдулла растерянно огляделся. Спальня, привычная постель, сам он в нижнем белье. Он помнил, как вчера после полудня пришел домой, пообедал, потом прилег на диван, смотрел телевизор, но когда и как перебрался в спальню? За окном яркое утро, сияют под солнцем кроны деревьев. Сколько же он проспал? Беспробудно, и, к счастью, без снов. Устал он от них, скоро крыша поедет. И так, несмотря на долгий и крепкий сон, голова тяжелая, мутная, тело словно свинцом налилось. Абдулла с трудом поднялся, оделся.
С кухни донеслось звяканье посуды. Значит, Сельби дома. Абдулла вспомнил, что ее уволили. Теперь будет сидеть дома. Как она сможет без работы? Сельби пропадала в школе с утра до вечера, дома только о школе и говорила.
Наверно, его тоже выгонят. Абдулла при мысли об этом не испытал даже беспокойства. Ну что ж, не он первый, не он последний, кругом полно таких уволенных. Когда не один ты обездолен, унижение переносится легче. Но только не для Сельби, с ее-то характером…
— Проснулся? — стремительно вошла в спальню Сельби. — Нет, это что-то ненормальное! Не бывает так у человека со здоровым сном. Зову тебя по имени, ты отзываешься, приподнимаешься, сидишь, а глаза закрыты. Прошу встать — ты встаешь. Веду тебя в спальню, укладываю — а у тебя глаза закрыты! Спишь! Это что такое?
— Если б еще день и ночь провел в камере — двое суток бы спал, — попробовал пошутить Абдулла.
— Все равно — ненормально это.
— Холодный был?
— Что значит — «холодный»? Думай, что говоришь…
— Кх-м-м! — закашлялся Абдулла. — Я имею в виду — жара не было?
— Нет, температура вроде нормальная.
— Ну, хорошо, давай чай пить — да я на работу пойду.
— Я с тобой, — решительно сказала Сельби. — Одного не отпущу!
— Еще чего! — Абдулла сделал вид, что рассердился. — Может, на помочах водить будешь?
После долгого препирательства Сельби все же сдалась.
Театр начал подготовку к спектаклю о детских годах Великого Яшули. Обычно, когда приступали к новой постановке, на доске объявлений вывешивали приказ директора, там же — список участвующих актеров. На этот раз ничего нет. В театре и людей-то не видно. Утренние и вечерние спектакли отменили. Тех, кто не занят в новом спектакле, с сегодняшнего дня отправляют в отпуска. У лестницы, что ведет в репетиционный зал, появилась табличка: «Без разрешения вход запрещен».
Абдулла открыл тяжелую дверь в кабинет Тагана. Тот стоял возле высоченного окна, смотрел на улицу. Точно в такой же позе любил стоять Наставник, один из основоположников туркменского театра, бессменно руководивший им вплоть до смерти, народный артист СССР. Сейчас его имя не упоминается нигде. Наверно, сегодня Таган будет подражать тому Наставнику. Точно, Таган заговорил, придавая каждому слову особую значимость.
— Человек не знает, что его ждет впереди. И потому порой делает то, чего бы в другое время не сделал. Человеку можно посочувствовать, но проявлять снисхождение… Гражданский долг превыше сочувствия и снисхождения. Понимаешь, что я имею в виду?
— Таган, скажи своими словами.
— Что ж, скажу: каждый сам себе спаситель.
— Скажи яснее.
— Вечером коллектив театра проведет собрание-митинг против террора. К твоему выступлению отнесутся с особым вниманием. Причину сам знаешь.