— Хочешь сказать, чтобы я перед коллективом театра проклял родственника, брата жены?
— Я тебе ничего не говорю, ты сам должен решать! — закричал вдруг Таган, раздувая ноздри.
— Это же нечестно и некрасиво, Таган.
— А твой родственник поступил честно и красиво? Теперь вы повязаны с ним одной веревочкой. Ты должен спасать себя, сына, дочь, жену! Сельби тебя поймет.
— Таган, тебя главный следователь Айдогдыев вызывал?
— Я не обязан давать тебе отчет! Жизнь — поле боя. Твоя задача — спасти голову! Моя задача, наша общая задача — спасти театр. Чтобы снова могли поставить «Джан», а ты бы снова сыграл роль Назара Чагатаева.
Абдулла, глядя на Тагана, мучился, что не может высказать ему все, что думает. Если бы нечто подобное говорил Белли Назар, — одно дело. А Тагану — ни на грош веры. Еще неизвестно: может, он провоцирует Абдуллу, чтобы он раскрылся, а Таган потом доложит, куда надо.
— Я уже не смогу сыграть Назара Чагатаева, — ответил Абдулла. — Я слабак, скажу больше — из трусливых, законченных слабаков. На моих глазах топтали больного старика, но я не смог сказать: «Что вы делаете?!» Когда человек сталкивается с насилием, он, оказывается, познает себя. У меня нет сил помочь моей дочери, с каким же лицом я выйду на сцену играть Назара Чагатаева? То, что ты ставил «Джан», а я играл Чагатаева — все это… театр. Иллюзия. Один мудрец объяснил смысл иллюзии на примере верблюда. Когда верблюд ест верблюжью колючку, она впивается ему в язык, выступает кровь. Кровь смешивается с пережеванной колючкой, придавая ей особый вкус. Верблюд же считает, что это и есть вкус колючки…
— У меня нет времени умничать, — прервал его Таган. — Ты должен быть на митинге. Повторяю: каждый сам себе спаситель.
— Иллюзии кончились, Таган.
Собрание-митинг проводили в зрительном зале. Помимо огромной люстры зажгли все лампы. Наверное, чтобы четко видеть лицо каждого, чтоб никто не спрятался в тени, — подумал Абдулла. Он пришел раньше всех и занял место с краю. На сцене стол, покрытый зеленым сукном. Раньше накрывали красным сукном. Многие из тех, что восседали за ним, ведя партийные, комсомольские, профсоюзные собрания, упокоились на старом кладбище, в могилах с мраморными надгробиями, бронзовыми бюстами. После того как Великий Яшули закрыл старое кладбище, наркоманы вывернули бюсты, сбили бронзовые надписи и продали в лавках, где скупают цветные металлы.
Сейчас места за столом заняли Таган, его заместитель и закутанная в белый платок народная артистка — известная в Туркмении женщина-паломница, совершившая благодаря покровительству Великого Яшули хадж в Мекку. Ее так и звали — женщина-паломница, Хаджибиби.
Да, когда-то люди, сидящие за этим столом, клеймили тех, кто крестил детей по мусульманскому обряду, кто совершал жертвоприношения в память умерших. Религия, говорили они, — опиум для народа… Абдулла помнит, как на одном из собраний в семидесятые годы прорабатывали пожилого артиста, совершившего обряд обрезания сыну, и парторг чуть ли не кричал, что обряд обрезания глубоко чужд туркменам, что это не туркменский обычай, что он навязан нам исламом, что это проявление религиозного терроризма. Теперь в президиуме — Хаджибиби.
В зале собрался весь театр. Джемал вошла с гордо поднятой головой, с видом человека, осознающего свое высокое положение. Она села неподалеку от стола, торопливо обвела взглядом зал. Увидев Абдуллу, поспешно отвела глаза.
Таган открыл собрание, как траурный митинг, — с печалью на лице и скорбью в голосе. Но быстро разошелся, впал в ораторский раж. Объявил, что терроризм — зло, вышедшее из хаоса демократии. Туркменскому народу он глубоко чужд, источник нравственного и политического здоровья туркмен в наших исторических традициях, в уважении к старшим. Великий Яшули восстановил в правах народные обычаи, широко открыл нам дверь в Золотой век. Что такое для туркмен настоящая демократия? Это равное для всех нас право почитать и любить нашего Великого Яшули. Гнусные террористы сами себя лишили этого права. Терроризм — заразная болезнь, пришедшая к нам со стороны. Каждый из нас должен дать оценку гнусному преступлению, чтобы смотреть в свое будущее с уверенностью. Человек, не видящий будущего, живет без вдохновения, без мечты. Он как птица без крыльев, для него чуждо настоящее искусство. А творчеству необходим полет, энергия полета, присущая птицам. У нас есть неиссякаемый источник такой энергии — это великое прошлое нашего народа и бессмертное учение нашего Великого Яшули. На этой могучей основе мы создаем новую историю.
С Таганом все было ясно. Абдулла ждал выступления Джемал. Поднявшись с места, она как будто готовилась с высокого берега прыгнуть в воду, глубоко вдохнула и… промолчала, замешкалась. Возможно, проделала это намеренно: артист всегда артист. Затем, глядя на сверкающие подвески люстры, начала тихо, медленно говорить.
— Когда Таган вызвал меня и сказал, что я должна создать образ матери, давшей жизнь нашему Великому Яшули, как будто тяжесть горы Копетдаг придавила мои плечи. Такой груз не по силам простому человеку, простому артисту. Что делать? Я снова стала читать священную книгу Великого Яшули. В ней написано, что туркмены пять тысяч лет назад изобрели колесо и тем самым избавились от необходимости таскать тяжести на спине. Я тогда сказала себе: Джемал, если ты не найдешь ключ, равный тому колесу, то тяжелый груз тебя раздавит. Надо найти, если я дочь такого умелого народа!
Абдулла удивился. Джемал никогда так не говорила, не вела себя. Не ее слова, не ее жесты. В каждом движении, в интонации — вычурность, манерность, как у… Как у поэтессы, пользующейся особой благосклонностью Великого Яшули! Как будто она писала слова для Джемал.
Похоже, догадались и сидящие в зале. Абдулла, полуобернувшись, видел, как они обменивались многозначительными улыбками.
— Проще простого создать образ обычной женщины, — продолжала Джемал. — Тысяч баб рожают тысячи детей. Но какой же из тебя артист, если ты не сумеешь найти отличие от них той женщины, которая родила великого человека! Она — единственная! Допустим, она не осознавала своего величия, но я-то знаю! Я знаю это как женщина, как артистка, как свободный гражданин независимой страны Великого Яшули! Зная это, я не вправе создавать образ обычной бабы! Мне нужно было найти необыкновенный ключ, которым я смогла бы открыть душу необыкновенной женщины. Нашла! Тот волшебный ключ отныне в моих руках, он в моем сердце! Гнусное преступление готовилось против великого сына великой женщины. И я должна поставить себя на место великой матери, должна ее глазами смотреть на трагедию. Вот найденный мною драгоценный ключ! Есть ли у меня право сказать, что Бог поручил мне родить сына, достойного стать Сердаром? Есть! Последние события сорвали завесу с глаз матери. Покушаясь на жизнь моего великого сына, негодяи и выродки рода человеческого хотели убить бессмертную материнскую душу нашего народа. Не смогли и не смогут! Аллах отворотил моего сына от дороги смерти. Но ни у кого нет права на беспечность. В момент истины я обращаюсь к вам от имени великой матери: если бы террористам удалось достичь своих целей, на страну обрушились бы неисчислимые беды. Вот почему нам надо вырвать корни терроризма, как крестьянин вырывает сорняки!
Джемал сошла с трибуны. Абдулле показалось, что на ее взволнованном лице проступает некое недоумение: вероятно, она ожидала аплодисментов, но зал почему-то молчал. Небось, прикидывал: говорила Джемал своими словами или произнесла монолог, написанный поэтессой.
— Слово просит Нурыев Абдулла! — объявил Таган.
Знать бы точно, чего ожидают от него люди. Наверно, чтоб проклял Гулназара, отрекся от родства. Сельби просто уволили из школы, не требовали отречься от брата. Потому что Сельби — рядовая учительница. А он — заслуженный артист, его проклятия и публичное отречение от родства прозвучат куда громче. Абдулла физически чувствовал жадный интерес десятков и десятков людей, своих коллег, товарищей. И винить их нельзя: они не жаждут крови, не хотят его страданий. Просто давно уже привыкли смотреть на чужую беду как на занимательное зрелище.
Абдулла не пошел к столу, тем более к трибуне. Поднялся и заговорил с места.
— Как и все добрые люди, я ненавижу террористов. Как с ними бороться? На это есть спецслужбы. Но и у нас есть свои способы. В народе говорят: «Насри в колодец — и сразу прославишься». Презрение и насмешка — вот как люди клеймят выродков. Терроризм — это всегда нападение сзади, удар исподтишка. Так всегда действуют трусы. Пусть знают, что мы считаем их мелкими трусами!
Абдулла сел. В зале повисло удивленное молчание. Ожидали другого. И потому все смотрели на Тагана.
— Это все что ты хотел сказать? — спросил Таган с непонятной полуулыбкой.
Абдулла снова поднялся с места:
— Во всем присоединяюсь к предыдущим ораторам.
И сел.
— Что ж, и на том спасибо, — проговорил Таган, отвернувшись от него. Получилось, будто он обращается к Хаджибиби. — Недавно один актер, зайдя ко мне в кабинет, предложил поставить «Гамлета»…
— Можешь сказать, что тем актером был я! — выкрикнул Абдулла с места.
— Я спросил: что за необходимость в «Гамлете» именно сегодня?.. Абдулла ответил: «Хочу во всеуслышание поставить вопрос «Быть иль не быть?»
— Верно, — подтвердил Абдулла.
— Перед кем он намерен ставить гамлетовский вопрос? — повернулся Таган к залу. — Когда актера или режиссера охватывает творческое вдохновение, ему не до раздумий, ему хочется подняться в небо, хочется летать. Но мы-то люди трезвые, мы спрашиваем — перед кем и зачем? Ответь, Абдулла.
— Считай, что птичка сожгла крылья и разбилась о землю.
Слова Абдуллы вызвали оживление, раздались смешки.
— Сейчас не время для смеха, — мгновенно отреагировал Таган. — Последние события вынуждают нас уделить внимание разговору о Гамлете. «Быть иль не быть?» звучит красиво, театральный мир давно словно заворожен. Но если посмотреть трезво, это глубоко личный вопрос, имеющий отношение только к самому Гамлету, его личная трагедия. Король убил отца Гамлета, мать затащил в постель. Гамлет — человек, дорожащий честью. Он решил: или отомщу з