Зал отозвался ревом: «Смерть! Смерть! Смерть!»
Сельби выключила телевизор и рухнула на диван:
— Как же ты можешь смотреть это?!
В ней еще сильна энергия сопротивления, думал Абдулла, глядя в ее бледное лицо с черными кругами под глазами. И пока противостояние не закончится, пока энергия страха не победит, Сельби вряд ли успокоится.
Он достал два листка с компьютерным текстом и протянул ей.
— Читай.
И ушел на кухню, не в силах смотреть на ее закаменевшее лицо. Каким бы трусом ни был Абдулла, но подписать бумагу тайком от жены — это слишком. Айдогдыев не может требовать от него такого!
Когда вернулся в комнату, встретил твердый взгляд Сельби.
— Сам писал?
— Да что ты говоришь? Думаешь, я способен?!
— Ты же не сказал, где был, — спокойно сказала Сельби. — Не сказал, что с тобой там делали. Может, тебе вкололи какую-нибудь дрянь, которая лишает воли и рассудка. Ты же видел и слышал, что говорил сейчас Шамурад Мухаммедов. Думаешь, по своей воле?
— Дали, чтобы я своей рукой переписал. Айдогдыев ждет…
— Ты ему сказал, что это клевета?
— Сказал. Но мое слово не в счет, им безразлично, что я говорю.
Сельби замолчала. Вновь просмотрела текст.
— Если подпишешь, это поможет Хыдыру?
— Не знаю. А ты как думаешь? Думаешь, поможет?
— Почему ты меня спрашиваешь? Откуда я знаю!? Для судьбы Гулназара эта бумага ничего не значит. Там все решено. Нам надо спасать Хыдыра…
— Выходит, ты согласна, чтобы я подписал?
— Почему ты хочешь, чтобы я все решала?
И Сельби, не выдержав своего спокойствия, зарыдала.
Пока Сельби сама не почувствует, как человека охватывает холод страха и дает покой, на словах объяснять бесполезно. Как ей объяснить, что он, Абдулла, становится верблюдом? Сельби еще сопротивляется. Но со временем, наверно, перестанет и поймет, как приятно чувство равнодушия. На нее обрушилось много горя — арестовали брата, неизвестна судьба сына. Со временем поймет, что не она одна такая, и тогда осознает вековую мудрость или покорность туркмен: «Если такова доля всех, то принимай ее как общий праздник».
19. Новая история
— Вас в списках нет, — сказал капитан в зеленом берете. Площадь перед театром пустынна. Ни души. По периметру расхаживают полицейские и люди в штатском. У входа — солдаты в зеленых беретах. В руках капитана из президентской службы охраны бумажные листки, сколотые скрепкой — список лиц, допускаемых на просмотр.
Абдулла подошел, представился.
Капитан пролистал бумаги:
— Вас в списке нет.
Абдулла ожидал нечто подобное. Первый спектакль — только для Великого Яшули со свитой — руководством республики в полном составе.
Вообще-то слово «спектакль» в эти месяцы никто не употреблял. В туркменском языке оно означает также «игра», включая актерскую игру, а еще хуже — «развлечение», «забава».
Какая может быть игра, тем более развлечение с забавой, когда речь идет о появлении на свет Великого Вождя?
Поэтому слово «спектакль» в театральном обиходе и на будущих афишах заменили словами «новая история».
Абдулла пошел домой.
Повернись его жизнь иначе на каком-то неизвестном перекрестке, он сейчас бы выступал на сцене перед самим Великим Яшули в роли… его отца.
Кто написал «новую историю» — неведомо: правильно сказала Джемал — тут не может быть автора, как нет его у государственного гимна. Что в монологе отца Великого Яшули, никто не знает, кроме актеров, занятых в… спектакле. Ни слова не просочилось, военная тайна, тем более от Абдуллы — человека, которого почти нет.
На другой день с утра в театре царило лихорадочное оживление. Спектакль понравился Великому Яшули! Он два раза прослезился!
Утром десять человек пригласили во дворец на встречу с Президентом. Они первыми получат награды. А следом золотой дождь прольется и на весь театр, на весь коллектив!
И вдруг — сразу после обеда — смех и разговоры смолкли.
Абдуллу отвела в закуток народная артистка Туркмении по прозвищу Телефон. Разумеется, так называли ее за глаза. Она все на свете знала и слышала. А потом честно распространяла по миру, никого не оставляя в неведении. Даже Абдуллу, хотя понимала, что общаться с ним не рекомендуется. Тем более — наедине.
Дородная, со следами былой красоты на лице, она лучилась еле скрываемой радостью.
— Задница! — сказала она. — В наши дни все решает задница! И плохое, и хорошее!
— Что ты несешь? — удивился Абдулла.
— Как ты думаешь, в чем явилась на прием к Президенту твоя желанная? — наслаждалась Телефон. — Ну, угадай с трех раз?
— Откуда мне знать! Ты будешь говорить или нет?
— В джинсах она явилась! Решила задницей повертеть перед Великим Яшули, представляешь?
— Д-да… — только и пробормотал Абдулла.
— Ладно бы просто официальный прием и такой позор. Но тут же совсем другое! Нет, ты подумай: только что Великий Яшули видел на сцене свою мать — обычную туркменскую женщину довоенных лет. Ну, не в парандже, понятно, но все-таки… И тут заявляется к нему во дворец сучка с жопой в джинсах — вот, мол, вам ваша мать! Выгнал! Всех выгнал! И телевидение выгнал. Они снимать должны были, для истории, на всю страну потом показывать. А вслед Великий Яшули сказал: «Видать, образы, которые вы создаете на сцене, на вас самих не оказывают влияния». Всем сказал, обращаясь к Тагану, сказал! Теперь он будет знать, кому давать роли!
— И что теперь?
— Шиш теперь. Всему театру твоя баба свинью подложила.
Утром следующего дня еще в фойе театра его встретила Телефон. Не скрывала, что ждет именно Абдуллу. В руках держала главную газету страны.
— Читай, твоя обожаемая опять отличилась!
На первой странице напечатано: «Открытое письмо нашему высокочтимому Великому Яшули, пожизненному главе нашего государства».
Абдулле сделалось нехорошо. Открытые письма у него, по старой памяти советских перестроечных лет, перекликались с бунтом, обличением, яростной правдой в глаза. Не в Туркменистане, конечно, здесь и тогда была тишь и благодать. Но московские газеты и журналы читали и обсуждали все…
— Плюнь мне в глаза, если это не Таган подсуетился! — тараторила Телефон. — Понял, что кресло под ним зашаталось!
Абдулла опомнился. Имя Тагана сразу же вернуло к реальности. Таган пишет открытое письмо! Очень смешно.
Устроившись здесь же, в кресле, Абдулла приступил к чтению.
«Это письмо — выражение благодарности, которая переполняет мое сердце. Мне выпала честь создать на сцене образ Вашей дорогой матери. Когда я узнала об этом, над моей головой воспарила птица счастья. О такой роли ни одна артистка в мире не может мечтать ни во сне, ни наяву! А потом навалился груз ответственности: предстать перед народом в образе Святой Матери! В силах ли артист, обычный человек, подняться на такую высоту? Я поняла, что не выдержу, если не найду глубоко идейного решения творческой задачи. И оно пришло. Я поняла, что в этом образе мне надо слить воедино священную любовь Великой Матери к своему ребенку с безграничной любовью к Вам туркменского народа. Разумеется, нам всем, творческому коллективу Туркменского драматического театра, можно лишь мечтать о создании образа, который соответствовал бы нравственной чистоте и жизненным принципам Великой Матери. Сказывается разлагающее влияние советской эпохи, отрицавшей национальные традиции народа. За наши оплошности мы просим у Вас и народа прощения и понимания.
Наше театральное искусство вступило сейчас на светлый путь, предначертанный в Вашем учении о национальной культуре. Сегодня мы очищаемся от наследия прошлого, мешающего достижению национального своеобразия. Даю слово, что не буду жалеть своих сил и способностей, чтобы быть достойной оказанной мне высокой чести.
— Ну как? — спросила Телефон.
Абдулла пожал плечами. Что тут можно сказать? Когда нет идеала и веры, никто ничего не стесняется. Есть общий обман, называемый идеей. А где обман — там интересы. Каждый живет своими интересами. В конце концов, Джемал тут ни при чем. Таган спасает себя. И в то же время спасает спектакль, театр.
20. Грустный монолог
Абдулла остановился перед дверью Джемал в нерешительности — а вдруг у нее кто-то есть? Раз уж дело дошло до покаяний и просьб о прощении на страницах главной газеты, наверняка ведутся какие-нибудь разговоры-переговоры. Абдулла прислушался. Вроде бы тихо.
Дверь открыла Джемал. Вид домашний — сиреневый шелковый халат, волосы распущены по плечам.
— Это ты?
Удивилась. Лицо добродушное, ни страха, ни тревоги.
— Не ожидала?
— Тебя точно не ожидала. Проходи.
— Одна, что ли, была?
— Да одна, я все время одна, ты разве не знаешь про это?! А сегодня Гуллеру к сестре отправила, сказала: «Забери эту девушку, хоть на какое-то время избавь меня от ее ворчания!»
Низенький столик у дивана заставлен бутылками с вином и шампанским, фужерами, рюмками. В воздухе чувствуется сигаретный дым, хотя кондиционер работает исправно — Абдуллу овеяло прохладой.
— Хороший человек приходит к накрытому столу! — засмеялась Джемал и опустилась на диван. — Садись в кресло, на диване тебе нельзя, а то опять уснешь!
Теперь Абдулла разглядел, что щеки ее порозовели — наверно, от шампанского. Да и в голосе не только добродушие, но и некоторая взвинченность. В ее положении у любого нервы на взводе. Не позавидуешь.
На краю столика лежала газета. Та самая, сегодняшняя.
— Читал, наверно? — спросила Джемал, заметив его взгляд.
— Читал.
— И как? Наверно, решил: «Ну и шустрая эта Джемал, кто б мог подумать?»
— Да ничего я не решил, с чего ты взяла…
— Только что с этого кресла встал Таган. И это вино он принес. Сказал, что обмываем мое письмо в газете. Давай и мы с тобой обмоем. Бери чистый фужер! И наливай побольше, ты не юный джигит, который на смо