зовут соседа, не знаете. А у нас тут по старинке…
Их встретили с почетом, провели в просторную комнату, где пел бахши. Двухструнный дутар в его руках звенел как голос живого человека, но человека больного, психически ненормального или на все озлобленного. Да и большая комната напоминала не человеческое жилье, а огромную полутемную нору, заполненную смрадным дымом и тяжелым запахом немытых тел. Казалось, собравшимся здесь любое дуновение свежего воздуха — словно удар ножа в бок. Стоило кому-либо войти сюда, на секунду отворив дорогу ветру с улицы, как на него обрушивался общий хриплый крик: «Закрой дверь!» Бахши сидел, сложив ноги по-турецки, держа дутар на коленях, а гости возлежали на одеялах вокруг скатерти с разбросанными как попало широкими блюдами, тарелками и бутылками. Они нестройными голосами поддерживали певца, который в бешеном темпе бил по струнам, выстукивал горячечную дробь на полированной деке дутара и неистово выкрикивал слова, кривя худое острое лицо и закрыв глаза. Он и сам был худ, как щепка, с коричневым лицом давнего курильщика опиума — терьяка. Терьякеш, — сразу же определил Абдулла. Неистовство бахши вызвано не музыкой и не песней — терьяк заставляет его надрывать связки, рвать жилы, бьет дрожью его тщедушное тело.
Абдулла, глядя на странные, одержимые лица, почти понял, почему у них нет повода для праздника в обычном понимании — ни рождения нового человека, ни свадьбы, ни строительства дома. Им не нужны поводы, потому что повод для торжества рождается из созидательной жизни, из достижения той или иной цели. У них нет цели, и они не нуждаются в ней. Возможно, к такому скотству их привела безысходная жизнь, возможно — терьяк, а скорее — то и другое вместе. Они не замечают, что среди них чужой человек, и не стараются произвести на него хорошее впечатление. Жили и живут, как придется, не сопротивляясь обстоятельствам, и любой, кто думает иначе, — для них враг. Униженность жизни в вони и смраде сочетается в них с агрессией и злой гордыней.
Словно подтверждая его мысли, здоровенный мужчина, беспрестанно вытирающий пот со лба полотенцем, закричал, обращаясь к бахши:
— Вперед и дальше, Мурри! Парни, что тебя слушают, плюют в лицо судьбе! Они всех в гробу видели! Как там в твоей песне: «Мчаться вдаль и трахать баб, жрать и пить — вот как надо жизнь прожить!» Кто не согласен — получай в морду! Правильно я говорю?
Его заглушил общий рев одобрения. Как будто из черной норы раздалось рычание и пахнуло падалью из пасти.
Здоровенный мужчина, видимо, хозяин дома, махнув полотенцем, окликнул человека, стоявшего возле внутренней двери.
— Готово там?
Человек кивнул.
— У нашего Мурри голос пропал! — снова закричал здоровяк. — Провалился, как в задницу! — захохотал он, очень довольный своим остроумием. — А почему, спрашивается? — Он обернулся к гостям, возлежащим в разных позах.
— Интересно… почему… — забормотали те, и по их ухмылкам было видно, что они знают ответ и предвкушают его.
— Потому что кончилось горючее в баках! — возвестил здоровяк. — А значит, надо срочно заправиться! «Наш паровоз, вперед лети, в золотом веке остановка!» — запел он, размахивая полотенцем, как знаменем.
— Вперед, и только вперед!
— Горючее в топку!
— А я в ракете хочу! Улететь на хрен!
— Ты и так в полном улете!
Общее возбужденное разноголосье всколыхнуло затхлый туман в комнате.
— Кто хочет заправиться, проходи в ту комнату! — распоряжался хозяин. — А нашего Мурри мы унесем на руках!
Толстенными лапищами он подхватил хрупкого бахши, как есть, сидящего по-турецки, и понес в распахнутые двустворчатые двери. За ним, возбужденно гомоня, потянулись остальные.
Абдулла и Овез, воспользовавшись моментом, выскользнули на улицу.
— Ну как, увидел? — спросил Овез.
— Так ты специально меня сюда привел? — догадался Абдулла.
Овез только пожал плечами.
— Да, насмотрелся я… — бормотал Абдулла. — Тот еще театр, «Синяя птица»…
— Это жизнь, артист мой драгоценный, — сказал Овез. — Вот и скажи теперь, кто спасет этот народ?
«Что он говорит? — испугался Абдулла. — Как будто ничего не боится. А может, провокация?»
Но тут же устыдился. Уж кому-кому, а Овезу верить можно.
Овез шел, не поднимая головы.
— Ты знаешь ведь, чем мы с сыном занимаемся, — сказал он. — Мы и забойщики, и посредники, и продавцы. На прошлой неделе звонок раздается, стоит у ворот молодой парень. Говорит: «Здравствуйте, яшули, есть у меня к вам предложение, надеюсь, не будете обижаться». Спрашиваю: «Скотину, что ли, на забой привез?» Отвечает: «Нет, пока не привез, но если скажете, привезу». А сам по сторонам оглядывается. Я подумал, что вор. Даже посмеялся над собой: мол, дожил ты, Овез, воры тебя за своего держат, зовут в скупщики краденого… А парень тем временем бормочет: «Прошлой ночью в нашем ауле корова сдохла, до зари еще закопали… Думаю, кровь у нее вряд ли успела остыть и температура тела тоже. Возьметесь продать?» Я буквально онемел, не знаю, что и сказать. Говорю: «Заходи во двор». Парень зашел, тут я его спросил: «Кто тебе сказал, что я забойщик и продавец мяса? Кто тебе дал мой адрес?» Он называет имя почтенного человека. Снова спрашиваю парня: «А он сказал тебе, что я режу павших животных и торгую падалью?!» Парень отвечает, что нет, ничего подобного. Я начал кричать: «Так почему ты решил, что я буду падалью торговать? Почему ты предлагаешь мне падалью торговать? Я тебе кто?!» Парень слегка испугался, но говорит спокойно: «Если не одобряете, яшули, я повернусь и уйду. Только не думайте, что я один такой… Недавно один человек получил 20 долларов, показав лишь место, где закопали сдохшую корову. Говорят, что сдали в тюремную столовую…»
— И что ты с этим парнем сделал? — спросил Абдулла.
— В морду дал, — сказал Овез. — Развернулся и врезал. Он — наутек. А я вдогонку кричу: «Из-под земли достану!» А что я с ним буду делать? В милицию сдам? Так на меня же и дело заведут, скажут: «Раз вам предложили — значит, имели информацию». Дурная молва пойдет обо мне. Этот подонок меня на одну доску с собой поставил — вот в чем дело! Хуже того — он меня в ловушку загнал!
— Почему?
— Очень просто. Если я сейчас шум подниму — начнутся пересуды. Если промолчу — эти гады будут шептаться: мол, раз помалкивает, значит, что-то нечисто.
— Перестань! — перебил Абдулла. — О тебе могут что угодно говорить — все равно никто не поверит.
— Твои бы слова, да богу в уши, — грустно улыбнулся Овез. — А мне кажется, нынче всему поверят. С удовольствием поверят! И будут радоваться: все одинаковые, все воры и подлецы, так что нечего кое-кому нос задирать!
— Пожалуй, ты прав, — согласился Абдулла.
— И знаешь, в чем настоящий ужас? — спросил Овез и сам себе ответил: — В том, что этот парень — как будто нормальный. И с виду нормальный, и речи у него приличные. Все время называл меня яшули, как и положено обращаться старшим, с полным почтением. И понимаешь, почтение было непритворным, я по голосу чувствовал. А ведь представить невозможно, — с безмерным удивлением выговорил Овез. — Туркмен торгует падалью!
И повторил, прислушиваясь:
— Туркмен торгует падалью!
— А мечетей тем временем все больше, — вставил Абдулла.
— Вот именно, — подхватил Овез. — Человек, потерявший ишака, кричал на площади: «Тому, кто найдет моего ишака и приведет его ко мне, я дам корову с теленком!» Ему говорят: «Дурак ты, разве выгодно отдавать корову с теленком за какого-то паршивого ишака?!» А он ответил: «Пока я только бога обманываю». Так вот, нынешние мечети на каждом шагу, молитвы — пока только обман бога. Что будет дальше — я не знаю.
— А кто знает?
— Рядом с домом, где мы сейчас в гостях были, живет старик. Его как-то спросили, когда у нас жизнь наладится. Он ответил: «Когда обретем свободу от независимости».
Они попрощались, как всегда, у железной дороги.
Овез повернул к дому, Абдулла направился «в город». Так говорят жители поселка: «Пошел в город… Поехал в город».
Не получилось у них разговора «как всегда». Абдулла хотелось забыться в привычной беседе с шуточками-прибауточками из прошлой жизни. Не удалось. Как будто злоба дня сего нарочно сгустила краски и запахи, давая понять: никуда вы не денетесь, не закроетесь, не спрячетесь в прошлом.
Абдулла долго шел пешком, глубоко вдыхая чистый весенний воздух. Но освободиться от тяжелого запаха не получалось. Казалось, смрад той комнаты въелся не только в одежду, но и в душу.
4. Гамлет-террорист
— Мама, папа вернулся! — закричала Айдым.
Сельби сидела за ученическими тетрадками.
— Тебя искали, — сообщила она, не поднимая головы. — Нашли?
Абдулла вздрогнул. Сразу почудилось — искали автоматчики, от которых он прятался за пестрым камнем.
— У Овеза я был, — невпопад ответил он. — Мы на праздник к его соседям ходили.
Подскочила дочь, держа перед собой растопыренные четыре пальца.
— Четыре раза звонили из театра! Я им говорила, что ты на работу ушел, а они мне говорят, что тебя нет в театре и тебя надо найти. Я им говорю, что я не могу тебя найти, а они кричат: «Ищите!»
Айдым подпрыгнула, повернулась и ушла в свою комнату, к телевизору. Абдулла успел заметить, что она включила видеозапись группы «Тату».
— Дай таблетку, голова раскалывается, — попросил он жену.
— Мыллы звонил, он поговорил с врачом, сказал, что ты должен там быть на следующей неделе. Что у тебя с губой случилось?
— Не знаю, какой-то волдырь вскочил, болит.
— Не простудился? — Сельби положила ладонь ему на лоб. — Температуры вроде нет.
— Когда человек чем-то напуган, могут от страха волдыри вскочить?
— А может, какая-нибудь актриса неосторожно поцеловала? — высунулась из своей комнаты Айдым. — Ой, извините, я забыла, что теперь вам запретили на сцене целоваться!
Девчонка захихикала, довольная собой.
— Сколько можно твердить, чтоб ты дома разговаривала по-туркменски! — обрушилась на нее Сельби. — И перестань смотреть этих развратных девок! А ты чем напуган, что волдырь на губе вскочил? — повернулась она к Абдулле.