только по греческому, в 19 уже бригадир в Британской армии…
Больше он о вест-индцах не высказывался. На сегодня — на момент написания этого текста — он, похоже, посвятил остаток жизни ответу на синтаксический вызов: два раза в неделю выступает на радио с пятнадцатиминутной речью без единого «ммм…» и «эээ…». Те же завывания, те же бредовые идеи, но изложенные грамматически безупречно, даже когда он, запутавшись в придаточных, громоздит извилину на загогулину, «Пелион на Оссу», как говорится, — он ухитряется «правильно» завершить предложение. Это ненормально. Более чем ненормально. Это маразм. Бедные карибские пришельцы. Бедные, бедные люди, ставшие заложниками этого типа.
Может, им действительно лучше вернуться на родину? Они пытаются и тут, в дождь и туман, жить привычной уличной жизнью теплых стран. И это трагедия. Но если мы заплатили за их приезд, то… да-да, почему бы нам не оплатить им отъезд восвояси? Тем, кто захочет? Экспатриация, репатриация… не надо обижаться на префикс. Зачем переживать, если тебе оплатят дорогу туда, где ты хочешь быть? Тогда мы будем знать: те, кто остался, сами сделали этот выбор, и перестанем испытывать чувство вины.
Это не очень принятая точка зрения, кстати. Спросите, кем не принятая? Да теми же политиками, как ни странно.
Все это я обсуждал сам с собой, пока не дошел до своего 1100-го.
Уже у дома я свернул с Прайд-стрит на обочину, чтобы на максимальной громкости дослушать Паркера, Stick to me.
И подскочил от неожиданности: в окно радостно забарабанила шлюха и прижала к стеклу жирную физиономию. Пришлось пару раз объехать квартал, пока пленка не докрутилась до конца.
С работой налаживалось. Дела у журнала, несмотря на безграмотность половины авторов, пошли в гору, и меня взяли в штат. Это предполагало зарплату — впервые в моей жизни. Мне обещали 5000 фунтов в год. На две тысячи больше, чем я наварил в прошлом году. На 66 процентов, что выше инфляции — даже для банановой республики Джеймса Каллагэна[34].
Увы, зарплата предполагала уплату налогов, и по грубым подсчетам мне оставалось 3500. То есть выгоды всего на 500 фунтов. Из этого вычтем деньги на дорогу в редакцию, которая находится в Ковент-Гардене. И время, потраченное там на разговоры с полуграмотными сталинистами.
Я не знаю, как я стал журналистом. Я никогда не собирался им стать, но, став, понял, что это мое. И еще один любопытный момент: журналистика обычно притягивает людей образованных и умных (мой журнал, разумеется, не в счет), но на самом деле в ней нет ничего сложного. Задаешь вопрос, записываешь ответ, еще вопрос, снова ответ, и так несколько раз. Потом смотришь, как это все лучше скомпоновать, дописываешь связки и идешь в паб.
С этим справился бы даже Бэтли. Даже Дуб Робинсон. (Хотя Дуб все-таки вряд ли.)
В общем, я отправился в контору, расположенную довольно удобно, в переулке возле Энделл-стрит, в здании бывшей типографии, на собеседование с новостным редактором по имени Джейн Как-ее-там. Пригласил ее вместе пообедать, но она отшатнулась, будто я сделал ей непристойное предложение. К счастью, по дороге я забежал в подвальный бар «Опорто», на углу Шафтсбери-авеню, и принял две пинты пива и голубенькую таблетку. За соседним столиком, насколько я понял, сидели издатели каких-то армейских журналов и обсуждали тиражи (которые все падали).
Редакция представляла собой огромную комнату с длинными столами, кипами бумаги, пишущими машинками и афишами рок-концертов, прилепленными скотчем к стенам из голого кирпича. На шкафах с папками стояли грязные чайные кружки. Вероятно, вымыть их не позволял феминизм или чувство собственного достоинства. Молодые парни в клубах сигаретного дыма сидели у телефонных аппаратов с крученым проводом. Едва отговорив, они тут же накручивали другой номер, используя вместо пальца шариковую ручку. «Клик-клац» — издавал телефонный диск и с глухим «трррдзынь» возвращался в исходное положение. Часть помещения — вероятно, кабинет редактора, — отделяла стеклянная перегородка, но там никогда никого не было. На деревянных половицах лежали кипы газет и журналов-конкурентов. «Роллинг стоун», «Тайм аут», «Бульвар». А на рабочих столах громоздились пачки бумаги, копирка, вырезки из других газет и журналов и лондонские телефонные книги с разноцветными блоками — тонким бежевым «A — D», толстым розовым «Е — К» и так далее. В воздухе висел веселый студенческий азарт.
С этой Джейн я договорился, что приходить буду только два дня в неделю: в четверг на «планерку», где обсуждали содержание очередного номера, и в понедельник — сдать «материалы», то есть статьи, и узнать, что произошло, пока я сидел дома. Такой график меня устраивал, писал я в выходные, которые иначе просто нечем было бы заполнить. Телефонные разговоры и «поиски темы» — в четверг и пятницу. Вторник и среда обычно оставались свободными.
Джейн упомянула на собеседовании компенсацию «расходов». Выяснилось, что в список, разумеется, не входит счет из ресторана «Белая башня». Но билеты от поездок по служебным надобностям, бланк заказа ксерокопий и прочие квитанции — это оплачивалось. Мы долго спорили относительно счетов за переговоры с домашнего телефона, и я одержал верх.
— Ладно, покедова! — сказала Джейн, когда я уже уходил. — В понедельник встречаемся у нас. Не забудь. Меня и Мэтта.
У нее был корявый ист-эндский выговор, и мне почудилось, она сказала «меняем это». Потом я сообразил, что Мэтт — это наш выпускающий редактор.
— Не забуду, — буркнул я, спускаясь по лестнице. — Тебяем это.
Среда была киноднем. Обычно я шел в кинотеатр рядом с библиотекой, которая на Почестер-роуд, либо в «Гейт» в Ноттинг-Хилле, а то отправлялся в Фулем — в ресторан «Пикассо» на Кингз-роуд, где заказывал яйца по-флорентийски и литр домашнего красного, — а потом на Фулем-роуд, в кинотеатр «ABC». При мне обычно была плоская фляжка, чтобы заглушить внутреннего критика. (На фильме «Джулия» фляжка опустела уже через полчаса.)
До сих пор люблю кинематограф, даже плохие фильмы. Ковбойские, правда, с детства не выношу, за исключением «Великолепной семерки»; все остальное — скука: костюмы, декорации (пыль, кактусы, захолустный городок), старые дядьки в дурацких шляпах, похожие на ряженых банковских клерков. Реально бесят одинаковые локоны всех этих баб в кринолинах, что одинаково сбегают в бар вниз по лестнице и срывают коварный замысел злодеев. Если смотреть фигню, так лучше хоррор. На меня беспроигрышно действует лунный свет, свирепые псы, колокольные звоны, девы в белых одеждах и кровь на клыках.
Триллеры про американских копов плохи тем, что не разберешь, что они там говорят: поворот сюжета зачастую происходит как раз после походя брошенного замечания, абсолютно невнятного; герой вдруг оказывается подставным, а завод работает на мафию. А самая большая беда всех этих «захватывающих сюжетов», что они ни фига не захватывают. Какому нормальному человеку может быть интересно, успеют ли переправить золотой слиток через Хельсинки до того, как в Берлине сработает взрывное устройство?
Тем не менее я все это смотрю.
У меня к ним особый интерес. Я обживаю интерьеры, примеряю костюмы. Мне нравится ощущать себя персонажем. Я переношусь в Санта-Монику, где живет подружка Стива Маккуина. Я завожу интрижку с ее соседкой по комнате. Я надеваю наплечную кобуру Стивена и пью виски с его дружком. Я вижу, каким образом он переключает скорость в своем «Форде-Мустанге GT-390», и продолжаю ощущать в ладони рукоять рычага, когда уже увлеченно слежу, какой злодей укокошит какого и в каком конкретно плаще, и кого из них я поджидаю в аэропорту Майами, и кто из них, спускаясь по трапу и заряжая на ходу револьвер, почувствует на плече тяжесть моей ладони.
Такие вещи помогают если не потерять, то хотя бы забыть себя самого.
К последнему блокбастеру — «Лихорадке субботнего вечера» — у меня оказался иммунитет, хотя Стеллингс и говорил, что в заглавной композиции «определенно что-то есть». Мне нравился кинотеатр «Керзон»: там шикарные кресла, эстетский репертуар и днем практически нет народа. Там я посмотрел фильм Джона Кассаветиса «Женщина не в себе». Женщина эта меня восхитила, непонятно, с чего все взяли, что она не в себе? Фильм сильный, с подхватами, повторами, завораживающий, хотя в самом эмоциональном кадре вдруг мелькает штатив микрофона. Лично я ничего подобного не допускал, хотя был только на подхвате, когда подменял звукооператора. Тогда, на съемках у Стюарта Форреса. Вот был бы номер! Дженнифер яростно вырывается из объятий «насильника» Алекса Таннера, и вдруг у нее над головой возникает микрофон, пусть даже на долю секунды…
На улицу из мрака кинозала я выхожу в приподнятом настроении. Ощущая значимость своей жизни. Какое-то время брожу по улицам, чувствуя себя киноперсонажем — мужчиной, наделенным характером и судьбой. Отчетливо ощущая свою одежду и физическое тело; свою сущность и свою ценность.
Постепенно это состояние выветривается, и меня снова засасывает безотчетная пошлость бытия.
Возвращается заглушенное было ощущение того, кто я такой на самом деле. Посреди этой улицы, этого мира, где столько ненужной мерзости, воздуха и слов.
Нет, я не стану утверждать, что жизнь невыносимо мрачна. Скорее она нестерпимо легковесна.
Прошло немало времени.
Хорошо ли это? Кто знает. Я никогда не прекращал наблюдать и писать, а значит, был занят.
А это хорошо, верно? Занят — значит, упорно стремишься к финишу или «цели». Тебе некогда остановиться, оглядеться, задуматься. Это считается признаком хорошо прожитой жизни. Люди хоть и жалуются — не заметил, как еще один год пролетел, — но втайне гордятся. Иначе не стали бы так жить: мы тратим время на то, что для нас действительно важно.
Впрочем, предположим, ты не считаешь свое занятие вполне достойным. Положим, ты вляпался в него, пока выуживал лайм из мисочки. Оно нетрудное, а оплачивается неплохо. Но отвлекает. Не дает задуматься о том, что ты должен делать на самом деле.