Получилось нечто большее, чем обычные наши нудные посиделки в пабе, с поправкой на бесплатную выпивку и домашнюю обстановку. Настоящий праздник, который продолжался до трех ночи.
То, что это был в самом деле праздник, я вполне прочувствовал, когда в семь утра ко мне вломился один из друзей Шарлотты. Маргарет принесла мне в постель чай и таблетку аспирина. (Теперь я у нее на хорошем счету. Она то и дело дарит мне одежду — мягкие ткани, пастельные цвета. С чего бы?)
Неприятное чувство возникло, когда я раскрыл «Дейли телеграф», и стало мне не по себе. Фулемская полиция обнаружила сильно разложившееся женское тело (практически, как я понимаю, скелет) в канаве у железнодорожного полотна линии метро Дистрикт, на ее выходе на поверхность в Западном Бромтоне. Полагают, что труп пролежал в земле не меньше восьми лет, однако удалось установить, что он принадлежит пропавшей без вести немке, 29-летней Гудрун Абендрот. Она работала в репертуарном отделе какой-то франкфуртской студии грамзаписи, но на момент исчезновения проживала в Лондоне, Тёрни-роуд, Шестой Юго-Западный округ.
Несмотря на размытость фотографии, лицо показалось мне знакомым.
К счастью, похмелье не позволило мне припомнить поточнее, а куча дел — раздумывать об этом дальше.
Глава девятая
НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ СЛОМАЛСЯ один из наших доисторических линотипов. А тираж нужно было отпечатать уже в субботу. Случайно удалось найти то, что нам нужно, в Полиграфическом музее в Бёрнли и подмазать хранителя, чтобы выручил нас на пару недель, пока будут искать цех для отливки новой детали.
Дело в том, что в музее есть тайная комната на верхнем этаже, а там — полдюжины агрегатов под названием «Тэнди». Это компактные электрические пишущие машинки, в которые вмонтирован небольшой экран. Вместо бумаги текст печатается на экране, никакой бумаги. А еще у нее есть штекер, который втыкают в телефонную розетку. Нажимаешь на кнопку «пуск», и написанное тобой по кабелю передается на редакционный компьютер, а оттуда текст теперь можно извлечь, отдать на растерзание редактору и распечатать.
Пользоваться этими машинками нам запрещено. Если пронюхают главари профсоюза наборщиков, этих криворуких луддитов, газету точно прикроют. Стивен Стрингер из международного отдела однажды поменял у себя перегоревшую лампочку, и очередной воскресный номер накрылся, поскольку разразилась стихийная забастовка. Лампочки имеет право менять только член соответствующего профсоюза (у них там своя коза ностра, общенациональное общество печатников и их подручных). Старший по замене лампочек получает 75 000 фунтов в год, то есть на 2500 больше, чем главный редактор газеты.
Я хорошо знаком с одним наборщиком, Терри. Ходили мы с ним пару раз в Аптон-парк, болеть за «Вест Хэм Юнайтед». Причем оба раза в субботу, хотя по идее Терри должен быть на работе. Оказывается, в штате у нас 60 наборщиков — фактически существует 40, реально задействовано 20. Терри, как старший специалист, получает вторую зарплату на имя Билли Бондса — так зовут капитана «Вест Хэма». То есть ему платят два оклада за невыход на работу. Причем оба в двойном размере — за работу в выходные, притом что печатники воскресной газеты заняты единственный день в неделю, и день этот — суббота по определению. Так что пирожки с мясом, программка и банки «Карлинга» на стадионе Болейн-Граунд финансирует Терри. Все никак не может поверить, что у меня зарплата всего 26 800 фунтов. И когда я достаю кошелек, он тут же нежно накрывает мою руку своей огромной лапищей, приговаривая: «Не смеши меня, Мик. Вспомни, сколько тебе платят».
После матча мы быстренько возвращались на Флит-стрит, поскольку именно в это время Терри делает там серьезные деньги. Когда пачки газет по конвейеру отправляются на погрузку, довольно большое количество пачек оказывается в «левых» грузовиках, принадлежащих Терри и его шурину Рэю. Грузовики отправляются куда-то в эссекские болота, где пачки перегружают на пикапы, которые развозят по газетным киоскам. Рэй вообще-то строитель, но он получает у нас заплату наборщика — как Тревор Брукинг[50].
К Терри в такие моменты лучше не подходить, и я тихо отваливаю. Однажды он пригласил меня к себе домой (он живет неподалеку от Эппинга) на «воскресный ужин». Дом у него оказался нарядный, нормально оборудованный, но не больше нашего на Трафальгар-террас (притом что в год от одной нашей газеты он официально имеет где-то тысяч сто двадцать).
— А чтоб гусей не дразнить, Мик. А то люди раздражаются. Видишь вон тот домишко напротив? Мужик — секретарь в барристерской конторе. У него в доме все примерно так же.
После обеда Терри сдвинул шторы, поставил экран и показал слайды со своей испанской недвижимостью. Подземный гараж, подогретый бассейн, прислуга в униформе, четыре штатные единицы. Основной цвет бордовый, приклад голубой. Едва ли прислуга в курсе, что это цвета футбольного клуба «Вест Хэм»: видимо, полагает эту гамму прихотью английского милорда.
— Глянь на эту вот, Мик. Мануэла, или как ее там, хрен ихние имена запомнишь. На Ронни Бойса[51] смахивает, а?
Вообще-то я тоже несколько раз тайком пользовался «Тэнди». Скажем, на прошлой неделе, когда мне поручили материал про мой родной университет. Поэтому Тони Болл отправил меня на верхний этаж музея, чтобы освоить секреты работы на «Тэнди». Машинку следовало забрать домой (во избежание подозрений — в пакете из супермаркета «Теско»), причем не приближаться с пакетом к Флит-стрит ближе чем на милю. И если вдруг сломаю, просто выбросить.
В этот раз мне предстояло написать про скандал, разразившийся в весьма почтенном колледже, куда в обход действительных членов вице-канцлер протащил в магистры кого-то, чтобы угодить премьер-министру.
— Сделаешь что-то вроде «Мафия Мэгги»[52] / «Неприятности в раю»[53], — втолковывал мне Тони Болл в перерыве за чашкой кофе и сигаретой «Эмбесси Кинг», — слов на тыщу двести, а то и на тыщу четыреста. Можем поставить на первую полосу. Ты там когда-нибудь бывал?
— Представь, я там три го…
— Горожане против профессуры. Старперы в мантиях передрались в своем гадючнике. Читателю такие вещи нравятся…
— Может, я сперва съезжу выясню, что и как, а потом приеду и напишу?
— Врезка капителью на первой полосе: «Город дремлющих шпилей и…
— Вообще-то так вроде бы называют Оксфо…
— …и наша консерваторская верхушка».
— И все-таки лучше сначала съездить на разведку…
— Ну что ты расколыхался, Майк? Обычные интриги в коридорах власти. Первый раз, что ли? Два мира — два стандарта. Тыща двести слов к пяти в пятницу. Сделаешь?
Я не был тут почти двенадцать лет и не ожидал такого впечатления.
Путь со станции пролегал по улице, название которой на слух я всегда воспринимал как «Тень и Сон», и только сейчас, случайно взглянув на указатель, обнаружил, что она носит имя Тенисона, архиепископа Кентерберийского. Грамотей хренов, подумал я и вспомнил Тони Болла…
Я зарегистрировался в гостинице «Университетский герб», поднялся в номер и глянул в окно на просторный зеленый Паркерс-Пис. Изящный цоколь фонаря посреди лужайки украшала кривая надпись: «Точка возврата в реальность», — накорябанная, надо думать, каким-нибудь укурком-третьекурсником, бредущим к себе в «Эмму».
Тогда мы не понимали, что такое наркотики. Кто сможет подсчитать, сколько ясноглазых мальчишек — ненаглядных чад, надежд несчастных родителей… сколько их заперто в Фулборне и Парк-Пруэтте, разжиревших и трясущихся от побочного действия аминазина. Вся жизнь насмарку, пятьдесят беспросветных лет в душных, пахнущих мочой психушках. Расплата за то, что в свои двадцать, в расцвете сил одним безмятежным майским утром ты выпил от полноты чувств неведомую таблетку — просто так, забавы ради.
Встречу с одним из действительных членов совета оскандалившегося колледжа мне назначили на три часа. До тех пор делать было нечего, и я решил пройтись.
Что, интересно, я рассчитывал найти? Сущность, сердцевину. В какой бы город меня ни занесло, я не успокаиваюсь, пока не найду площадь или улочку, вместившую самую его суть. Квартал Марэ, площадь Бастилии, Пигаль, Шестнадцатый округ, Ле-Аль… Я имею в виду, надо просто настроиться, чтобы один из вас сам ощутил себя этим городом.
Я бродил почти час. Гаррет-Хостел-лейн, Теннис-Корт-роуд, Фри-скул-лейн… Ключ где-то тут. Церкви через каждые несколько ярдов. Странно — я их начисто забыл, ни одной не помню. Было начало марта, но стоял холодина. Не стужа, от которой щиплет нос и уши, а промозглый, как в склепе, холод, пробирающий до костей. От него у прохожих на Пембрук-стрит лица были сплошь красные, глаза слезились: казалось, что все плачут.
Зайдя пообедать в паб «Мельница», я выбрал угловой столик, ту самую скамью, где когда-то так некстати уселся, помешав Дженнифер и Робину. Интересно, как они потом «продолжили тему» в пабе «Свободная пресса»?
Принесли мою «сосиску с пюре». Свернутая кольцом, она лежала поверх картофельного островка посреди моря подливы. Да какая разница. В настоящем меня уже практически не было. Я изо всех сил навалился на тонкую дверь, отделяющую меня от прошлого.
Дверца была такой хрупкой, такой прозрачной. Почему же она меня не пускает? Боже, какого волевого усилия это потребует? Я прямо слышал, как мои нервные клетки стонут от натуги. Насколько это труднее всего того, к чему мы обычно стремимся и чего добиваемся, — совершить то, что наверняка возможно: проникнуть в истинное, то есть нелинейное, время?
И вот я увидел Роба, наклонившегося над столом, вельветовая ранглеровская куртка слегка задралась на худой студенческой спине, оголив пару нижних позвонков. Я увидел голые ноги Дженни, острые коленки, прикрытые подолом юбки в цветочек. Подавшись вперед, я положил ладонь на ту скамейку, на те молекулы деревянной поверхности, которые соприкасались с телом Джен. Прочувствовал их ладонью. Прошу, пожалуйста, впусти меня назад… Всемилостивый Боже, неужели я прошу слишком многого?