Она взглянула на бумагу сквозь нижнюю часть бифокальных очков.
— Моего мужа не стало несколько лет назад. Он не вынес этой утраты, не выдержал пытки неизвестностью. Я благодарю Господа за то, что отец Дженнифер не дожил до того ужасного дня, когда мы узнали, что случилось самое страшное. Остальным моим дочерям тоже выпало много горя. Потеря сестры, потом потеря отца, и мать, которая больше не в состоянии дать им то, что должна.
Она снова опустила глаза и глубоко вздохнула. Зрелище было тяжелое. Я представил, как сейчас плачут люди по всей Англии.
— Я бы хотела предупредить представителей прессы, чтобы они не ждали от меня каких-то интервью или комментариев. Прошу вас больше не беспокоить меня и мою семью. Ничего вы от нас не добьетесь.
Совсем скоро мы сможем наконец похоронить Дженнифер, которой судьба столько лет отказывала даже в этом. Церемония будет закрытой, только для родных и близких. Погребение завершит эту чудовищную историю. Что станет большим облегчением для нас. Хотя бы то, что Джен обретет покой. Огромная благодарность полиции за помощь и понимание, проявленные в свое время после исчезновения Дженнифер. И за поддержку и деликатность в эти последние десять дней.
Казалось, миссис Аркланд не в силах удержать вес собственной головы. И хотя читала она по бумажке, голос ее не слушался. Он словно проржавел и растрескался за четырнадцать лет ожидания.
— Напоследок хочу обратиться к тем, кому, возможно, известно что-то, что поможет поймать убийцу или убийц моей девочки. Я это делаю не из желания отомстить. Слишком поздно. Однако я уверена, каждый родитель, слушающий меня, понимает, почему так важно, чтобы того, кто это сделал, задержали. Хотя бы для того, чтобы избавить другие семьи от того, что пришлось пережить нам.
Она сняла очки и перевела взгляд на камеру.
— Я ведь все это время втайне надеялась, что Дженнифер вернется. Что однажды она, живая и невредимая, подойдет по подъездной дорожке к нашему дому. И расскажет наконец где пропадала все это время. И вот теперь надежды больше нет. Теперь я знаю, что встречусь с дочерью только после смерти. Доброй всем ночи.
Несколько дней я ни с кем не виделся, даже с Маргарет.
Я чувствовал, что моя жизнь движется по двум путям. Один был понятный и хорошо знакомый: Маргарет, газета, Шарлотта и ее компания, работа, люди, выпивка, обычная лондонская жизнь — с субботними вечерами, толпами футбольных болельщиков, устремляющимися на стадион «Хайбери», чаем, походом в кино или в китайский ресторан, если есть деньги. Со всем этим дело наладилось. Я наловчился общаться с людьми; я снизил свои требования к ним и научился переключаться на нейтралку, когда они говорили. Чувство счастья мне недоступно — возможно, я вообще не понимаю, что это такое, — но я испытывал что-то похожее, удовольствие, что ли, или по крайней мере удовлетворение от исправно функционирующей рутины, регулярно выдающей вознаграждение.
Но был и второй путь (или берег?), которого я вообще не понимал, видимо, потому, что какие-то его части начисто забыл. Цепкость моей памяти такова, что многие считают это патологией: я способен запомнить огромное множество фактов и дат и большие куски текста. Но события моего собственного прошлого, которые, казалось, должны сами собой всплывать без подсказок даже в посредственной памяти, не говоря об эксклюзивной, — их нет. Они не просто не отложились там, не зафиксировались, не попали в каталог: их словно вообще не происходило.
Может, и правда не происходило.
Недели через две после той полицейской пресс-конференции, под вечер воскресенья, мне вдруг стало не по себе.
Затем появились симптомы панической атаки. Я мерил шагами свою бейсуотерскую квартиру. Включил музыку, потом выключил.
Я чувствовал, что события, которым полагалось оставаться привязанными к своим датам — сколь бы противоестественным и насквозь неверным ни было такое представление о времени, — сорвались с цепи и происходят, будто впервые. То, что мы по наивности называли прошлым, обернулось как бы настоящим. И как в тот раз, когда я убегал посреди спектакля из темного зала старой церкви, все происходило одновременно — сейчас…
Я действовал как всегда: проглотил таблетки, запил спиртным, постарался успокоиться. Сел на кровать и крепко обхватил себя обеими руками.
Пообедал я в «Мельнице». Это я знал точно. Тут пока все ясно. Туда я зашел, возвращаясь из Сиджвик-Сайта, с лекции про Гарибальди и объединение Италии. Лекцию читала доктор Элизабет Стич. Обычно я обедал в «Якоре», там хороший вид на реку, «Мельницу», по-моему, захвалили, причем незаслуженно, но по неведомой причине, может просто для разнообразия, я отправился туда. Сел за столик, заказал пинту биттера и запеченный картофель с начинкой. Кажется, с сыром, это и качественно, и недорого. Дженнифер сидела за соседним столиком, вдвоем с Робином Уилсоном. Он наклонился к ней через столик, чувствовалось, что разговор «тяжелый» и не предназначенный для посторонних ушей. Я обратил внимание на то, что футболка и куртка Робина немного задрались на спине. Дженнифер вжалась в деревянную спинку скамьи, будто отстраняясь от Робина. На ней была юбка в цветочек. Я видел ее голые ноги. Острые коленные чашечки придавали коленям соблазнительную форму перевернутого треугольника. Она курила сигарету и старалась сдержать смех, но взгляд выдавал растущее сочувствие и тревогу — по мере того как тихий голос Робина становился все громче и требовательней.
Я вижу ее предельно отчетливо. Про воспоминания говорят «отпечатываются», невольно представляешь себе пресс, штампующий картинку. Именно так сохранился в памяти ее образ. Хотя метафора штамповки слишком механистична и суха. Есть ведь еще дыхание, волнение, движение, меняющийся цвет. Она жива, — будь я проклят, — она жива. И до чего гармонична, с этой женственной заботой, что пересиливает девчоночью насмешливость. Я вечно буду помнить это спокойное и прекрасное женственно-девичье выражение ее лица. Ей был двадцать один год.
Они ушли. Джен так самозабвенно слушала Робина, что забыла попрощаться и со мной, и с Малини в другом конце зала. Она вышла в дверь, на ходу накинув на плечо ремешок коричневой кожаной сумки. Подол юбки на миг взметнулся — это Джен переступила порог и шагнула на мощеную дорожку. Я вышел и несколько секунд стоял в конце переулка Лондресс-лейн.
К тому моменту я уже выпил три пинты пива и проглотил голубую таблетку, но чувствовал себя паршиво. Чувствовал гнев. Я зашагал по унылой Милл-лейн с ее высокими домами. Это ловушка, мир, который я не могу переделать под себя. Другим в нем светит солнце, а мне достался мрак.
Я шагал и шагал на север, по Пембрук, потом по Даунинг-стрит, и, проходя мимо Музея археологии и антропологии, снова задумался о природе антропоида Homo sapiens, практичного гоминида, несущего на себе проклятие разума — бесполезного дара, позволившего нам, не в пример остальным животным, осознать степень собственного ничтожества. В мифе об Адаме и Еве это изложено наивно, но предельно ясно: Рай до самоосознания, а затем… Проклятие. Проклятие навечно. (Христиане говорят «грехопадение», но это синонимы: грехопадение и было обретением разума.) Миновав Даунинг-плейс, я вспомнил, что читал, по наводке Вудроу кажется, Мигеля де Унамуно, испанского философа-католика. Он тоже считал, что «человек, поскольку он — человек, в той мере, в какой он нaделен разумом, изначально, в сравнении с ослом или крабом, является животным больным. Разум — это болезнь».
Потом на просторной и освещенной Сент-Эндрю-стрит я увидел Дженнифер: она въехала с запада, завела велосипед на тротуар и вставила переднее колесо в стойку велостоянки у Эммануэль-колледжа. Я замер, глядя, как она входит в главные ворота. Вот тогда и возникла идея украсть велосипед и лишить ее этой независимости.
Я ждал, разглядывая меню в витрине греческого ресторана «Варсити»: долма, клефтико, мусака, обычный ассортимент, цены с учетом студенческих возможностей. Когда Джен, по идее, уже миновала парадный дворик и скрылась из вида, я подошел к стойке и выкатил велосипед. Глупышка даже не стала вешать замок. Вот ведь до чего доверчивая! Я вскочил в седло и помчался в сторону станции, объехал ее по кругу, а затем отправился на велостоянку своего колледжа. Велик я приткнул в самый дальний угол стойки без номера. Поди найди лучший тайник!
Вот это все я вспомнил.
А дальше… дальше…
На Малькольм-стрит я бывал не слишком часто, она — всего лишь проход с Кинг-стрит на Джизес-лейн, но ни та ни другая меня на этот раз не интересовали. Когда после лекции Джен назвала кому-то эту улицу, мне даже пришлось искать ее на карте, напечатанной на обложке моего ежедневника. Затем я отправился на разведку. Судя по тому, что все здания там оказались одного цвета, улица считалась памятником и подпадала под всевозможные запреты на реконструкцию. Однако каждый из так любимых градозащитниками георгианских домов был, несмотря на свою архитектурную ценность, поделен на маленькие студенческие квартирки. Об этом свидетельствовали бесчисленные кнопки звонков и домофонов на каждой двери.
Джен упомянула и номер дома, и людей, пригласивших ее на вечеринку. После кражи велосипеда прошла всего пара дней, так что она вряд ли успела обзавестись новым. И я решил заявиться туда же — без приглашения. Это проще простого, особенно когда примешь на грудь как следует. Я взял пару бутылок вина в магазине Артура Купера и отправился в бар гостиницы «Брэдфорд» доводить себя до кондиции. К одиннадцати вечера, прикинул я, народу в домик набьется столько, что открывать на звонок пойдут уже не хозяева, а гости. Уверенная манера плюс две бутылки вина наверняка сработают в качестве пропуска.
Зачем вообще было идти на вечеринку? Почему просто не подождать, когда Дженнифер оттуда выйдет? Не знаю. Никакого конкретного плана я не имел. Народу собралось множество, толчея, гвалт, шум, что-то невыносимое. В одной из комнат танцевали. Бессмыслица, представляющая чисто антропологический интерес. Осла или краба, возможно, увлекли бы теоретические построения на тему функции подобных сбо