Патриция: Наглость я не люблю. Я люблю скромность. И, мне кажется, человек должен оставаться самим собой. Стравинский был наглым или смелым? «Весна священная» – большего вызова не придумать. Скрипичный концерт, например. Ничего там особенного нет, но каждая нота – это вызов, пощечина. Но он не был наглым, нахальным человеком, совсем нет. В Нью-Йорке я видела работы изумительного скульптора Бранкузи. Человек из румынской деревни. Ты считаешь, это вызов? Мне кажется, нет. Это его мир, он так его видит. Искусство – это то, что связывает нас с другими мирами. Именно этот момент я хочу в музыке поймать, играю ли я Чайковского, Моцарта или современную музыку. Этот момент должен возникнуть.
Ирина: А ты согласна, что музыка – это то, что связывает нас с другим измерением?
Патриция: Да, конечно. Мы пользуемся словами, но слова сразу лишают нас свободы, потому что каждое слово имеет определенное значение. А музыка – очень открытое пространство, где все можно понимать по-разному.
Ирина: Музыка, прежде всего, эмоционально воздействует.
Патриция: Да, конечно. Но это тоже ассоциации, воспоминания, состояния. Это какой-то конструктор. Композитор Петр Этвёш сказал: «Я не сочиняю музыку, она меня сочиняет». Мне это очень понравилось. Это так и есть.
Ирина: Ты как-то сказала: «Концерту Брамса я не нужна, а концерту Шумана нужна». Почему?
Патриция: Концерт Шумана очень интересное произведение, мало кто его играет, потому что плохо звучит, не лежит на скрипке.
Ирина: Его даже Клара Шуман отвергла.
Патриция: Она его полностью отвергла, думая, что это больное произведение, продукт его галлюцинаций. Но это большое симфоническое произведение. Шуман через год написал вариации «Призраков» для фортепиано, это его последнее фортепианное произведение. Он уже был больным, у него был сифилис, который действовал на мозг, и он видел ангелов, чертиков. Ему приснилось, что Шуберт и Мендельсон ему диктуют, поют какую-то прекрасную тему, он ее написал. Но он забыл, что он ее уже сочинил, она существовала во второй части скрипичного концерта. Это так интересно. Он ее пишет, пишет вариации и бросается в Рейн. Он снимает обручальное кольцо, бросает его в воду и потом сам бросается. Его спасают рыбаки, он снова пытается из этой лодки выпрыгнуть. Это же надо себе представить! Это Роберт Шуман! Клара уже не выдерживает. Он невероятно себя ведет дома, там семеро детей, она должна работать, заниматься, играть концерты, обеспечивать семью. И его увозят в психушку. Он мог гулять по парку, мог выходить, Брамс его навещал, он сочинял сумасшедшую музыку – к сожалению, эти его произведения сгорели. А Клара Шуман ни разу Роберта не навестила в клинике. У меня к этой истории очень личное отношение.
Внучатая племянница Йоахима Джелли д’Араньи, прекраснейшая скрипачка, в нее были влюблены композиторы – Равель ей посвятил «Цыганку», Барток посвятил обе сонаты: Первую и Вторую, – она со своей сестрой увлекались спиритизмом. И приходит к ним дух Шумана и Йоахима, и Шуман ей наказывает – найди это произведение, найди эту партитуру и сыграйте наконец-то мой скрипичный концерт. Где-то в каких-то письмах это есть, это очень интересно. Нашли эту музыку в библиотеке в Берлине. Менухин пытался сыграть, но не получилось, из-за фашистов. В конце концов, Коулинг сыграл в Берлине в тот момент, когда Геббельс требовал убрать всех евреев. Вот в такой ситуации была премьера скрипичного концерта Шумана. Если это все знать и брать с собой на сцену, то история становится очень интересной.
Ирина: Это судьба сочинения.
Патриция: Судьба сочинения, но к каждому произведению нужно подходить как режиссер – делать сценарий, свою историю придумывать. Даже, когда играешь Мендельсона, Бетховена, Чайковского, это должно пройти через меня, и тогда я знаю, почему я на сцене и почему я нужна этому произведению.
Ирина: Ты сказала, у тебя было семь неудачных исполнений концерта Шумана. А бывало, когда ты думала: все, сегодня получилось, Шуман мною доволен?
Патриция: Было несколько раз. На одной репетиции в Берлине с Иваном Фишером, потому что темп был правильный, потому что мы были настолько вместе – я очень люблю, когда я с дирижером, мы не два организма, мы одно, и тогда оно передается на весь оркестр и на публику.
Ирина: Ты часто работаешь с Теодором Курентзисом?
Патриция: Я очень люблю Теодора, он для меня как брат, и я чувствую, генетически мы связаны, у нас одно понимание мира. Даже если мы о чем-то по-разному думаем – я к нему с удовольствием приближаюсь, и он ко мне. На репетиции абсолютно не происходит борьбы, мы доверяем друг другу – это так важно.
Ирина: Вы встретились в 2012 году на записи скрипичного концерта Чайковского, и это, конечно, не было привычное, традиционное исполнение. А когда ты готовишься к концерту, слушаешь ли другие интерпретации или, наоборот, стараешься не слушать?
Патриция: Нет, я могу слушать, мне уже это не мешает. Эти исполнения как будто похоронены в каких-то архивах, а мне просто хочется где-то посидеть за чашкой чая с Чайковским, побеседовать с ним. Я не говорю, что правильно, как я играю, но это беседа живая, и это то, чего мне хочется добиться. Нет, я вообще не хороший скрипач, я композитор, у меня другие представления. Когда я играю, мне хочется общаться с автором музыки. Техника мне не интересна, она нужна только для того, чтобы выразить что-то. Но надо знать, что ты хочешь выразить.
Ирина: Музыка для тебя – это живая ткань.
Патриция: Да, как тесто. Делай свои булочки, формируй его. Иногда не получается, и это хорошо! Ты знаешь, как важно ошибаться! Боже мой, как важно! Как красиво, когда певец поет ноту, а там маленький перелом в голосе. Как это больно, незабываемо. Вот сейчас слушаешь Хворостовского, и слезы текут именно, когда такое личное в его голосе. Вот я всю ночь слушала как он поет, и одна народная песня там была – как он ее спел! Вот это остается.
Я думаю, человек лучше всего живёт, если просто соглашается с тем, какой он есть: «Спасибо, Боже, что ты меня сделал таким, с моими ошибками, с моим акцентом, с моим молдавским происхождением, народной музыкой во мне. Оно во мне течет, оно меня сделало, оно меня делает сильным!»
Ирина: Крепкая связь с твоей землей.
Патриция: Да, я крестьянка. Это делает меня сильной, и когда я стою на сцене, ничего оттуда не собьет, не сдует, стою ли я в Карнеги-холл или в каком-то гараже играю, или на улице. Вот, если спросить священника: где для вас важнее провести службу: в тюрьме или в Ватикане, он что вам скажет?
Ирина: Смотря какой священник.
Патриция: Ну, мне такие не нравятся. Настоящий скажет: «Мне все равно! Я божье слово произношу. Все равно, где я нахожусь!» И поэтому я – какая я есть. Я женщина. Почему бы и нет?! Теодор красивый мужчина, конечно, я с ним, может быть, даже и заигрывала. Это нормально. Музыка – это любовь, секс, эмоции, это все живое, что в человеке есть, желание его, его мечты.
Ирина: Ты мне напоминаешь сейчас Кристу Людвиг, которой 90 лет. Она утверждает: «Вообще, самые эротические отношения – между дирижером и певцом!» Эротика в высоком смысле, не в буквальном.
Патриция: Ну конечно! А как же без огонька-то! Нельзя забывать, мы люди, мы стали высокомерны по отношению к природе, стали богами, а на самом деле мы пешки какого-то очень серьезного, умного конструктора. Наша программа иметь детей, чтобы это продолжалось. Наши инстинкты намного сильнее самого большого интеллекта на свете, они решают все, и химия между людьми тоже все решает. Будь то в бизнесе, будь то в политике. А в музыке как же без этого?
Но вернемся к Чайковскому. Мне кажется, вторая часть «Концерта» – это самое главное, сердце произведения – мелодия напоминает французскую детскую песенку. И я начинаю думать: а ведь няня у него была француженка, он ее очень-очень любил и вспоминал часто, а он человек был чувствительный.
Ирина: Очень сентиментальный.
Патриция: Не может быть, чтобы это просто так было. Подсознательно это было для него важно. Это кажется воспоминанием детства. И он писал в письмах Надежде фон Мекк, что это таинственная музыка. Так давайте один раз сыграем таинственно, тихо и завуалированно. И мы узнаем мелодию той песенки, если я начну так играть.
Ирина: Ты играла практически без вибрато?
Патриция: Абсолютно. А зачем вибрация? Там она не нужна. Это как в воспоминании. Ребенок вспоминает свет из окна, льющийся через эту занавеску.
Ирина: Скорее всего, ночной, лунный.
Патриция: Кто знает?! Может, там свечка была, няня рядом с ним сидела, гладила его по головке и пела ему что-то. Почему бы нам не перенестись в такую ситуацию, сыграть эту вторую часть так. И не надо критиковать, просто послушайте это в другой ситуации. Я не могу назвать это экспериментом. Разве нельзя музыкантам представить себе что-то новое и сыграть немного по-другому?!
Ирина: Да, так мыслят достаточно невежественные люди.
Патриция: Вот именно! Когда ты идешь в музей, тебе говорят одно и то же. Мона Лиза! Сколько раз можно на нее смотреть? 20? 40? Но в 41-й раз ты придешь и, может, что-то сам найдешь в ней? Возможно, лупу возьмешь, а может, потом ее нарисуешь.
Ирина: Может быть, она улыбнется тебе по-другому?
Патриция: А, может, она тебе приснится? Это зависит от воображения людей, которые слушают. У каждого есть свой лексикон, из которого люди вытаскивают свои гаечки и шурупчики и строят свой мир. Очень сильно зависит от слушателя, может ли он позволить себе настолько освободиться и открыться, чтобы услышать очень известную музыку совершенно по-новому и быть благодарным этому моменту. Мой муж – невролог, и он всегда приводит простой пример: положи руку на руку, держи так полчаса, ты перестанешь чувствовать, что там что-то есть, и когда начнешь двигать, только тогда почувствуешь, что это руки. То есть нужно менять иногда, нужно себя удивлять чем-то.