Ирина: Рефлексы играют огромную роль.
Патриция: В театре могут ставить Шекспира, например, и какие-то фразы из книг Элинек добавлять – сразу начинаешь слушать. Или я была в Китае недавно, мы слушали какие-то оперы китайские, и вдруг все начинают смеяться. Мы спрашиваем: «Почему?» Оказалось, актеры добавили фразу какого-то политика местного и посмеялись над ним. Ага, значит, можно все-таки. То есть нужны маленькие шуточки, изюминки из сегодняшнего дня.
Ирина: Чтобы была связь времен.
Патриция: Да! И начинаешь чувствовать, что ты живой. А почему я не могу сыграть концерт Моцарта и каденцию так, что она напомнит вам музыку Сальваторе Шаррино или Шнитке? Мне кажется, надо давать место музыке новых композиторов, и при этом почему бы не сыграть какую-то цитату из Бетховена. Обязательно должно быть что-то неожиданное. Тогда есть смысл прийти на концерт, а не слушать заезженную пластинку, когда сам превращаешься в пластинку.
Ирина: Патриция, ты неугомонная, существуешь в режиме нон-стоп, в этом есть и плюсы и минусы, особенно для тебя. Но ты видишь разную публику. Как ты чувствуешь готовность публики к экспериментам? С этой публикой я могу сегодня позволить себе больше, а с этой надо быть поосторожней! Определяешь ли, когда публика готова к революции?
Патриция: Конечно! Я выросла в Вене, меня там хорошо знают, я там могу сделать все, что хочу. В Зальцбурге очень приятно играть, меня знают, и я свободно себя чувствую. А в Питере меня не знают. Я играла концерт Берга и чувствовала себя непонятно. Мы сыграли до начала концерта «Каринтийскую песенку». Кто это понял? Почему мы это сыграли? Наверное, надо было объяснить. Но мы такие напряженные в классической музыке, на сцене нельзя говорить. Между прочим, в Америке у меня даже в контракте написано, что я должна объяснить программу. Это необычно для музыканта, мы же нон-вербальные люди, на самом деле, мы играем. А там надо выходить на сцену, объяснять, что за программа, на английском языке. Это все для меня было достаточно сложно и одновременно очень интересно.
Ирина: И ты сама начинаешь больше понимать?
Патриция: Конечно. Начинаешь читать, искать, потом складывается контакт с публикой. Она там, конечно, попроще, чем в Питере.
Ирина: Очевидно, что уровень музыкальной культуры в России очень высок, потому что у нас традиционно сильные музыкальные школы, в том числе, и скрипичная. Даже у тебя были русские педагоги, и на Западе в том числе.
Патриция: Конечно, Евгения Алексеевна Чигаева, Борис Кушнир, Дора Швацберг – это все русская школа. Как я им благодарна, боже мой!
Ирина: А ты утверждаешь, что ты самоучка! Что именно ты имеешь в виду?
Патриция: Самоучка в мышлении, в поиске звуков. Меня не интересует звук, который всегда качественен и всегда звучит одинаково красиво.
Ирина: То есть ты как джазовый музыкант. Где-то может немножко съехать интонация.
Патриция: Я ищу это, я ищу все эти шероховатости и жесткости, углы, я ищу их. Мне нравится, когда ноты немножко фальшивые специально. Это очень важно.
Ирина: Ты в такой ноте видишь признак человечности, естественности?
Патриция: Да. Я слышала песню, спетую какой-то японской певицей. Это был джаз, смесь странная, она пела абсолютно поломанным, больным голосом, и запомнилась мне на всю жизнь, настолько меня тронула. Понимаешь, палитра наша должна быть намного шире.
Ирина: К слову, и Леонард Коэн, нельзя сказать, что пел совершенно чисто. У него было столько глубоких хриплых обертонов.
Патриция: Да, господи, сколько примеров! Монгольская музыка! В целом народная музыка!
Ирина: Давай поговорим о твоих корнях. На самом деле, они тебя и сотворили, и это твоя опора. Ты же родилась в Молдавии?
Патриция: До 13 я росла у бабушки с дедушкой. Папа с мамой мои народные музыканты. Папа – цимбалист, заслуженный артист Молдавской ССР, прекрасный музыкант, он играет много современной музыки, сам сочиняет. Он невероятно расширил возможности своего инструмента и продолжает над этим работать. Он воспринимает свой инструмент как целый оркестр.
Мама моя – прекрасная скрипачка, у нее феноменальные возможности, я каждый раз ей удивляюсь. Кроме того, она самая лучшая мама на свете.
Ирина: Эта музыкальная среда давала тебе дополнительное питание с детства.
Патриция: Конечно. Это наш язык, мы говорили только об этом, мы ходили на концерты, обсуждали, тронуло тебя или не тронуло.
Ирина: То есть были критерии тронуло – не тронуло? Откликнулась ли душа?
Патриция: Да, простые критерии. А только так и возможно ходить на концерты. Я не буду говорить о позиции смычка. На самом деле, ты идешь на концерт, чтобы что-то осталось в тебе, какая-то эмоция, какой-то момент, и потом ты это по жизни несешь.
Ирина: Ты светлый человек, и это очень чувствуется. Тебе кажется, что ты влияешь на публику или она на тебя?
Патриция: Это огромное мастерство взять и сыграть на сцене. Какой стресс! Ты стоишь, на тебя смотрят две тысячи человек, и ты как голый, ошибешься – и всё… Нужно, чтобы какое-то эго было внутри, ты должен быть защищен от всего, что на тебя может подействовать. Но вместе с тем, это мне сказал Теодор, и я с ним согласна, главное – ты должен стать ранимым. Ты должен допустить и признаться в том, что ты простой человек с ошибками, слабостями, и да, ты можешь свалиться на сцене, и это может стать твоим фиаско и концом твоей карьеры.
Ирина: То есть он призывает к тому, чтобы быть бесстрашным. А стресс – не ошибиться, о котором ты говоришь, это одна из причин, что ты играешь по нотам?
Патриция: Я играю по нотам для того, чтобы быть свободной. У меня был период в жизни, когда я очень много играла, должна была зарабатывать деньги, мы были иммигрантами. Я очень много играла современной музыки, с листа читала. Мне открывали ноты, для меня это была картина, я должна была ее понять, увидеть и играть. И я очень полюбила это состояние. Сейчас я все произведения учу, штудирую, анализирую. Но ноты для меня – это как небесная карта, это звезды мои, я в нее смотрю, она должна быть рядом со мной. Я хочу ее снова и снова читать, и всегда ее понимаю по-разному, и играю как будто в первый раз, а может, и в последний, как моя мама говорит: «Играй, как в первый и последний раз!» А когда я запоминаю наизусть – это как будто забетонировано в моей голове, и тогда возникает риск, что я буду одинаково играть. Хотя все это, в принципе, условность.
Ирина: Патриция, вы всей семьей переезжаете в Вену. Папа цимбалист, мама скрипачка, но вы продолжаете жить там молдавской музыкой. Я так понимаю?
Патриция: Нет, в Вене я занималась в консерватории и в академии. А родители, они играли то, что играли. Но я в Вене, что для меня очень важно, стала заниматься композицией.
Ирина: А то, что ты выросла в атмосфере народной музыки, помогло тебе свободнее чувствовать в импровизации, в композиции?
Патриция: Народная музыка – это что? Это музыка, которая конкретно должна действовать на людей. Вот ты играешь на свадьбе, ты хочешь, чтобы они танцевали, играй весело, чтобы они танцевали.
Ирина: Или, наоборот, на похоронах играй так, чтобы все плакали.
Патриция: Или на похоронах так, чтобы все плакали. Есть какая-то функциональная материя в этом. Это тоже очень важно в нашей неестественной искусственности. Искусство почему так называют? Потому что оно неестественное. Моя миссия в том, чтобы это искусственное сделать естественным.
Ирина: Как тебе это помогает в работе с дирижерами? К примеру, Эса-Пекка Салонен, потрясающий дирижер, замечательный композитор. Он дирижировал своим скрипичным концертом. Как ты себя чувствовала под оком композитора?
Патриция: Всегда очень интересно играть с композитором. Я играла с Петером Этвёшем тоже много раз его сочинения. Немножко страшно, потому что фантазию нужно держать в рамках. Иногда я спрашиваю как бы позволения или сравниваю свои ассоциации с его. Салонен был очень открыт. Как-то я ему сказала: «Мне кажется, в вашей музыке разные-разные нации на корабле едут в Америку». Он сказал: «Очень интересно».
Ирина: То есть ты ему рассказала историю его же музыки.
Патриция: Не знаю, согласен он был или нет. Петер Этвёш, с ним потрясающе работать. Я играла его новый концерт и ему тоже объясняла, что я вижу: это в Карпатах на самом-самом высоком пике в горах есть колодец, и там очень чистая, холодная вода, и я беру чашкой и пью эту воду, и вот этот глоток, это и есть эта мелодия. Он на меня посмотрел и сказал: «Ты права, это так и есть. Это так и есть».
Ирина: А насколько Уствольская для тебя особенный композитор? Ты же очень часто с Маркусом Хинтерхойзером играешь ее произведения.
Патриция: Очень особенный! Она изменила всю мою жизнь. Я была студенткой в Берне и видела ее лично. Я должна была ей переводить. Вообще, мне страшно повезло, что я лично с ней была знакома. Я видела эту женщину, я слышала ее дыхание, ее голос. На меня это очень сильно подействовало. Ее музыку я впервые там услышала. Сколько мне было лет? 20 с чем-то… Это изменило все, я не могу объяснить. Нет там ничего ненужного, настолько все настоящее, сильное, правдивое, нужное, невероятно нужное. Тяжелое, там все нутро человеческое. Когда я играю эту музыку, мне очень-очень больно, ее нельзя часто играть. Есть такие произведения.
Ирина: Публика готова к такой боли?
Патриция: Нет, нет, не готова, конечно, не готова. И мы не готовы. Каждый раз даже Маркус говорит, как ему тяжело играть это. Но это настолько очищает. Оно тебя снова приводит на тот правильный, ясный путь, по которому ты идешь, не отвлекаясь ни на что больше. Это настоящее, страшное, нельзя сказать, что темное, там есть свет.