Ирина: Уже из-за этого они не очень хорошо понимают друг друга, да?
Хосе: Да, действительно, это и есть одна из завязок комической ситуации. А Гендель, как и все композиторы того времени, тоже пытается говорить по-итальянски. Но когда он начинает нервничать, то переходит с итальянского на английский. А когда окончательно разозлится – он говорит по-немецки. А мексиканец, естественно, говорит по-испански. Так что, у каждого персонажа свой язык.
Ирина: По-моему, это прекрасная идея: столько языков, ты можешь ставить её в любой стране именно так, как она написана. Грандиозная идея! Когда мы услышим эту оперу?
Хосе: Музыку я уже написал, теперь делаю оркестровку. Опера будет в стиле необарокко, поэтому оркестр будет небольшим, не более 45 музыкантов. Я использую клавесин. Потому что нельзя подходить к музыке, на фоне которой происходит беседа Генделя, Вивальди и Скарлатти…
Ирина: Без характерных атрибутов времени.
Хосе: Да. Нельзя использовать подход, характерный для XXI века. Должен быть некий привкус необарокко, неоклассики. Потом начну искать театр, где можно будет её исполнить. Если, благодаря твоей передаче, заинтересуется какой-нибудь российский театр, было бы чудесно.
Ирина: Было бы замечательно! Мы-то с тобой знаем, что музыка – уникальный язык, способный объединять людей. Тем более, когда она с юмором.
Хосе: Да, в опере будет много ярких эпизодов. Но она задумана и как педагогическая опера. То есть, если вы ничего не знаете об истории музыки, музыкальной драмы и литературы, вы просто наслаждаетесь моментом и развлекаетесь. Но чем больше вы знаете, тем больше поймёте. Там есть, например, небольшой фрагмент «Ромео и Джульетты». Есть отсылки к Монтеверди. Внутри заключен некий синтез истории оперы.
Ирина: Итак, ты композитор, ты же будешь режиссёром, ты будешь дирижировать. А петь на сцене ты планируешь?
Хосе: В моей опере? Нет, там для меня роли нет. Главный персонаж – баритон, Гендель, конечно, бас, Вивальди – тенор, но тенор лирический. Для меня там нет персонажа. Это тоже, наверное, аллергическая реакция. Я бы, конечно, хотел заняться постановкой. Но не менее приятно будет просто посидеть вместе со всеми в зале и посмотреть оперу.
Ирина: А какие у тебя ощущения, когда ты одновременно поёшь и дирижируешь?
Хосе: Об этом меня многие спрашивают. Не знаю, может быть, я такой сумасшедший, но я в этом никогда особых проблем не видел. Мне кажется, что гораздо труднее дирижировать, играя на фортепиано, потому что у тебя заняты руки, и ты дирижируешь кивками головы. А когда поёшь – руки свободны.
Ирина: Ты стоишь лицом к оркестру или к публике?
Хосе: Нет, я стою лицом к публике. Вместо того, чтобы дирижировать, держа руки перед собой, ты держишь их по сторонам. Некоторые английские журналисты писали, что я похож на большую птицу. Многое, конечно, зависит от оркестра, с которым выступаешь. Вообще хорошему оркестру не нужно слишком много внимания со стороны дирижёра. Если дирижер певец и поет, то оркестр следует за его музыкальной фразой.
Ирина: Хосе, ты прекрасный пример для подражания, расскажи немного о своем детстве, молодости. Правда ли, что твои родители отправили тебя на уроки фортепиано, и ты вернулся с письмом от учителя со словами, что ты недостаточно талантлив.
Хосе: Нет, Ирина, там было так: «он не проявляет должного интереса».
Ирина: В семь лет ты вернулся домой и мог спокойно наслаждаться детством, играть в регби, в футбол… А что случилось, когда тебе исполнилось 12 лет?
Хосе: Да что ж могло случиться в 12 лет?! Случились гормоны. Мы перешли в среднюю школу, и один из моих одноклассников начал играть на гитаре. Все девушки в классе не отходили от него, потому что он играл на гитаре, и мне подумалось, что нужно срочно научиться играть на гитаре. Я начал играть, пел «Битлз» и «Карпентерс», это тогда было модно, и в один прекрасный день я сказал отцу: слушай, мне кажется, что просто играть на гитаре – это слишком узко, нужно учиться. Так всё началось.
Ирина: А на рояле ты тоже играл?
Хосе: Нет, пианистом я никогда не был. Когда начал карьеру композитора и дирижёра, я изучал общий курс фортепиано как все музыканты в качестве побочного инструмента. Но я совершенно не умею играть. Я даже больше скажу, все гитаристы ненавидят фортепиано.
Ирина: Почему?
Хосе: Потому что это полная противоположность гитары! Для начала, на фортепиано нельзя играть с длинными ногтями. Поэтому, когда я начал играть на фортепиано, мне пришлось обрезать ногти, а для гитариста это всё равно, что отрезать себе пальцы. И ещё потому, что исполнительская техника сильно отличается. Но это очень мощный инструмент. Если ты настоящий пианист, то можешь делать волшебные вещи.
Ирина: Ты поступил в консерваторию в Буэнос-Айресе?
Хосе: Нет, в Росарио.
Ирина: Твой родной город Росарио, крупный город?
Хосе: Это большой город. Может быть, по российским стандартам и не очень, но по европейским – вполне. Население Росарио около миллиона.
Ирина: Понятно. В российских консерваториях есть две специализации – хоровое дирижирование и симфоническое. А у тебя как было?
Хосе: Нет, я мог дирижировать чем угодно, потому что, если ты можешь дирижировать симфонией, то и хором тоже, конечно, сможешь.
Ирина: А кто тебе дал замечательный совет стать вокалистом, чтобы улучшить свои дирижёрские качества?
Хосе: О, это был директор консерватории. Моими основными предметами были композиция и дирижирование, еще мне нужно было изучать тромбон, флейту, литавры и скрипку в течение четырех лет, а вокал был дополнительным. И как-то раз у меня был урок с моим преподавателем, вдруг дверь распахивается, входит директор консерватории и спрашивает – кто сейчас пел? Я! – и сразу подумал, что он меня будет ругать. А он говорит: ты понимаешь, какой у тебя голос?! Что вы имеете в виду? Отличный у тебя голос! Ты должен петь. Я отвечаю: я не хочу петь, я хочу стать дирижёром и композитором, а петь не хочу. А он говорит: ты должен петь, даже если ты не собираешься стать певцом, потому что пение сделает тебя лучшим дирижёром. И это был один из ценнейших советов в моей жизни. Благодаря этому совету я стал тем, кем стал. Не знаю, может быть, не будь вокала, в моей жизни ничего бы и не изменилось, этого мы уже никогда не узнаем, но мне нравится думать, что это послужило решающим толчком. Поэтому, когда мне говорят: о, это вокалист, который стал дирижёром, я отвечаю: нет, нет, совсем наоборот. Если ты хороший музыкант и дирижёр с профессиональным образованием, и потом ещё и вокалист, это отлично, огромный плюс. Чувство фразы, управление дыханием, которым владеет певец – это замечательное, уникальное ощущение. Это всем известно, это подтвердит любой честный инструменталист.
Ирина: Ты когда-нибудь будешь петь по-русски?
Хосе: У меня несколько раз было искушение спеть в «Пиковой даме», но я боюсь русского языка. Вообще я боюсь языка, которого не знаю. Как ты уже отметила в начале нашей беседы, частью моего имиджа, моей легенды, является тот факт, что я ставлю на один уровень исполнительские и актёрские качества на сцене, и это исключительно благодаря тому, что я пою на тех языках, на которых говорю – не просто говорю, а которыми действительно владею. Это очень важно для меня. Тут мы попадаем на территорию Станиславского, тут нужно говорить о подтекстах, об аромате слова. Если ты произносишь слово «пан» – «хлеб» по-испански, у меня в голове сразу возникают образы: утренние тосты, мама готовит завтрак, запах хлеба, воскресенье и так далее. Все смыслы, аромат слова. Если ты скажешь по-немецки «брот», что значит для меня это слово? Оно ничего не активирует у меня в голове. Поэтому, когда я пою по-немецки, я передаю смысл, как я его выучил, но это не исходит изнутри меня. В первую очередь я это чувствую, а потом и публика. По этой причине я уже давным-давно решил для себя: я не пою на языках, на которых я не говорю бегло, не читаю, не понимаю. В том числе, к сожалению, это русский язык. Но если мне чего-то и не хватает в моей певческой карьере, так это «Пиковой дамы» Чайковского.
Ирина: Германа.
Хосе: Германа. Я ко многому готов. Готов услышать определение: Кура поёт не так хорошо, как Доминго, как Дель Монако, или как Корелли, да как кто угодно. Это меня не беспокоит, потому что это правда. Я не так хорош, как они. Мои проблемы начнутся, когда люди начнут говорить: Кура не равен самому себе. Это будет начало конца. Конечно, конец придёт, так или иначе, потому что всё кончается, но конец должен быть достойным.
Ирина: У тебя есть человек, к мнению которого ты прислушиваешься – твой учитель или просто близкий человек, который может сказать: стоп, послушай, Хосе, вот тут у тебя не получилось, не делай этого.
Хосе: Безусловно, это моя жена. Мы прожили вместе уже сорок лет, так что знаем друг друга очень хорошо. Но моя жена скорее скажет мне о человеческом факторе, потому что она не специалист в музыке, хотя слушает музыку уже сорок лет и её инстинкт в этом деле гораздо острее многих. Есть ещё несколько друзей, которым я давно сказал прямым текстом: «Слушайте, ребята, я вам здесь и сейчас даю полное юридическое право как следует дать мне под зад в тот день, когда сочтёте, что мне пора остановиться. Сделайте это, пожалуйста!» Так что у меня есть такие люди, душехранители моего достоинства.
Ирина: Твоя служба безопасности.
Хосе: Да, и поэтому я пытаюсь заниматься делами, в которых возраст играет роль, но в положительном плане. Рано или поздно мне как вокалисту придёт конец. Сейчас мне 56 лет, и я понятия не имею, сколько ещё смогу петь на том же уровне, что сейчас. Но уж точно не столько, сколько я уже пропел. Но в ипостаси режиссёра или дирижёра, наоборот, чем старше ты становишься, тем выше качество. Так что мне повезло, я не столкнусь с этим ужасным чувством, когда артист осознаёт, что стоит на сцене в последний раз и видит свой последний занавес. Это убийственно для любого артиста – видеть, как закрывается твой последний занавес. В следующий раз ты уже будешь по другую сторону занавеса, в зале. И, опять-таки, возвращаясь к Клинту Иствуду, в том же интервью он сказал: я на пенсию не собираюсь, я уйду тогда, когда придёт время уходить, и всё. И в этом смысле можно понять, почему многие артисты не покидают сцену, хотя, как мы говорили, они уже просто бледные тени себя самих. Это можно понять. Требуется недюжинная смелость и «волосы в желудке», как говорят итальянцы, чтобы встретить свой последний занавес за кулисами. И в этом плане – я трус. Признаюсь публично: внимание, я трус! Я не хочу при жизни провожать свой последний занавес. И я счастливый трус, потому что могу дирижировать, могу сочинять музыку. А этим можно заниматься до последнего вздоха.