одима. Если нет красоты, тогда всё безобразно.
Ирина: Я понимаю вас. Музыка оказывает сильнейшее воздействие на эмоции человека, и может вызывать и печаль, и радость, и другие чувства.
Люка: Это делается посредством музыкального языка. Ещё Бах умел выражать боль в своих кантатах. И, возможно, это прозвучит неожиданно, но у Баха, у Шостаковича одни и те же средства! Просто у разных мастеров разные приёмы, разные интервалы, здесь всё дело в гармонии. Если вы посмотрите на ноты, написанные Шостаковичем, то увидите очень хорошо отработанную, продуманную композицию. Она говорит нам о чувствах. Это не какие-то высоколобые построения. Шостакович умудрялся использовать музыкальный язык даже в додекафонической форме, но вы этого не заметите. Например, в его скрипичной сонате звучит всё совершенно нормально. Мне кажется, он просто хотел показать, что додекафония использовалась ещё Бахом в некоторых его фугах, что это тоже часть музыкального языка, но не самостоятельный язык.
Ирина: Что вы последнее исполняли из Шостаковича?
Люка: Первый концерт для фортепиано и трубы. Соната для виолончели. Сонату для скрипки играли вместе с Гидоном Кремером. Для себя я играю с листа очень много.
Ирина: Вас явно притягивает русская музыка?
Люка: Я всегда увлекался русской литературой, русской музыкой. Мои юношеские годы прошли с Рахманиновым, Скрябиным, Прокофьевым. У вас столько гениальных музыкантов! Я просто питался этой музыкой. Она так много говорила мне о себе самом, не могу объяснить, почему. Меня интересует в русской музыке как раз её русская составляющая, как композиторы смогли создать свое на основе мелодий. На такие мелодии может вдохновить фольклорная музыка или что-то другое, но потом вступает в дело композиция, фантазия. Например, скрипичные концерты или фортепианные сонаты Прокофьева – это невероятный уровень вдохновения. Мне становится грустно от того, что они превратились в композиторов для виртуозных исполнителей. Пианисты на них демонстрируют свою технику, и поэтому бытует мнение, что Прокофьев – это жесткий, ударный звук. Нет, он – поэт! Это очень, очень нежная музыка. Эта фантазия, сладкий яд искусства, гармония, как это всё сделано, как там играют цвета, перетекая вдруг в нечто тёмно-серое, а потом снова вспыхивает свет!
Вы спрашивали о моей сонате для виолончели, так вот сейчас я только заканчиваю работу над первой частью. Я работал над ней в течение 11 лет. Мелодии были написаны давно, и я нашёл способ сделать нечто логичное и экспрессивное, заключённое в первую, вторую и третью части и следующее одной схеме. Вдохновением для этой схемы во многом послужили симфонические конструкции Брукнера и Малера. Я нашёл трёхчастную форму – я ею очень доволен. Первую часть я назову «а ля рюс», потому что мелодия звучит очень по-русски, но это не только звук, это ещё и способ развития темы.
Ирина: А у вас есть ощущение, что русская музыка часто выходит из зоны комфорта?
Люка: Да, вы абсолютно правы! Это меня тоже очень вдохновляло.
Есть ещё один важный момент: всё, что я говорю о языке музыки, я осознал и принял совершенно недавно. Я понял, что вся музыка, которую я очень люблю, написана единым языком – языком музыки, и я понял, что хочу знать больше об устройстве этого языка, поэтому начал очень тщательно изучать гармонию с помощью традиционных французских учебников. Это очень серьезные книги, написанные в XIX веке.
Ирина: Во Франции всегда была очень сильная композиторская школа, XX век известен именем Нади Буланже.
Люка: Я не ходил никуда учиться, просто читал книги, общался с друзьями, которые годами изучали, как сочинять музыку. Мне кажется, очень важно провести различие между классом композиции и классом, где изучают процесс сочинения музыки. Класс композиции всегда будет провоцировать ученика нарушать правила, а класс сочинителей старается познакомить тебя с правилами. А как нарушать правила, если ты ими ещё не овладел? Поэтому для меня приоритет – научиться писать нормальные хоралы, гармонизировать мелодии Моцарта. Я занимался гармонией на синтезаторе, и у меня получалось. Меня считают сведущим в гармонии по сравнению с другими музыкантами. И я какое-то время комфортно почивал на лаврах, но потом понял, что ничего не знаю. Я более-менее слышу гармонию, потому что много импровизировал, но я просто интуитивно находил верные решения. Это безумие – сегодня музыканты, включая и меня самого, учатся играть на инструменте, не понимая всего этого. Это касается и скрипачей, и флейтистов, и, особенно, пианистов. Это фундаментальная проблема. Решить её – важнейшая задача. Как можно, имея необходимость изучать на фортепиано такое количество нотных текстов, не понимать, что такое гармония, как всё построено?! Благодаря этому знанию, когда я смотрю на ноты, мне всё знакомо. Мой мозг анализирует музыку как уже известную ему информацию. Это как читать книгу. Тебе не нужно заново изучать русский язык, когда ты берёшься за новую книгу.
Ирина: Почему вы написали сонату именно для виолончели? Это мой самый любимый инструмент, диапазон у которого сродни диапазону человеческого голоса.
Люка: Она близка к человеческому голосу, верно, и я всегда страстно желал сочинить сонату для виолончели. Не знаю, почему. Наверное, из-за той теплоты, той доверительной атмосферы, которую она создаёт. А ещё в ней есть что-то очень благородное. Когда я начал сочинять, то пошёл неверным путём – стал писать для виолончелиста-виртуоза, а это очень плохой выбор. Есть всего несколько удачных примеров виртуозных произведений для виолончели. «Пеццо каприччиозо» Чайковского, например. Для меня приоритет – петь длинными нотами, большими мелодиями. Соната Рахманинова – лучший пример. Все технические сложности оставлены пианисту, а виолончель просто поёт среди этого всего. И ничего другого и не нужно! Я прошу прощения, но что касается даже нашего любимого композитора Дебюсси, в его сонате для виолончели, по моему мнению, очень немного смысла.
Ирина: Это своего рода бурлеск.
Люка: Да, да. Это какой-то «Лунный Пьеро» – все эти пим, бум, трям. Там нет чёткой мелодии, за которой можно было бы следовать. Это лоскутное одеяло – немножко того, немножко этого. Дебюсси представляется таким шеф-поваром. Он хочет показать высокую кухню… Но иногда нам нужен просто пирог, просто добрый кусок пирога. Во многих произведениях Дебюсси попросту нечем поживиться. Говорю со всем моим уважением. Конечно, Дебюсси – гений, и кто я такой, чтобы его критиковать. Да, это гений. Имена Равеля и Дебюсси всегда ставят рядом, но боже мой, это же два разных мира. Посмотрите, как Равель конструирует свои произведения. Он никогда не бросает основные тематические элементы, всегда развивает тему. Мне довелось слышать «Дафнис» с дирижёром маэстро Гергиевым – это было прекрасно! Длится целый час, но время совершенно не ощущалось. Это настоящее мастерство! Вот снова возвращается главная тема, и я счастлив снова ее услышать, это словно персонаж романа, который возвращается в конце, понимаете? Или как трансформация Пьера Безухова у Толстого, эволюция человеческой жизни. Ты видишь его молодым, с идеалистическими воззрениями, потом он становится старше, и ты видишь его заблуждения. Именно этого мы и хотим – чтобы нас зачаровывали.
Ирина: Совершенно верно! И раз уж вы сами заговорили о Толстом, поговорим о литературе. Знаю, что вы очень серьёзно её изучали и продолжаете изучать. Похоже, вы охотно учитесь всегда, поэтому всегда будете молодым. Какую роль в музыке для вас играет литература?
Люка: Литература меня вдохновляет. Меня завораживают формы повествования. К примеру, Прокофьев писал сказки посредством своей музыки, настоящие бабушкины сказки. Очень люблю сонату соль-минор Метнера, и в ней слышу, как он вдохновлялся волшебными сказками. Если посмотреть на структуру этой сонаты, которая длится почти 20 минут, там полно сюжетов, как в романе, ты ощущаешь лето, зиму, осень, разные времена года, и время бежит, и возникают разные персонажи: старик, старуха, маленькие невинные дети. Но точно сказать, что меня вдохновило, – я не могу. Это общее вдохновение. Для меня литература равна музыке.
Ирина: Помните, когда вы играли «Сентиментальный вальс» Чайковского на конкурсе. В этот момент даже у вашей прекрасной учительницы Рены Шерешевской в глазах стояли слёзы.
Люка: Я думаю, она тогда просто очень устала. Мы встали в пять утра, чтобы добраться до места, и под конец конкурса были уже просто сломлены.
Ирина: То есть это не потому, что вы так играли?
Люка: Я думаю, что всё вместе так подействовало. Это был трогательный момент для неё. Для меня «Сентиментальный вальс» – гениальное произведение. Как он построен! Его начало звучит так, как будто это уже концовка. Это исходный пункт моей интерпретации. Заканчивается, а потом заканчивается снова. Как лист на ветру. Можно представить себе много иллюстраций, но с музыкальной точки зрения, если нарисовать линию движения, то она пойдёт вниз, а потом наверх. И, конечно, темп игры нужно адаптировать под эту линию. Я не стесняюсь здесь подходить ко времени гибко. Мне кажется, это вообще необходимо в большинстве случаев. А что такое вальс? Бум ча-ча, бум ча-ча. Это духовой оркестр, а не вальс. Вальс – это не просто трёхтактный размер. Послушайте Штрауса! Вальс нельзя рассчитать по метроному, здесь неравные такты. Вся экспрессия этого танца находится между долями.
Но меня просто сводит с ума сегодняшнее образование. Я считаю важным говорить об этом. Я молод, но я уже преподавал, давал мастер-классы, у меня получалось неплохо. Хочу больше заниматься этим, потому что это часть моего долга: нужно отдавать столько, сколько можешь. В том числе доносить своё понимание, свой подход к чтению нот. Но что мне довелось слышать от студентов, от преподавателей, вы себе не представляете! Это безумие! Как некоторые музыканты репетируют – просто невероятно. Это не имеет отношения к музыке. Они просто барабанят по клавишам, пытаются чисто брать октавы, но забывают о том, что октава – это инструментовка, а мотив можно сыграть одним пальцем. Если ты не понимаешь, как это сыграть одним пальцем, как же ты сделаешь это красиво со всеми октавами? А в итоге они очень довольны и счастливы, что сыграли быстрее, чем Марта Аргерих. Чего ради? Зачем?