– Это вам, – буркнул он стеснительно. – Выздоравливайте, госпожа энигмастер.
И удалился, ступая подчеркнуто твердо. Дверь за ним закрылась.
– Я даже не ревную, – проронил Леденец после продолжительной паузы.
– А я никогда не узнаю, где он берет цветы на орбите Юпитера, – сказала Маша разочарованно.
– Но, кажется, это не тот, на кого пало твое подозрение, – прозорливо отметил Пармезан.
– У меня серьезные вопросы к собственной интуиции, – с горестной усмешкой сказала Маша. – О-о-ох… Приступай же, Тёма.
– А ты, пока я работаю, думай о чем-нибудь легком и отвлеченном, – ласково сказал Леденец. – Например, о белой обезьяне…
– Ни за что! – из последних сил выкрикнула Маша. – Балрогов тоже не предлагать!
Сильная мотивация
Смутную враждебность Вселенной, грозящей тебе со всех сторон, воспринимаешь как некое правило – понять ее все равно не можешь. До самого последнего дня. Нет слитности. Есть противостояние. Придется постоять за себя.
1.
Каждое утро Маша встает и, даже не умывшись, садится в пыточное кресло. Не потому, что она неряха, просто так надо.
– Ну-с, как вы себя чувствуете? – спрашивает елейный голос Инквизитора.
– Разнообразно, – отвечает Маша с ненавистью.
– Вы должны чувствовать себя хорошо, – возражает Инквизитор. – Ваша телеметрия более чем удовлетворительна.
– Тогда что я делаю в этом склепе?
– Это риторический вопрос.
За своенравие приходится платить, и Машу подвергают изощренным пыткам.
У нее меряют пульс и давление, берут анализ крови и еще чего-то важного, облучают и просвечивают. А под конец снимают общую биосхему организма.
На это уходит час. Битый час полной неподвижности. Нельзя встать, отвлечься, повести затекшими плечами. Даже нос почесать нельзя, хотя первое, на что отваживается исследуемый в агрессивном режиме организм в знак протеста, – это щекотка в носу. Даже сморгнуть набежавшую от усилия слезу – и то нельзя.
То есть, конечно, можно. Но тогда Инквизитор начинает ныть и жаловаться:
– Нарушение последовательности операций… скачок жизненных функций… несанкционированный выброс эндорфинов…
Выслушивать этот гундеж тоже входит в пыточный набор.
Время на циферблате прямо напротив Машиного лица замерзает. Разумеется, это иллюзия. И в установленный срок она с радующей душу неизбежностью рассеивается.
– Как вы себя чувствуете сейчас? – любопытствует Инквизитор.
– Отвратительно, – бросает Маша, выбираясь из кресла.
– Ваша телеметрия свидетельствует об обратном.
Голос звучит озадаченно. Его невидимому обладателю явно хотелось бы, чтобы Маша корчилась в муках, сгорала от повышенной температуры, страдала от внутренних кровотечений. И, хорошо бы, от наружных тоже. Пределом мечтаний было бы видеть Машу в старой доброй холерной коме.
Но Маша безобразно, вызывающе, необъяснимо здорова.
– Если вы почувствуете какие-либо изменения, – клянчит Инквизитор. – Даже слабое недомогание… Вы ведь немедленно известите нас, правда, правда?
– Как я могу лишить вас такой радости… – ворчит Маша и отключает связь.
Теперь у нее час или полтора личного времени, как повезет. И никто не помешает ей заняться тем, что взбредет в голову.
Потому что она одна. Абсолютно одна на целой планете с нелепым именем Бханмара.
И останется здесь одна до самой смерти. Симптомы приближения которой с таким нетерпением ожидает несчастный Инквизитор.
У Инквизитора есть имя – доктор Браун Клэнси, Институт Пастера, проект «Экзодемия». Специалист по возбудителям экстремально опасных и неизлечимых заболеваний человека. Маша видела его несколько раз на экране видеала, пока ей все не опротивело. Теперь ей достаточно голоса. Доктор Клэнси похож на Айболита, который в юности выступал за сборную медицинского факультета по рестлингу. Это подразумевает громадный рост, перекачанные мышцы и бычью шею. А еще глянцево-розовые щеки в обрамлении аккуратной седой бороды, лысину и неизбывно ласковое выражение на физиономии. Настолько ласковое, что аж тошнит. И голос приторный. И никакой возможности вывести этого Айболита-переростка из равновесия. Отвратительно.
Маша неохотно, автоматически умывается. Сооружает прическу на скорую руку – лишь бы жесткие космы не лезли в глаза. Размышляет по поводу макияжа. С каждым днем эти размышления делаются все короче и утилитарнее. Традиционная мантра «Я самая красивая…» помогает слабо. Красоваться здесь особо не перед кем. Поэтому на фиг макияж. Инквизитор будет только рад. Он никак не расстанется с надеждой увидеть под Машиными глазами лиловые отеки.
Маша натягивает шорты, какие попались первыми среди чистой одежды, по тем же нехитрым правилам выбирает просторную майку. В иных обстоятельствах состоявшийся выбор лишил бы ее равновесия до конца дня. Шорты розовые, а майка зеленая с красными цветочками – что может быть ужаснее! Но сейчас ей наплевать.
В кают-компании дожидается Мистер Паркер. Он со вчерашнего вечера торчит хладнодушной статуей в самом темном углу, под вентиляцией. Статуя небольшая, как раз высотой с одну всеми покинутую и обманутую девушку, но гораздо более массивная.
– Изреките же что-нибудь жизнеутверждающее, Мистер Паркер, – говорит Маша рассеянно.
– С готовностью, мэм, – откликается тот и переступает с ноги на ногу. Он всегда делает так перед тем, как сморозить какую-нибудь банальность. —
Я вспоминаю вновь ее черты, убор,
Движенья легкие, походку, милый взор.
Так голову она с улыбкой наклоняла,
Так разговор вела, а так она молчала.
Так пряди падали ее густых волос.
Такой была краса непринужденных поз…[12]
– Старо, – говорит Маша, с ногами забираясь на тесный диванчик за столом. Поза более чем непринужденная. Красивого в ней маловато, но не перед роботом же манерничать. – Я это уже слышала. И не от вас, друг мой.
– Сожалею, мэм. Обязуюсь найти время обновить критерии выбора строф из внутренних библиотек.
– По крайней мере, вы меня не бросили. И я вам за это благодарна.
– Всегда к вашим услугам, мэм.
Безо всякого аппетита Маша запихивает в себя овсянку с вареньем, с ненавистью глядя на обязательное яйцо всмятку и маленькую вазочку с какой-то невнятной творожной массой.
– Надо, – увещевающе говорит Мистер Паркер. – Калории. Для поддержания сил.
– Могу я покапризничать? – спрашивает Маша в пространство.
– Это ваше право, мэм. Но завтрака оно не отменяет.
По крайней мере, у металлокерамического надзирателя в голосе по определению отсутствует медицинская патока.
Как и обещано, Маша капризничает, тоже безо всякого удовольствия.
– Вам не кажется, друг мой, что я прибавила пару лишних килограммов? – спрашивает она жеманно.
– Они вам и прежде не повредили бы, – умело парирует Мистер Паркер.
– Вы умеете шить, сударь?
– Никогда прежде не пробовал. Полагаю, это ненамного сложнее, чем ремонтировать контур жизнеобеспечения. – Деликатная пауза. – Позволено мне будет уточнить, мэм, для каких целей может понадобиться упомянутый навык?
– Однажды я перестану влезать во все наряды. И тогда кто-то должен будет сшивать две майки в одну. И как-то выходить из положения с прочими предметами гардероба.
– Уверен, в этом не возникнет необходимости. Для того, чтобы ситуация с гардеробом стала критической, вам следует увеличить свой вес приблизительно на пятнадцать процентов. Ваша конституция, а также состояние вашего обмена веществ делают перспективу негативного развития событий чрезвычайно отдаленной.
– Как мило, – говорит Маша с наигранным облегчением. – Я умру прежде, чем растолстею.
– К тому же, – продолжает Мистер Паркер, игнорируя мрачные инсинуации, – нет никаких препятствий к обновлению вашей коллекции туалетов. Стоит лишь высказать пожелания…
– …и меня завалят разнообразным тряпьем. С ближайшей почтой. Лишь бы я не куксилась.
Эта мысль неожиданно овладевает Машей. Закончить свои дни в люксовом наряде с последнего сезонного дефиле было бы по меньшей мере красиво. «Возможно, я так и поступлю, – думает Маша. – Когда окончательно ошизею от тоски и безысходности».
Она вдруг понимает, что всю жизнь мечтала одеться во что-нибудь безумное, эксцентричное и пройтись по центральной улице большого города, и чтобы всякий, кто попался бы на пути, непременно оглянулся и застыл, распахнувши рот.
И что этого никогда уже не случится.
Она упустила такую возможность. А с нею – миллионы других возможностей, которые ей и в голову не приходили. А если и приходили, то отодвинуты были на очень далекое потом. Как выясняется – навсегда.
И лучше об этом не думать, потому что это кратчайший путь к безумию.
– Не хочу я вашего творога, – выдает Маша напоследок довольно кислый курбет.
Мистер Паркер не удивлен. Более того, он подготовлен. Четким неспешным шагом он приближается к столу и точным движением выдавливает на творожную кучку наперед заготовленный тюбик апельсинового джема.
– Так нечестно! – вопит Маша.
– Да, я бесчестен, – с гордостью возглашает Мистер Паркер. – Ради вашего белково-углеводного благополучия, юная леди, нет такого преступления, на которое я не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы.
– Не ёрничайте, – говорит Маша с напускной строгостью, облизывая ложечку. – Смеяться над классиками могут лишь другие классики.
Настроение, однако же, меняется к лучшему. Допивая кофе с молоком, Маша размышляет о сложности и непредсказуемости человеческой природы. Например, ей должно быть грустно в рассуждении неминуемого конца, а вместо этого ни капельки не грустно. То есть, вот ни на столечко. И все капризы, злобные нападки на милягу Инквизитора, препирательства с Мистером Паркером вызваны отнюдь не перспективами, которые не столько туманны, сколько беспросветно темны. А лишь неприятным ощущением, что впервые за всю свою жизнь Маша оказалась совершенно и бескомпромиссно одна. В глубокой, практически идеальной изоляции от всего, что ей мило и дорого. От дома, от семьи и друзей. И от работы.