Маша поднялась на крыльцо, стараясь не наступить на стебли пузырчатника. Толкнула дверь – та легко открылась, словно ждала ее визита.
Внутри было удивительно… нет, не так.
Внутри был Рай.
Он спускался по стенам, свисал с потолка, выбивался из-под вздыбившегося «ностальгического паркета». Все вокруг было зеленое, свежее, с запахом травы, чисто вымытой дождиком, и безопасное. В просветах сплошной зелени с частыми вкраплениями белых, розовых и красных с желтыми языками цветов были видны мерно колеблемые током времени маятники старинных часов. В таком доме ничего не хотелось делать, ни о чем не заботиться, а разве что сидеть, лежать, да еще иногда размышлять о возвышенном. И кому только в голову могла прийти идея лезть сюда с оружием?!
«Что, если это ловушка? – думала Маша. – Что, если эти листья, стебли и цветы на самом деле не то, чем кажутся? И за райским благодушием скрывается неведомая опасность, угрожающая всей планете… Скоро я это узнаю. Буквально через пару шагов».
Отодвинув ладошкой живую занавеску, она прошла в маленькую спаленку. Туда растительное буйство проникнуть не отважилось, руководствуясь, очевидно, элементарными представлениями о неприкосновенности личного пространства…
Вадим Аметистов мирно спал на диванчике, подложив под голову кулак и небрежно натянув на ноги тонкий плед с тигровыми узорами. Кошка Брынза, как и предполагалось, свернулась сдобным пушистым калачом в его изголовье. Заслышав чуждое присутствие, дернула просторным ухом и приоткрыла один глаз.
– Привет, Брынза, – сказала Маша дружелюбно. – Извини, что потревожила. Ты спи, спи.
Она присела в ногах у Аметистова. Ей ужасно не хотелось нарушать его покой. Еще ужаснее было то, что ее саму невыносимо клонило в сон. В конце концов, она уже и забыла, какое это тяжкое испытание для юного организма.
…Дней десять назад в Машиной жизни случилась ситуация, когда спать ей ну никак было нельзя. Форс-мажор, какой и нарочно не выдумать. Личная просьба одного из руководителей Тезауруса. Дело чрезвычайной важности и деликатности. Без участия и ведома «Команды Ы». Можно было отказаться, осуждения не последовало бы. Но кто способен отказаться в подобной ситуации?! Это было… да что говорить, было и прошло.
Несколько суток Маша ничего не ела, кроме стимуляторов, и не пила, кроме тонизирующих соков. Она похудела на пять килограммов – во всем можно найти свои приятные стороны. Но, увы, организм не смог примириться с таким возмутительным обхождением. Что-то в нем щелкнуло, и Маша напрочь лишилась сна. Она была абсолютно здорова, просто не могла уснуть, даже полностью перейдя на диету из транквилизаторов…
Теперь Маша глядела на спящего Аметистова и чутко дремлющую кошку. Она понимала, что снаружи творится сущий бедлам, еще немного – и эти ненормальные ингрессоры ради того, чтобы их всех спасти, пойдут на очередной сумасбродный штурм, и всем от того будет только хуже. Они же не знают, как здесь тихо и покойно. Тяжко вздохнув – этот вздох едва не перешел в затяжной зевок, – Маша протянула руку, чтобы разбудить Аметистова.
Но в этот момент зазвонил будильник.
Она даже не сразу сообразила, что это был за звук и откуда он исходил. Современные будильники не будят таким душераздирающим трезвоном, металлом по металлу. Жуткому механизму было лет триста, не меньше.
Брынза легко спрыгнула на пол, как и не спала, и приняла выжидательную позу. Очевидно, ей такой адский способ пробуждения был не в новинку.
– Сейчас, сейчас, – пробормотал Аметистов, не размыкая век. – Накормлю тебя, напою и снова спать уложу…
Он все же приоткрыл один глаз. И увидел Машу.
– Привет, – сказала она. – Вас не затруднит выйти на крыльцо и всех успокоить?
– А что стряслось? – спросил Аметистов невозмутимо и открыл оба глаза.
– Вы привезли с Шришвайякхи не тот пузырчатник, – спокойно пояснила Маша. – Нужно было настилообразующий, как раз для паркета, а вы по незнанию прихватили стеновозводящий. И он решил, что пора построить хозяину дом.
– Ни черта себе, – сказал Аметистов и засмеялся.
Он все еще не выглядел сильно удивленным. Либо у него было железное самообладание, либо все рассказы о нем как о Человеке-В-Стороне всецело соответствовали действительности.
Аметистов сел на диванчике и невыносимо сладко потянулся.
– Извините. Давно так не спал. Чувствую себя отдохнувшим впервые за последние пятьсот лет.
– Еще бы, – сказала Маша завистливо.
– А вы кто?
– Меня зовут Маша. Маша Тимофеева. Я энигмастер.
– Зачем здесь энигмастер? – пожал крутыми плечами Аметистов.
Маша открыла было рот, чтобы рассказать, какой переполох он учудил со своим «ностальгическим паркетом». Но вдруг почувствовала, что это выше всяких человеческих сил.
– Долго объяснять, – сказала она. – Просто сходите и успокойте ингрессоров.
– Ингрессоров! – повторил Аметистов и недоверчиво покачал головой. Потом еще раз окинул Машу оценивающим взором и спросил: – Госпожа энигмастер, а то, что вы в пижаме… ничего не имею против, розовое вам к лицу… это было частью какого-то плана?
Маша опустила глаза долу.
Она действительно была в ночной пижаме. Розовой, в цветочек, с кружевными вставками.
Наконец-то ей стало понятно, отчего все при ее виде на мгновение теряли дар речи. И ведь никто слова не сказал, деликатные какие!
– Ну разумеется, – промолвила Маша значительным голосом. – Иначе как бы я проникла в ваш дом сквозь заслон из псевдоподий?
– И верно, – сказал Аметистов. – У них, на Шришвайякхе… впрочем, сейчас не лучшее время для воспоминаний. – Он нагнулся и взял Брынзу на руки. – Так я пойду?
– Идите, идите, – позволила Маша. – И вот еще что… Можно я здесь немного подремлю?
Аметистов приосанился, выпятил и без того рельефную грудь, обтянутую тонкой серой фуфайкой, подтянул штаны и расправил плечи.
– Почту за честь, – сказал он торжественно.
Маша свернулась на диване калачиком. Она даже не почувствовала, как ее укрыли уютным, почти невесомым пледом.
Тропический лес распростерся над нею зеленым балдахином. Бестревожно поскрипывали стволы деревьев, шелестела листва, деликатно перекликались птицы, и откуда-то издалека долетал неясный голос океанского прибоя. А в изголовье безмолвным стражем застыл слон. Не очень большой, вовсе не серебристый, а обычного слоновьего цвета. Но все же удивительно красивый.
Прощай, Гигантское Чудовище
Осторожно ступай,
Годзилла, по склону Фудзи,
Не растопчи совсем!
Еще вчера Маша карабкалась по отвесным скалам, цепляясь онемевшими пальцами за едва заметные глазу выступы и трещинки в камнях, с отвращением выслушивая ободряющие окрики тренера-кёкана. А потом в маленьком домике под соломенной крышей пила несладкий чай из темной от времени чашки, неудобно поджав ноги, пытаясь вникнуть в треньканье сямисэна и с трудом сдерживаясь от неуместных во время церемонии расспросов.
Но уже сегодня, ранним утром, она сидела в дальнем углу многоместного гравитационного транспорта с опознавательными знаками Департамента чрезвычайных ситуаций, сонная, с опухшими глазами и нечесаной головой, и ждала эвакуации.
– Вы должны нас извинить, – с печальной улыбкой говорил каждому отбывающему какой-то небольшой чиновник из местной администрации. – Но природа сильнее человека. Приезжайте еще, в следующий раз все будет хорошо. Обещайте, что приедете, иначе мне придется сделать сэппуку, чтобы сохранить честь.
«Я в отпуске, – мысленно повторяла Маша. – У меня отпуск, и меня это не касается. Здесь полно умных, взрослых людей. Они прекрасно справятся без меня».
По небу, толкаясь и набегая одна на другую, с какой-то излишней резвостью катили низкие сизые тучи. Временами их тугие подбрюшья освещались вспышками невидимых молний. Погода словно бы специально испортилась, дабы усилить тревожное настроение. Люди из персонала отеля, облаченные в фирменные кимоно, образовывали живой коридор от центрального входа до посадочной площадки, чтобы постояльцам некуда было улизнуть. При этом они беспрерывно кланялись и говорили слова сожаления. Лица у всех были серые, как рисовая бумага (кстати, съедобная). Сенсорный голод – не тетка, и Маша против собственной воли вслушивалась в разговоры пилотов. Она уже немного понимала токийский диалект, но пилоты общались на каком-то абсолютно непонятном наречии. Ей понадобилось привстать со своего места и заглянуть в кабину, чтобы понять причину: то были айны, и никто не понимал их беседы, кроме них самих. Впрочем, несколько вполне японских слов повторялись с неприятной частотой: камманна, бодайна и кусо-кёрю.
К официальной версии причин экстренной эвакуации острова Кимицусима[25] эти слова никакого отношения не имели.
«Я в отпуске, – упрямо думала Маша. – Сказано: цунами, значит, цунами. Кто я такая, чтобы не верить всем этим людям?»
Салон понемногу заполнялся, свободных мест почти не оставалось. Несмотря на прерванный отдых, никто не выказывал недовольства; разговаривали вполголоса, со значительными интонациями, словно совершалось какое-то важное и чрезвычайно ответственное действо. Даже дети не капризничали, хотя и приставали к родителям с однообразными недоуменными вопросами. Кто-то, должно быть – самый маленький, все же не сдержался и захныкал, но не потому, что был напуган, а просто от недосыпу. Маша забилась в уголок салона, чтобы никому не мешать. Да на нее и так никто не обращал внимания. Она достала из кармана курточки браслет-коммуникатор, который поклялась не включать до конца отпуска.
– Ты с ума сошла, Машечка, – сонно пробормотала Стася Чехова. – Еще только пять утра! И ты, как я помню, в отпуске…