Сначала были расчищены и использованы древние каналы предков. Потом колхозы за несколько лет построили более четырехсот километров новых каналов, оросивших четверть миллиона гектаров. В одной лишь долине Абакана действует несколько оросительных систем.
Земли, получившие влагу, оказались исключительно плодородными. Хакассия заколосилась нивами. Земледелие освобождало хакасов от всех превратностей и случайностей кочевой жизни. Год от года росли посевы зерна. Радовали глаз плантации сахарной свеклы, зелень огородов, свежесть фруктовых садов. Вода, как и в песках Средней Азии, несла с собой плодородие и изобилие. Но ее нужно было привести на поля. Уже не о маленьких канавах, а о большом канале стал говорить народ. И даже война не заставила забыть эту народную мечту. В 1943 году в селениях — улусах — начались колхозные сходы. Выступали старики и молодежь, говорили по-разному, но смысл речей был один:
— Наше государство ведет тяжелую войну. Нельзя сейчас просить у него денег. Мы должны построить большой канал сами, своими силами. Когда наши богатыри вернутся с победой, пусть они не узнают родных степей, которые мы напоим водой Абакана.
Так началась работа на Абаканском канале — народной стройке Хакасски. С грохотом пошли на трассу экскаваторы, тракторы, канавокопатели. Тысячи хакасов покинули свои дома. Пыль стояла над дорогами, по которым двигались повозки, шли табуны степных лошадей. Вместе с землекопами на канал явились народные певцы с древним струнным инструментом хакасов — чатханом.
Предстояло вынуть более трехсот тысяч кубометров земли и построить десятки сложных гидротехнических сооружений для того, чтобы вода оросила многие тысячи гектаров сухой, растрескавшейся от зноя земли, превратив ее в плодороднейший оазис.
Мне запомнился рассказ одного абаканского инженера, работавшего на канале с того дня, как в степь пришли первые землекопы. На одном из участков трассы трудились почти одни женщины с туго заплетенными черными косами, в национальных костюмах, украшенных огненно-оранжевыми лентами. Они вонзали лопаты в грунт под такт песни, которую дребезжащим тенором тянул восседавший на корточках старик в грубой войлочной шляпе. Старик щурился на солнце и мерно ударял пальцами по струнам чатхана. Инженеру захотелось узнать, о чем он пел. Может быть, о подвигах одного из легендарных хакасских богатырей? Инженер спросил об этом своего спутника, давно живущего в здешних местах и хорошо знающего язык хакасов. Тот прислушался.
— Старик поет о славном, о могучем Михаиле, богатыре из улуса Комызякин, — сказал он. — Вы не слыхали такого имени? Это хакас, ушедший добровольцем на фронт. Он стал бесстрашным разведчиком-кавалеристом. Он один из первых переправился через Днепр. Теперь он герой многих песен. О нем поет вся Хакассия.
Старик пел, и женщины продолжали свое дело неторопливо и уверенно. Выемка канала уходила вдаль, прорезая степь с ее древними курганами и каменными изваяниями.
Когда на трассе была выкинута последняя лопата земли и забит последний гвоздь, воды Абакана пошли в засушливую Уйбатскую степь.
Новые и новые каналы появляются каждый год на карте Хакассии. Множатся значки шахт и рудников. Растут гурты скота. Трудолюбивые сыны степей своими руками строят новую жизнь.
Катер, дав три прощальных сигнала, отходит от пристани Абакана. Теперь до самого Красноярска нам не встретится больше ни одного города.
По берегам не видно лесов. Тут господствует степь, но не гладкая, а холмистая и даже гористая. На горах растет трава, а сквозь нее просвечивают красноватая глина и камень.
В одном месте на берегу еще издали видно большое черное пятно. Нетрудно догадаться, что это пристань Подкунино — "водные ворота" Черногорска. Уголь грузят в большие баржи. Грузчиков не заметно. Черный поток бежит по транспортерам и с грохотом падает в трюмы.
А это что такое? Какая-то гора, поднявшись из степи, перегородила реку. Катер идет прямо на нее. Лишь когда он резко сворачивает влево, начинаешь понимать, что тут Енисей делает крутое колено, словно собираясь повернуть обратно, к родным Саянам. Струи обгоняют друг друга, сталкиваются, закручиваются. На немыслимой крутизне горного склона щиплют травку козы и корова. Ну, козы — известные лазуньи, а вот как туда вскарабкалась корова — непонятно. Тень Турана — так называется эта гора, заставившая свернуть в сторону такого строптивого молодца, как Енисей — закрывает половину реки.
Красивы здешние села. Сразу видно, что река пересекает хлебородные места: много мельниц, хлебных складов, сверкающих на солнце баков с горючим. Отборная пшеница струится в трюмы стоящих у пристаней барж, с палуб которых нашему катеру машут руками загорелые грузчики.
Река живет своей привольной жизнью. Вон из-за поворота показался встречный пароход.
— "Академик Павлов" идет, — уверенно говорит рулевой.
Бравый юнга Колышкин машет белым флагом. Там, на встречном, тоже замелькало что-то белое. Это суда переговариваются, как разойтись, какой стороны держаться при встрече.
— У нас в Красноярске строили, — замечает рулевой, когда, часто и сильно стуча колесами, "Академик Павлов" ровняется с нами.
Потом мы обгоняем "угольщика": пароход "Каганович" с натугой тянет огромную баржу, нагруженную черногорским углем. Баржа совсем новая, блестит смолой, перила еще не успели пропитаться угольной пылью.
— Нашей, енисейской работы, — гордо кивает Павел Васильевич, — и пароход, и баржа.
Навстречу идет красивый белый теплоход "Стахановец", похожий на суда, плавающие по Москве-реке.
— Тоже нашей, енисейской работы? — спрашиваю я.
— А то как же, — широко улыбается рулевой. — Это только при царе на Енисей все пригоняли морем с других рек или из-за границы. Теперь сами строим.
Между тем Енисей стал дробиться на множество проток. Мы проплыли "Ербинские разбои" — место, где река разбилась на целый лабиринт. Дальше — снова путаница островов и проток. У входа в одну из них катер загудел, предупреждая, чтобы встречное судно не вздумало зайти в протоку. Двум судам там разойтись нелегко. Протока называется "Золотой", но вовсе не потому, что где-нибудь поблизости находили золото: попросту, редкое судно в старые времена проходило ее благополучно, не сев на мель. А стаскивание с мели стоило много денег.
— Ну как, на Обь свернем или еще на Енисее поплаваем? — сказал рулевой, когда катер подходил к большому селу Новоселову.
Но я уже знал, в чем дело, и, к большому разочарованию шутника, на удочку попался только Павлик, широко раскрывший глаза. В этих местах, действительно, можно без особого труда перебраться из бассейна Енисея в бассейн его могучей соседки — Оби. Для этого достаточно погрузить лодку на телегу и проехать десяток с небольшим километров до берега извилистой реки Чулым, текущей рядом с Енисеем, но впадающей в Обь.
Почему же все-таки Чулым, подойдя к Енисею так близко, вдруг, словно раздумав, отходит в сторону и устремляется за многие сотни километров, к далекой Оби? Достаточно оглянуться вокруг, чтобы все стало ясным. У Новоселова кончается равнинный, степной участок реки. Высокие горы навсегда отделили Чулым от его многоводного соседа. Это Саяны вышли к Енисею помериться силами. На этот раз путь реке пытаются преградить отроги их второй ветви — Восточных Саян.
Енисей штурмует "Городовую стену" — совершенно отвесный обрыв, как по линейке срезанный и выровненный сверху. На пластах прочнейшего камня видны палевые пятна глины, кое-где пробивается травка — совсем как мох на старой крепостной стене.
Река еще дробится на протоке, пытается раздаться вширь, чтобы в своей долине дать место пашням, пастбищам, зарослям тальника и березовым рощам, но все отчетливее вырисовываются на горизонте грозные и могучие горы.
Вот прижалось к горам село Езагаш. От него начинается самая красивая, самая своеобразная часть реки. Гранитные кряжи стискивают реку с обеих сторон. Места тут дикие, и лишь геологи ставят свои палатки у ключей, бьющих из-под замшелых глыб высоко над Енисеем: там стрелка компаса обнаруживает все признаки сильного беспокойства, испытывая действие скрытых поблизости железных руд.
Куда ни взгляни — скалы, снова скалы и опять скалы. Всюду камень. Ущелья впадающих в Енисей горных ручьев глубоки и мрачны; там струи воды сверкают в полутьме среди густых зарослей смородины.
Деревень на берегах почти нет: разве можно селиться на таких кручах? Лишь кое-где горы сделали человеку уступку, слегка потеснились, чтобы можно было застроить две-три улицы и засеять огороды. Но для пашен места нет, и живут в горных деревнях не землеробы, а лесорубы.
Высоко в горах растет отличный лес. Внизу река. Между лесом и рекой сто метров обрыва. Если сверху сбросить бревно, оно разобьется в щепы. Чтобы этого не случилось, устраивают из толстых досок и древесных стволов желоба. Снизу, с реки, лесорубов не заметно, и вот над вами кто-то невидимый вталкивает в лоток бревно. Оно скользит все быстрее и быстрее, мчится с воем и свистом, уходит глубоко под воду и выныривает, как живое, подскакивая на волнах.
Под вечер один берег Енисея погружается в глубокую тень. На реке темно, как в ущелье. Только белые бакены где-то далеко впереди ослепительно сверкают на темной воде, озаренные последним солнечным лучом. Этот луч проник через какую-то невидимую глазу береговую лощину. Сосны в вышине становятся огненно-рыжими. Кажется, что на белом свете нет ни городов, ни электричества, ни суеты шумных улиц; есть только безмолвие скал, бездонная глубина воды и догорающее где-то багровое солнце. Наконец гаснет последний луч, и на реку спускаются сумерки.
Была уже ночь, когда катер достиг устья речки Бирюсы. Как раз в эти минуты из-за облаков выглянула луна, посеребрив реку и берег. Прямо перед нами отвесно обрывались в воду серые скалы. Деревья, кое-где зацепившиеся в расщелинах, отбрасывали резкие тени. В скалах зияли черные провалы. Это были Бирюсинские пещеры.