спертого воздуха, но счастливые, возбужденные, появились мы с первыми находками у выхода из пещеры, где с нетерпением ждали "клада" другие ребята.
Открытую мною и моими молодыми помощниками пещеру назвали "Новой". Кости косули, волка, росомахи, бронзовые предметы прекрасного литья, изделия из костей, керамические изделия — все это с несомненностью указывало на то, что в пещере жил человек бронзового века.
Ну, и наконец, вместе с членами кружка Витей Питиримовым, Володей Назаровым и самым маленьким археологом Колей Бояршиновым я отправился к Бирюсинским пещерам. Мы провели там две недели, собрали коллекции и обнаружили в одной пещере промежуточный между палеолитом и неолитом, то-есть между древним и новейшим периодами каменного века, тип человеческой стоянки. Это было весьма интересное открытие.
Мои помощники твердо решили стать археологами. Они знают, что дело это нелегкое, но зато интересное.
Ведь настоящий археолог должен все уметь, никогда и ни при каких обстоятельствах не теряться и обладать огромным терпением. Ради одной находки он должен перерывать горы земли. Зато земля открывает ему свои тайны.
Ребята научились разжигать костер после дождя, когда в лесу, кажется, не найдешь сухой ветки, ходить без дорог — по компасу, варить себе обед.
В зимний день прибежал как-то ко мне Витя Питиримов, подпрыгивая на одной ноге. Оказывается, у него в валенке дырка, и мороз пребольно щипал мальчугана за палец.
Я достал шило, кусочек войлока, кусочек кожи:
— Чини.
— Да я не умею, — говорит Витя.
— Учись. Археолог должен все уметь.
Витя сбросил с ноги валенок и принялся за дело. Через час подходит, показывает: хоть и не очень здорово, но все же дырка залатана.
— Археолог должен все уметь, — сказал Витя и надел валенок".
Закончив этот рассказ, Рыгдылон подарил мне фотографию членов кружка, снявшихся у входа в одну из Бирюсинских пещер, может быть в ту самую, на стенах которой мы видели недавно заинтересовавшую нас надпись: "Э. Рыгдылон, В. Питиримов, В. Назаров".
ГЛАВА VII. ТАЙГА ЗОЛОТАЯ
Сначала о тайге обыкновенной. — Первый пароход на Енисее. — Судно-бурлак. — Ангара, дочь Байкала. — Чаерезы. — Путь Игната Думскова. — Века будущего. — Двое в тайге. — Соболь на гербе. — Золото в зобу птицы, — "Золотая лихорадка". — "Вольная каторга". — "Мы живем на вулкане". — Драга.
"День погас. Белая северная ночь спустилась с неба, и полосы холодного, безжизненного света легли между деревьями. Среди полной тишины лишь коротко стучали о корни копыта наших лошадей.
Утомленный продолжительной ездой и однообразием окружающей природы, я почти дремал в седле. Поэтому вздрогнул от неожиданности, когда что-то громко охнуло вдали, побежало по верхушкам деревьев, затрепетало над моей головой и понеслось все дальше и дальше, пока глухим ропотом не отозвался какой-то дальний угол. Все громче неслись звуки по тайге — словно настраивался огромный оркестр; только около меня по-прежнему молчаливо и грозно стояли деревья. Но вот с тяжелым стоном зашатался огромный, целой головой возвышающийся над тайгой кедр. Налетела буря и покрыла отдельные звуки — тайга завыла. Я испытал поистине чувство страха. Вы слышите, как гневно и мрачно шумят близ вас стоящие деревья, но скоро забываете их: оттуда, из глубины тайги, как из громадной пасти чудовища, подымается глухой непрерывный шум — это тайга воет. И день и ночь ехал я, и тайга все выла своим страшным, угрожающим ревом, все ревел расходившийся, растревоженный зверь".
Жутко становится от этой мастерски нарисованной картины. Сибирская тайга представляется автору этого описания, уже знакомому нам писателю Елпатьевскому, чем-то очень грозным и вместе с тем отталкивающим. Но показалась ему тайга такой потому, что и вся Сибирь была для ссыльного огромной тюрьмой, а в неволе ничто не мило.
Когда читаешь описание сибирской тайги в некоторых книгах или слушаешь рассказы людей, побывавших проездом в таежных краях, то иной раз кажется, что тайгой хотят не то напугать, не то удивить: и суровая-то она, и мрачная, и вечным полумраком окутанная…
Конечно, вершины деревьев задерживают в тайге солнечные лучи, образуя довольно сильную тень. Но, во-первых, до полумрака тут еще очень далеко, а во-вторых, это бывает не только в тайге, а и в любом густом саду.
И совсем не так уж мрачна тайга. Когда бредешь в хмурый, ненастный денек меж высоких темных елей, с которых свисают седые космы мхов, то на душе действительно становится как-то холодно, сиротливо и хочется поскорее выбраться на полянку или хотя бы развести костер, чтобы веселое пламя с треском побежало по валежнику. Но ведь не всегда в тайге ненастье, и растут в ней не одни лишь угрюмые ели.
Зелень лиственницы, стройной жительницы сибирской тайги, светла и нарядна. Прекрасны таежные боры, где все напоено запахом сосны, где на мягкой подстилке осыпавшейся хвои, среди глянцевитых листочков бесчисленными рубинами алеют ягоды брусники.
А тайга весной! У ручьев цветет черемуха, распускаются клейкие листья смородины, до того пахучие, что если растереть почку на ладони, она долго-долго будет пахнуть лесом. Глядишь, на полянках уже высыпали цветы — оранжевые огоньки, лютики, незабудки, малиновые, с белыми крапинками "кукушкины сапожки" и еще какие-то бледножелтые метелочки, над которыми жужжат осы. Густые травы, лапчатые папоротники спешат вырасти как можно быстрее и выше, чтобы прикрыть вывороченные бурей стволы, хрусткий валежник, полусгнившие колоды, пеньки и разный лесной хлам, который в тайге никто и никогда не убирает. В ветвях на разные голоса поют птицы. Далеко слышна неторопливая перекличка кукушек, от которой почему-то всегда немного грустно.
Тайга и похожа и не похожа на обыкновенный лес. Когда впервые попадаешь в тайгу, то кажется, что какой-то великан собрал со всех окрестностей рощи, леса, сосновые боры, заросли кустарников и сдвинул их в одно место. Сделал он это неаккуратно, грубо, нимало не беспокоясь, что деревьям стало очень тесно, что некоторые из них вырваны с корнями, а другие переплелись самым причудливым образом, что земля покрылась обломанными ветками, сучками, осыпавшейся листвой и хвоей…
"Скоро после Енисея начинается знаменитая тайга. О ней много говорили и писали, а потому от нее ждалось не того, что она может дать. Вначале как будто немного разочаровываешься. По обе стороны дороги непрерывно тянутся обыкновенные леса из сосны, лиственницы, ели и березы. Нет ни деревьев в пять обхватов, ни верхушек, при взгляде на которые кружится голова; деревья нисколько не крупнее тех, которые растут в московских Сокольниках. Говорили мне, что тайга беззвучна и растительность ее не имеет запаха. Я ожидал этого, но все время, пока я ехал по тайге, заливались птицы, жужжали насекомые…
Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается. В первые сутки не обращаешь на нее внимания; во вторые и третьи удивляешься, а в четвертые и пятые переживаешь такое настроение, как будто никогда не выберешься из этого земного чудовища. Взберешься на высокий холм, покрытый лесом, глядишь дальше на восток по направлению дороги и видишь внизу лес, дальше холм, кудрявый от леса, за ним другой холм, такой же кудрявый, а за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с холма вперед — и опять та же картина…"
Это написал Антон Павлович Чехов.
Тайга вовсе не показалась ему такой мрачной и страшной, как ссыльному Елпатьевскому. Чехов упоминает, что о тайге "много говорили и писали", но он не повторяет чужих, не очень-то верных, рассказов. Побывав в тайге, он увидел ее такой, какая она есть на самом деле — и похожей и не похожей на обыкновенный лес.
Раньше тайга пугала человека не только валежником и буреломом, преграждающими дорогу лешему и конному, не зверями, которые чаще избегают встречи с человеком, чем нападают на него, даже не знаменитым таежным "гнусом" — комарами, мошками, слепнями, оводами и прочей жалящей в кусающей дрянью. Она страшила именно своей необъятностью, бескрайностью.
Через тайгу "тащился, судьбу проклиная, бродяга с сумой на плечах". Шел он, голодный и бездомный, день, два, неделю — и все обступали его деревья, все так же безучастно шелестели в колеблемых ветром вершинах волны таежного океана.
Приходил в сибирскую тайгу переселенец, выгнанный нуждой из обжитых, милых сердцу украинских степей, и в смятении останавливался перед зеленой стеной, которую надо было "выжигать, вырубать, выкорчевывать в одиночку, чуть не голыми руками. Не до цветов, не до птиц было этим людям, и горькие проклятья посылали они тайге.
Лет двадцать назад тайга подступала к самому Красноярску. Ягодницы, торгующие на базаре душистой леоной малиной, рассказывали, как их напугал медведь.
— Где же это вы на него наткнулись? — спрашивали любопытные.
— А вон в том логу, — отвечала ягодница, показывая рукой на горы за Енисеем. — Высокую-то сосну примечаете? Так в аккурат маленько правее леший его и вынес.
И вот недавно, отправившись побродить по окрестностям до отъезда в низовья реки, я случайно оказался где-то поблизости от той самой приметной сосны. Накрапывал дождь, и прозрачные его слезинки дрожали на лапах молодых елок. Вдруг рядом залаяла собака, послышались голоса, лес поредел, и я очутился перед каменоломней. Где же ключ, который бил тут из-под скалы? И малинника нет — вытоптан. После дождя на дороге, спускающейся под гору, чернела жирная грязь.
Мне стало жаль укромного таежного уголка, куда мы в детстве забирались, вздрагивая при каждом треске: не косолапый ли?
Я разговорился с рабочими, дробившими куски серого камня.
— Для наших строителей сырье разведываем, — гордо сказал парень, играя тяжелым ломом в крепких руках. — Известняк первый сорт!
Тайга отступает под могучим напором человека. Он валит деревья, чтобы расчистить место для железной дороги, для таежного аэродрома, для веселых домиков пионерского лагеря, для столбов телеграфной линии, для пасеки, для молодого фруктового сада. Он валит лес, чтобы строить дом, копать руду, добывать камень.