В Суломае я увидел охотника, которого знает вся Тунгуска. Говорят, что ему чуть ли не сто лет. Так ли это, он и сам не знает: ведь у кето никогда не было метрических книг. Во всяком случае, он помнит все сказки и предания кето, изучил все повадки лесного зверя, до сих пор ходит по тайге на лыжах и с одного выстрела снимает белку, притаившуюся у макушки сосны.
Представьте себе крутой обрыв, догорающий в горах багровый закат, вереницу барж на потемневшей реке, кажущихся сверху простыми лодками, и сухощавую фигуру, оперевшуюся на старинное ружье да так и застывшую. Изрезанное бороздами глубоких морщин, коричневое от солнца и ветра лицо совершенно неподвижно, словно его вырезал из твердого темного дерева неизвестный скульптор. Даже пестрый платок, закрывающий шею и завязанный по-женски узелком под подбородком, не делал старого охотника смешным. Казалось, что на берег Тунгуски пришел оживший герой увлекательного романа Фенимора Купера. Впрочем, если бы описать жизнь старого следопыта сибирской тайги, вероятно, получилась бы повесть более захватывающая, чем роман из жизни обитателей девственных лесов за океаном.
Старый охотник смотрел на караван, который привез много нужных товаров в его родную тайгу. Довольный, он неторопливо достал обгоревшую трубочку, закурил, глубоко, с наслаждением затянулся и неторопливо начал спускаться с яра — туда, где грузчики таскали мешки с мукой.
Подкаменная Тунгуска, река таежных следопытов, дика, капризна и прекрасна. Можно часами любоваться игрой ее струй, бесчисленными водоворотами, сбегающими с гор потоками ледяной воды. Все здесь ново для взора, ничто не повторяется. Желтые воды несут хлопья ослепительной белой пены. Пена рождается на порогах верховьев, на многочисленных перекатах, в стремнинах притоков. Достаточно судну подойти к берегу, как пространство между бортом и прибрежными камнями забивается пеной так, что вода совсем исчезает под этим легким, призрачным покровом.
А берега! Вот к самой воде выходят жилы розового кварца. Потом тянется темный обрыв, поросший буроватыми лишайниками, скользкий, холодный, весь в подтеках почвенных вод. Еще немного — и скалы отступают от реки. Поросли разных мхов и лишайников придают их склонам чудесный бирюзовый оттенок. Но все это ничто по сравнению с знаменитыми тунгусскими "Щеками".
…Штурман разбудил меня на рассвете:
— Вставай! "Щеки" проходим!
Я быстро оделся и выбежал на мостик. Было прохладно и тихо, даже таежные птицы еще спали.
Прямо перед носом судна, в сероватой мгле, вырисовывалась крепость с бастионами, башенками, зубчатыми стенами, перекидными мостами.
Ну и чудеса!
Поворот — и крепость уступила место частоколу высоких столбов, состоящих из каменных ковриг, как бы положенных рукой великана одна на другую. Потом появилась колоннада отшлифованных водой и ветром каменных "пальцев". Очертания скал менялись каждую минуту. Мы видели старика, собирающуюся взлететь птицу, верблюда. Видели беспорядочное нагромождение огромных каменных обломков. Когда наконец взошло солнце, фантастичность очертаний исчезла, зато картина дополнилась яркими красками. Цвет скал менялся — от оранжевых пятен сурика до темнобурых оттенков.
"Щеки" — узкое и извилистое ущелье, в котором Тунгуске очень тесно. Ангарские пороги состоят с тунгусскими "Щеками" в самом близком родстве. Ведь и Ангара, и Подкаменная Тунгуска, и их старшая сестра — Нижняя Тунгуска пересекают все то же огромное Средне-Сибирское плоскогорье. Горные гряды, образующие дороги и ущелья на этих реках, состоят из тех же сибирских траппов — изверженных раскаленных пород, образовавших после остывания колоссальную глыбу плоскогорья. Есть на земном шаре, кроме Сибири, лишь одно место, где можно наблюдать такое же грандиозное явление вулканизма — это Деканское плоскогорье в Индостане. Сибирские траппы чаще всего состоят из очень твердой горной породы — диабаза. Но всесильное время добралось и до них. "Щеки" — это прекрасный памятник деятельности могучих созидателей и разрушителей — солнца, воды, ветра, мороза, может быть не менее прекрасный, чем красноярские "Столбы". Мы любовались скалами до тех пор, пока они не скрылись за кормой.
Едва наш теплоход подошел к берегу, на котором расположена фактория Кузьмовка, как из-за дальнего мыса показался силуэт небольшого суденышка. В огромный капитанский бинокль можно было различить илимку, плывущую вниз по реке. Через полчаса илимщики причалили к берегу немного повыше каравана.
В трюме илимки, где бойко потрескивала железная печь и пахло жареным, сидели несколько мужчин, женщин и подростков. Разный домашний скарб придавал илимке удивительно одомашненный, жилой вид. В углу, у швейной машины, притулилась молодая женщина и шила детское платье.
Кто и куда плыл в этом ноевом ковчеге? Самый молодой пассажир — пионер-эвенк Копкон — ехал в Артек. Можно представить, какое увлекательное путешествие ему предстояло и как широко распахнутся перед ним, таежным мальчуганом, двери огромного и незнакомого, но ласкового и приветливого мира! Среди пассажиров илимки были также два охотника, возвращавшиеся с промысла, молодая учительница, ехавшая в отпуск, и комсомольский работник. Последний был крепким, ладно скроенным молодцом. Густой коричневый загар, потрескавшаяся на руках кожа, давно не стриженные волосы делали его похожим на рыбака или охотника. Я вскользь заметил ему об этом. Он искренне расхохотался.
— На охотника, говоришь, похож? Что же тут удивительного? Тайга наша велика, просторы ее не меряны. Здесь ведь за сто-двести верст запросто ездят друг к другу в гости чай пить. И непогода не пугает, и бездорожье нипочем. А бывает так, что по делу в какой-нибудь отдаленный район нужно добираться верст за пятьсот. Зимой спишь прямо у костра, в спальном мешке — гостиниц для командированных в тайге пока еще не построено. Сам управляешь оленьей упряжкой и сам ловишь оленя арканом. Сам ищешь дорогу там, где ее и в помине нет. Ну, а летом уж никак не обойдешься без ветки, благо в реках у нас недостатка не ощущается. Первое время, пока управлять ею не научишься, накупаешься досыта.
Это легко было себе представить!
— Теперь перейдем к другой стороне вопроса, — продолжал он. — Не будешь же брать с собой в дорогу мешки с продовольствием? Ясно, не будешь — тяжело, маятно. Берешь ружье, крючки. Остановился у озера, рыбы наловил — значит, уху хлебать будем. Вот ты говоришь, что я похож на охотника. Так ведь я и есть охотник. Увидел белку — моя! Увидел глухаря — мой! Не буду хвастать, но если медведя встречу — тоже с дороги не сверну.
Тут он хлопнул меня по колену так, что заныла вся нога. Тяжела была рука у моего собеседника, тяжела и крепка! Да ведь такой она и должна быть у человека, живущего на реке таежных следопытов.
Желтые воды Тунгуски несут уже целые островки пены. Река совсем сузилась. От устья нас отделяют триста километров. Близок Большой порог. Здесь мы должны сгрузить оставшиеся товары.
Караван подошел к порогу в сумерки. У берега стояла флотилия остроносых илимок. Их было, вероятно, штук тридцать. Выцветшие флажки-флюгеры на мачтах смотрели в одну сторону. Паутина снастей опутывала мачтовый лес. На крышах илимок лежали паруса, шесты, весла, веревки. Плечистые грузчики уже дожидались здесь нашего прихода. Всюду мерцали огоньки костров, слышались песни, пиликанье гармошки.
До Большого порога грузы доставляются на пароходах. Здесь их перегружают на илимки. Катера тянут илимки вверх по реке. Хорошо, если дует попутный ветер, — тогда илимщики ставят паруса. Но река извилиста, и попутный ветер через несколько километров пути может стать боковым и даже встречным. Бывали случаи, когда рано нагрянувшая зима заставала караваны в дороге.
Пока караван разгружался, было решено сделать разведку порога. С борта спустили сильный моторный катер, и мы отправились.
Сначала катер шел довольно быстро, но чем ближе подвигались мы к порогу, тем медленнее уходили назад каменистые берега. Волны, катящиеся через огромные подводные камни, били в борт, дождем брызг обдавали катер.
— Попали под душ, — проворчал механик. — Эх, соорудить бы здесь гидростанцию! На всю тайгу хватило бы тока.
Течение становилось все свирепее. Наконец наступил такой момент, когда катер остановился на месте. Напрасно мотор захлебывался на предельных оборотах. Катер дрожал, пена летела из-под кормы, но продвинуться вперед нам не удалось ни на метр. Да, нелегко поднимать через такой порог илимки! И не зря для этого соединяют вместе силу мотора, искусство лоцмана и ловкость илимщиков, которые идут по берегу, держась за длинный канат и в трудную минуту помогают катеру.
Вернувшись на судно, мы застали там веселое оживление. На корме толпились матросы, кочегары, рулевые. Посредине сидел здоровенный пес, заманенный кем-то на судно. Он поджал пушистый хвост и трусливо озирался. Причиной столь недостойного поведения собаки оказался боров Борька, наш живой запас свежего мяса. Его давно собирались зарезать, но откладывали эту операцию со дня на день: хватало рыбы, которую повар покупал на факториях. Боров разжирел и обнаглел необыкновенно.
Вот и теперь, видя, что пес его побаивается, он с воинственным хрюканьем двинулся в атаку. Тут случилось то, чего мы никак не ожидали. Жалобно взвизгнув, пес бросился к борту и, легко перемахнув через него, поплыл к берегу. Хохот и ядовитые замечания по поводу храбрости знаменитых тунгусских собак сопровождали это бесславное отступление. Выскочив на берег и основательно встряхнувшись, пес бросился к пожилому грузчику. С теплохода тотчас закричали:
— Эй, дядя! Твой волкодав от борова обежал! Такой собаке камень на шею да в воду!
Хозяин пса не на шутку обиделся:
— Эх, вы! Я с ним на медведя хаживал. Собака таежная, отродясь свиней не видела, не знает, что это за живность такая, — ну и оробела…
Работа у Большого порога шла день и ночь. Наконец последний мешок муки, предназначенной к разгрузке, оказался на берегу. Мы тронулись в низовья, к выходу на Енисей.