десь и добывать пушнину. Правда, древние летописцы ничего не сообщают об исходе этой экспедиции. Но ясно, что мангазейцы могли поселиться и в устье Таймуры, и избушка, о которой рассказывал лоцман, возможно, была построена ими. За триста с лишним лет сквозь развалины печи вполне могло вырасти и вытянуться к небу стройное дерево. А лиственница, из бревен которой, по словам лоцмана, построена избушка, способна стоять не одну сотню лет. Недаром называют ее вечным деревом.
Когда я узнал о походах мангазейцев на Нижнюю Тунгуску, мне стало жаль, что на моторной лодке, которая у нас всегда находилась под бортом, я не поехал посмотреть избушку. Никогда не надо упускать случая увидеть то, что можно увидеть.
К Туре мы приближались в каком-то особенно приподнятом настроении: ведь наше судно будет там первым вестником лета, навигации, удобной связи с остальным миром!
С зарею на мачтах теплохода были подняты вымпелы, затрепетали на ветру гирлянды ярких флагов. Когда из-за гор вырвались первые лучи солнца, судно стало выглядеть необыкновенно красиво. Сверкали начищенные поручни, стекла иллюминаторов. Теплоход шел, властно рассекая воду, тяжелый, сильный, большой. За ним послушно двигался караван, тоже принарядившийся, тоже украшенный флагами. В каютах не осталось ни одного человека. Все свободные от вахты толпились на мостике и на палубе, а один неугомонный матрос забрался даже на мачту: он непременно хотел увидеть Туру раньше всех.
Но увидели ее мы все сразу. Она вынырнула из-за высокого мыса, поросшего чахлыми лиственницами.
Представьте себе пологий склон, зеленеющий травой и ку-стариками. На нем стояли десятки домиков, из которых многие еще не успели почернеть под влиянием солнца и непогоды. Виднелись и большие дома, совершенно городского типа. Еще были видны радиомачта, и огороды, и каланча с развевающимся флагом, и серебристый самолет, — привязанный под берегом к буйку.
Не знаю, как выглядит Тура в дождливую погоду, когда свинцовые рваные тучи плывут низко над землей, но в это чудесное утро она была необыкновенно привлекательной, какой-то солнечной, светлой, нарядной.
На берегу не было видно ни души. Оно и понятно: ведь часовая стрелка показывала только пять часов утра. Но вот по улице пробежал человек, за ним другой, третий…
И тотчас запел гудок теплохода. Мощный его голос несся над рекой, над караваном, над поселком, будя жителей. Гудок пел долго и торжественно. Облачко белого пара таяло над трубой.
Поселок мгновенно ожил. На улице толпились люди, всюду хлопали ставни. Когда мы подошли к берегу, тут собралось, наверно, все население Туры.
Эта шумная встреча может показаться непонятной. Ну чего тут особенного — пришел караван, только и всего. Но представьте себе, что вы живете в Туре, откуда до ближайшей железнодорожной станции нужно плыть две тысячи триста километров. Вот ушли последние пароходы, промелькнула осень и началась зима, долгая и суровая. Есть время для того, чтобы узнать не только соседей, но и чуть не каждого жителя Туры в лицо. А новые люди в снежные месяцы очень редки на Нижней Тунгуске — разве только прилетит самолет с закутанными в меха пассажирами.
Что касается таежных дорог, то без большой необходимости вряд ли кто отправится по ним в далекое путешествие с юга края в Эвенкию. Ведь приходится ехать в жгучие морозы, почти без дорог, от одного чума к другому. После утомительного дневного перегона пассажиры еле успевают добраться до оленьих одеял и тотчас же забываются в тяжелом сне. Им кажется, что они только что заснули, а погонщик оленей уже толкает их в бок:
— Вставайте, вставайте!
За чумом слышно позвякивание "ботала", которое подвешивают оленям, чтобы они не терялись в тайге. Наспех проглотив обжигающего чаю, пассажиры садятся в "санку", закутываются с головой. Олени трогают с места. Снова десятки километров головокружительной езды — иногда по горам, иногда по лесному пожарищу, где "санка" подскакивает на обгоревших пеньках, — и вот новый чум, новая ночевка.
Нет, не каждый решится на такое путешествие!
Словно смена зимовщиков, приезжающая на полярную станцию, едут новые жители в Туру по весенней воде. И просто нельзя не радоваться первому каравану, пришедшему сюда издалека, привезшему новых людей, новые книги, новые товары, новые патефонные пластинки.
Что же все-таки представляет собой Тура? Можно было бы написать так:
"Там, где еще недавно стояла непроходимой стеной дремучая тайга, сейчас раскинулся центр Эвенкии — Тура".
Или так:
"В глухой тайге, за тысячи верст от железной дороги, расположена столица Эвенкийского национального округа".
И то и другое, в конце концов, верно. Но такими словами Туру все-таки не определишь. Она проще и будничней. Да и настоящей тайги, если говорить честно, вокруг Туры нет: тут больше сухостоя да мелколесья, чем настоящих больших деревьев.
На многих картах вы тщетно будете искать Туру. Нет такой надписи. Лишь там, где с жирной синей линией Нижней Тунгуски сливается другая, изображающая реку Кочечумо, надписано самым мелким шрифтом: "Туринская культбаза". И верно, еще совсем недавно при слиянии рек стоял одинокий домик культбазы.
Но жизнь непрерывно поправляет карты нашей страны.
Сегодня у слияния двух рек стоит поселок с электрическим освещением, с многоквартирными домами, с большой школой оленеводов, с кино и аэропортом, с типографией, где печатается своя газета. По понятиям жителя густо населенных мест, он не очень велик, этот поселок, но в условиях тайги его можно смело назвать большим поселением, заслужившим право на то, чтобы слово "Тура" на картах писали жирным шрифтом.
В первом десятилетии нашего века на территории, занимаемой ныне Эвенкией, кочевало несколько родов бродячих тунгусов. Мало кто знал о том, чем они занимаются, как живут, верней — как вымирают, потому что смертность среди народа была ужасающей, а жизнь — такой, что иногда и смерть казалась избавительницей.
Но зато какими огромными шагами идет к своему счастью эвенкийский народ теперь! Он хозяин огромной территории, ее лесов, недр, рек. Он создал богатые оленеводческие колхозы, научился пахать землю и сажать овощи, расстается с чумом и кочевой жизнью. Народ научился грамоте. Сейчас в Эвенкии десятки школ, а при школах интернаты, где дети живут и учатся на полном государственном обеспечении. Учителя в этих школах — эвенки. Врачи в туринской больнице — эвенки. Эвенк Митрофан Павлович Койначенок — депутат Верховного Совета Союза ССР. В списке Героев Советского Союза среди тех, кто первым форсировал Днепр, есть гвардии рядовой эвенк Иннокентий Увачан.
Тура — очень молодое поселение. Однако за ним будущее. Отойдя на несколько километров в сторону от слияния двух рек, еще и сейчас можно встретить медведя, но тайга отступает и будет отступать, чтобы дать место колхозным полям, усадьбам оленеводческих совхозов, горняцким поселкам.
Когда теплым летним вечером закончилась выгрузка товаров, которые мы привезли в Туру, и первый гудок собрал на берегу толпы провожающих, я испытал чувство, очень похожее на грусть. Мне стало жаль расставаться с Турой.
Третий гудок. Его слышно, наверное, далеко вокруг — такая тишина разлита в вечернем воздухе. Медленно, мерно постукивая, ползет из воды толстая якорная цепь. Два удара судового колокола — якорь поднят.
— Тихий вперед!
И вот уже зеленый мыс наплывает на твои домики, Тура!
…А пророчество великого поэта сбылось. На полках книжного магазина в Туре можно купить томик Пушкина на эвенкийском языке.
ГЛАВА XI. ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
У Северного полярного круга. — Самая тяжелая политическая ссылка, какая только могла быть в глухой сибирской дали. — Новая судьба Курейки. — Норт Игарка. — Вечная мерзлота. — Дудинка. — Ошибка Нансена. — На помощь полярной экспедиции. — Поиски в тундре.
И вот мы снова на Енисее.
Мы плывем к Северному полярному кругу.
Впереди — Курейка.
Курейка…
Еще задолго до приближения к этому далекому станку на пароходе чувствуется напряженное ожидание чего-то необычного. Тот, кто плывет впервые, то и дело спрашивает у бывалых матросов: скоро ли Курейка? Не Курейка ли это вон там, на дальнем мысу? Когда же наконец будет Курейка?
Но и тот, кто плавал здесь не раз, не усидит в каюте. Какая-то сила тянет на палубу, зовет взглянуть вдаль, где в сизой мгле появится курейский берег.
Все-таки даже теперь, когда на Севере настали совсем другие времена, трудно отделаться от ощущения дикости и отдаленности этих мест. Знаешь, что отсюда уже близко до шумной Игарки. Знаешь, что люди тут живут хорошо и богато. Знаешь, что река теперь не пустынна, что вот-вот покажется встречный караван — и все же какое-то уныние наполняет душу. На палубе смолкли обычные песни; только радио, далекий голос Москвы, вырывается из окон салона. Видно, недаром выбор полицейских остановился в свое время на Курейке, а не на каком-нибудь другом станке…
Ночь. Незаходящее солнце, огромное, багровое, висит над горизонтом в клубах испарений, поднимающихся с окрестных болот. В воздухе тонко и противно поют комары, целые тучи комаров, жадных и наглых, залепляющих глаза, набивающихся в рот и уши. Берег черен и пустынен. Кое-где у воды — рыбачьи лодки, сети, развешенные для просушки. На фоне огненного неба темнеют крыши какой-то деревеньки и зубчатый край дальнего леса.
Кажется, что все непробудно спит в этой приполярной пустыне с ее ночным недремлющим солнцем, пылающим небом и безмолвным человеческим жильем, над которым не видно даже струйки дыма. Что же делалось тут в темную пору бесконечной полярной ночи, какая тоска должна была сжимать сердце при виде этого же берега, но утонувшего в глубоких сугробах, при виде этой же реки, но заснувшей под толстым слоем льда, при виде этого же неба, но озаренного лишь неверным, переливчатым светом северного сияния!
Много дум теснится в голове. Вспоминаются страницы прочитанных книг. Вспоминаются документы, относящиеся к политической ссылке во времена царизма и ныне ставшие известными народу. Приходят на память снимки, картины…