Проходит август, короче становятся дни, трава в тундре блекнет, солнце греет все слабее, по утрам так не хочется отходить от жаркого костра. Олени отъелись, отдохнули, молодняк подрос и окреп. Пора в обратный путь.
На север оленевод шел следом за весной. Теперь его самого гонит к югу, преследует по пятам зима. Уже затянулись льдом болота, замерзли речки. С одной стороны, это худо — стало трудно добывать рыбу; с другой — хорошо: не надо искать брода, делать крюк вокруг топких болот. Тундра, по которой движутся осенние аргиши, словно вымерла. Однообразная снежная пелена совсем сгладила, сровняла ее поверхность. Улетели в теплые края птицы; только белая куропатка, едва различимая на фоне снега, рыщет в поисках мерзлых ягод.
Но олень не тужит и в эту трудную пору. Правда, чтобы добыть пропитание, ему приходится изрядно потрудиться, иногда разрывая в сугробах целые коридоры, чтобы добраться до ягеля. Но он не избалован своим хозяином. Если бы олень узнал, что на белом свете существуют животные, которых зимой кормят овсом и сеном, причем хозяин сам приносит эти лакомства прямо в кормушки, — он, наверное, очень удивился бы…
Путь осеннего аргиша заканчивается в лесотундре. Здесь есть топливо для очага, здесь не так глубоки и плотны снега, здесь деревья защищают от наскоков пурги в темную зимнюю пору. Теперь, когда кочевник не может добывать дичь и рыбу, мясо диких оленей становится его главной пищей.
Так кочевали жители тундры сотни лет. Порядок был заведен дедами, и внуки не нарушали его, считая, что, видно, им на роду написано не иметь оседлого жилья, а бродить всю жизнь со стадами, ставя легкие чумы то у побережья океана, то у какой-нибудь речки, то в отрогах снежных хребтов.
Но вот появились в тундре первые колхозы. Зачем кочевать всему народу, для чего бесконечно странствовать старикам и детям, охотникам и зверобоям, когда оберегать и пасти большие колхозные стада могут одни пастухи? Эта простая мысль всем понравилась. Так и сделали.
Вековой закон тундры был нарушен. Но об этом жалели только те, кому новая жизнь оказалась не по нутру, — кулаки и шаманы. А вчерашний простой кочевник взялся за топор и построил себе избу. Рядом поставил сруб его сородич, а там, глядишь, еще семьи подъехали, и появился целый поселок. Совсем по-другому пошла жизнь. Ребята учатся грамоте в поселковой школе, в колхозной конторе можно послушать радио, в пекарне выпекается свежий, вкусный хлеб вместо пресных лепешек, перепачканных золой очага. А баня! Как приятно попариться в ней после какой-нибудь утомительной поездки!
Да что баня или пекарня! Колхоз "Искра", в который объединились кочевники-саха, заготавливает лес для постройки первой в таймырской тундре гидроэлектростанции. И уже никто не обращается теперь к шаману, чтобы тот дикими криками и ударами в бубен "изгонял" болезнь: врач в поселковой больнице в бубен не бьет и не кричит, а лечит в сто раз лучше шамана и не требует за это самых лучших оленей или теплых звериных шкур.
Ну, а пастухи, которые попрежнему кочуют с оленями по тундре? Произошли какие-нибудь перемены в их жизни? Вот маленькая заметка из газеты, которая ответит на эти вопросы. Я выписал ее дословно:
"Вместе с крупнейшим оленеводческим стадом колхозов по реке Агапа, в Усть-Енисейском районе, передвигается радиостанция. Это дает возможность постоянно поддерживать связь с районным центром — поселком Караул, сообщать о продвижении стада и его состоянии, получать по эфиру советы от ветеринара. На привале пастухи слушают московские радиопередачи".
Сильно изменилась жизнь оленеводов, но по-прежнему олень кормит, возит и одевает жителя тундры. По-прежнему собака остается его верным помощником. Никто так не ценит хорошую собаку, как оленевод. Трудно себе представить, как пасли бы свои стада нганасаны, если бы у них не было оленегонных лаек.
В густой, дремучей тайге оленям трудно бегать, и пастух, разъезжая верхом на самом быстроногом животном, может смотреть за стадом.
В тундре совсем другое дело. Достаточно оленям чего-нибудь сильно испугаться — и с удивительной быстротой животные помчатся по бескрайнему простору. Попробуй останови этот бег!
А сколько в стаде упрямцев, которым кажется, что хороший ягель растет где угодно, только не в том месте, куда их пригнал хозяин; сколько в стаде забияк, готовых разогнать своих сородичей как можно дальше! И олени то и дело разбредались бы в разные стороны, если бы пастухам не помогали смышленые туруханские лайки.
Я видел однажды в тундре стадо оленеводческого совхоза. В нем было, наверное, больше тысячи животных. Мы беседовали с пастухом. Две его собаки находились поблизости. Это были лайки — славные псы с белой пушистой шерстью, не очень крупные, с короткой, я бы сказал — приятной, мордой, крутым лбом, стоячими ушами и хвостом закорючкой. Они лежали, словно прислушиваясь к нашему разговору.
Вдруг пастух, сидевший на корточках у костра, вскочил и стал всматриваться в даль. Вскочили, насторожившись, и собаки. Оказывается, несколько оленей решили предпринять небольшую экскурсию в поисках лакомого корма и удалились уже довольно далеко от стада. Пастух поднял руку, как бы показывая собакам, куда ушли олени, сделал несколько шагов в том направлении и произнес:
— Прр! Пррр!
Звук был резкий, горловой. Собаки легкими прыжками помчались в тундру, и вскоре мы услышали отрывистый, злой лай: они гнали беглецов обратно в стадо.
— Ла! — крикнул пастух. — Ла!
Услышав этот окрик, псы бросили оленей, постаравшихся забиться в середину стада, и не спеша побежали к нам.
Я заметил, что когда собаки лаяли, гоняясь за беглецами, все стадо сплотилось, сжалось теснее. Одинокие олени, бродившие совсем не в той стороне, куда помчались лайки, тоже затрусили к стаду. Неужели на них так подействовал собачий лай?
— Друг, — сказал мне пастух, — у каждого зверя своя душа. У собаки душа охотника. Собака бросается за оленем, когда он убегает. Сначала она лает, говорит: "вернись", но если олень не послушается — хватает его зубами за ногу. У оленя душа боязливая. Олень боится собаки. Он хочет от нее удрать. Но куда ему бежать? В тундру нельзя — собака все равно догонит. Вот он и бежит обратно к стаду, чтобы там спрятаться среди других, таких же боязливых, как он. Если нет ветра и далеко слышно, я собак не гоняю, а только, бывает, крикну им: "Голос!" Они лают, а олени сами собираются в кучу — боятся.
Так объяснил мне пастух. Кочевники тундры знают природные инстинкты животных — охотничий инстинкт собаки и стадный инстинкт оленя. Они научились использовать условные рефлексы, хотя, наверное, никогда и ничего не слыхали о работах великого русского ученого Павлова. Они заставляют собаку гнать оленя громким лаем, иногда даже кусать беглеца — и добиваются того, что, услышав хотя бы далекий лай, олени уже торопятся в стадо, теснятся друг к другу, опасаясь погони и укуса.
Оленегонная лайка — лучший помощник пастуха. Если олень все же незаметно уйдет далеко в тундру, лайка находит его по следу и пригоняет обратно, как хороший хозяин. Пастухи посылают собаку от чума к чуму с запиской или, в случае беды, — с условным значком, каким-нибудь кусочком кожи, — и трудно найти более верного и скорого почтальона.
В старинных сказаниях кочевников собака наделяется, почти человеческим умом. Некоторые старики и сейчас верят, что в собак переселяются души умерших; поэтому-де псы так стараются помогать оставшимся на земле родственникам покойного.
Между прочим, туруханские собаки, которые не имеют привычки тявкать на прохожих и вообще не любят лаять бестолку, иногда поднимают вдруг дружный вой. Воют минуты две-три и неожиданно смолкают. Должно быть, это дает себя знать волчья кровь, кровь бродяг и хищников.
Давно уже скрылся мыс, на котором стояли чумы саха-рыболовов. Мимо тянулись острова Бреховского архипелага. Низкие, плоские, почти незаметные издалека, отделенные друг от друга рукавами и протоками, они служили обиталищем чайкам, разгуливавшим по песчаным отмелям. Эти острова образовались из ила и песка, принесенного Енисеем. Кое-где на них росла невысокая ольха, чуточку скрашивающая эти обиженные природой места.
Наконец "Бурный" вышел на "Большую переправу". Хотя было сравнительно тихо, изрядные волны бились в правый берег, которого старалось держаться наше суденышко. Капитан поглядывал на барометр чаще, чем обычно: буря в здешних местах — не шутка. К счастью, погода, видимо, установилась.
На боте запасали пресную воду. Наполнили все бочки, котлы, баки. Впрочем, вода уже была чуть солоновата: должно быть, недавний ветер пригнал в дельту горько-соленую воду из залива. Кое-где в береговых лощинках виднелся снег. Он не таял. Никто уже не снимал ватные стеганые тужурки, а на ночь вахтенные надевали даже валенки и полушубки. Под вечер при дыхании был отчетливо заметен пар. Плохо бы пришлось уже при первом морозе жителям этих мест, где лес не растет, если бы сам Енисей не позаботился о том, чтобы тут не нуждались в топливе.
Еще в верховьях я часто видел огромные деревья, с корнем вырванные половодьем. Они плыли посреди реки, раскинув ветви, на которых трепетали зеленые листочки. Но в одном месте дерево зацеплялось за подводный камень и теряло немало веток; в другой раз долго била зеленого путешественника о скалистый берег внезапно налетевшая буря. Глядишь, и где-нибудь у Игарки плывет уже не дерево, а бревно; даже кора содрана, концы расщеплены, измочалены. А в дельте, в заливе, наконец у берегов океана некогда стройные ели или березы превращаются в настоящий "плавник" — серые, обезображенные куски дерева, беспорядочно наваленные на отмелях или застрявшие между скал. Пока волны окончательно не доконали эти бывшие деревья, в плавнике можно найти много полезного для несложного хозяйства северянина. А остальной плавник — готовые дрова. Надо только весной вытащить их на высокий берег и за лето хорошенько высушить.
В поселке Караул мы взяли еще одного пассажира. Это был гидрограф экспедиции, которая занималась промерами глубин и установкой навигационных знаков на Большом корабельном фарватере. С виду он был бравым моряком. Несколько портили его только густые рыжеватые бачки, совсем лишние на красивом, энергичном лице.