Да ведь это новогодняя елка! Ну конечно! Правда, сама елка какая-то странная — на ней почти нет хвои, одни голые ветки с полосками темнозеленой бумаги и кусочками мха. Но где же взять лучшее дерево? Ведь кругом ничего не растет, кроме карликовых кустарников. А эту елку привезли еще летом, везли ее издалека, может быть за полтысячи километров. С тех пор хвоя успела засохнуть и осыпаться.
Но дети этим нимало не огорчены. Для них и такая елка — красавица, тем более, что украшена она наславу игрушечными оленями, маленькими самолетами, вырезанными из бумаги рыбами, бусами из надетой на ниточку мороженой клюквы.
Дети тундры водят хоровод вокруг дерева, на ветвях которого потрескивают толстые стеариновые свечи, — они горят даже ярче, чем настоящие елочные. Тепло в комнате. Там, за стенами, — лютый мороз, ледяное безмолвие, переливы северного сияния. Что за беда! Дети ненцев, нганасанов, саха, якутов любят свою родину такой, какая она есть. Мороз они знают с пеленок, пурга выла над их колыбелью, в снегу они играли, едва научившись ходить. Их отцы, деды и прадеды сжились с суровой, неласковой природой. Они не променяли бы вот этого оголенного, каменистого берега Енисея на приволье далеких южных полей и лесов, не променяли бы даже в те времена, когда жизнь в тундре была тяжелой, темной, нищей.
А дети? Они знают уже новую, советскую тундру. Они не видели живого кулака и шамана. Они слушают по радио Москву. Их никто и никогда не назовет "инородцами" или "дикарями". Огни человеческой дружбы, огни большого счастья горят теперь над тундрой, и, покинув школу на краю света, маленький отряд ее воспитанников славно поработает, чтобы эти огни горели все ярче.
Так думал я, наблюдая, как уменьшаются, тают дома Гольчихи. Вот исчезла и фигурка учительницы, которая долго махала нам с берега платком.
"Бурный" вышел в Енисейский залив.
Некоторое время мы плыли в водах узкой его части, но от мыса Сопочная Корга правый берег резко повернул на север, а левый — на запад.
Сказать по правде, я не заметил существенной разницы между заливом и дельтой. Мне было известно, что ширина залива местами достигает полутораста километров. Мы шли вдоль восточного берега, и, разумеется, западного не было видно. Но я не видел берегов и на "Большой переправе" и во многих других местах. Даже вода только слабо соленым вкусом отличалась от енисейской. Мы не видели мощного прибоя волн. Оказалось, что Енисей сбивает правильное чередование морских приливов и отливов. Уйма пресной воды, которую он приносит, не по вкусу морским жителям, обитающим в заливе; зато этому обстоятельству рады пробравшиеся далеко на север речные рыбы и растения, которых также находят в здешних местах.
У Енисея, как говорят моряки, хороший бар. Бар — это мелкое пространство при впадении реки в море, образованное речными наносами песка и ила. Они преграждают доступ во многие реки. Вход же в Енисей свободен; глубины его бара достаточны для самых больших кораблей. Гостей с моря встречают лоцманы и ведут караваны мимо подводных скал, огражденных буйками, на которых день и ночь, в туман и непогоду то вспыхивают, то гаснут особые мигающие фонари. Все лето по заливу плавают окрашенные в серый цвет пароходы гидрографической экспедиции. Гидрографы промеряют глубины и строят навигационные знаки — легкие и прочные башни-маяки высотой в четырех-пятиэтажный дом.
Морским кораблям залив не страшен. Но легко было понять тревогу нашего капитана, то и дело посматривавшего на барометр: ведь в заливе мало удобных бухт, где такое судно, как "Бурный", могло бы укрыться от внезапного осеннего шторма. На открытом же месте нам могло и не поздоровиться. К счастью, погода не портилась, и мы без приключений прошли мимо скалистых Корсаковских островов, миновали бухту Широкую и подошли к мысу Крестовскому.
Я давно слышал о странных постройках на этом мысе и поэтому заранее договорился, что если не будет шторма, то с "Бурного" спустят шлюпку. Капитан сдержал слово. Вскоре, вытащив шлюпку повыше, чтобы ее не смыло, мы уже шагали по камням, покрытым лишайниками.
Судя по развалинам, тут стоял когда-то старинный дом с надворными постройками. Вокруг можно было найти полуистлевшие рыбьи кости. Немного в стороне виднелись покосившиеся кресты старого кладбища. Кто обитал здесь? Кто первым вступил на этот мыс и сложил из плавника хижину? Может быть, то были мангазейцы, приплывшие сюда на утлом коче. Может быть, забрались так далеко на восток пенители моря — поморы архангельского Севера. Или, наконец, нашли здесь приют люди, бежавшие в дикие земли от притеснений царя и помещиков. Кто знает… Время почти стерло следы.
Следов заброшенных поселений, вроде построек на мысе Крестовском, в низовьях Енисея и на берегах залива можно найти немало. Мне однажды попалась карта устья, составленная в 1745 году. И что же — этот далекий край был тогда густо населенным. Только на правом берегу дельты я насчитал больше двадцати селений; ныне забыты даже их названия.
Предприимчивые и отважные русские люди обосновались у выхода Енисея в океан уже более двух веков назад. Это были тогда едва ли не самые северные в мире селения европейцев. Но государство не поддержало своих смелых сынов. Голод, цинга, морозы опустошили их жилища. Ветер разнес золу очагов, почернели бревна срубов, обвалились крыши. Надолго заснуло побережье — до тех пор, пока советские люди не пришли сюда по следам своих прадедов, чтобы накрепко обосноваться у океана.
За Крестовским мысом небольшое происшествие внесло разнообразие в наше плавание.
— Белуха! — внезапно крикнул матрос.
В волнах неподалеку от судна мелькнуло что-то большое, белое, быстрое. Чайки тотчас с криками устремились туда. И вдруг над водей появилось облачко пара, отчетливо видимое в холодном воздухе. Немного дальше — еще таксе же облачко. И еще. Теперь можно было различить серебристо-белые спины нескольких резвящихся дельфинов.
— Эх! — вздохнул капитан. — Нет у нас промысловой снасти. Такое богатство пропадает зря.
Он объяснил мне, что белуха, или полярный дельфин, — большое китообразное животное, достигающее пяти-шести метров в длину и весящее почти тонну. В белухе ценится жир и особенно кожа, из которой получаются отличные передаточные ремни и подошвы. Кочевники тундры очень дорожат этой кожей еще и потому, что даже в самый сильный мороз она не деревенеет, а остается гибкой. Ловят белух сетями, сплетенными из толстых веревок.
Весной рыбаки смотрят в бинокли: не появится ли где спина дельфина? Наконец замечены первые белухи. Тут рыбаки поднимают паруса и поздравляют друг друга с началом путины: белуха обычно идет за косяками рыбы.
Бывает, что в залив врываются огромные стада зверя. Множество серебристо-белых спин соперничает с белыми "барашками" на гребнях волн. Но это уже совсем не нравится рыбакам: дельфины рвут тонкие рыболовные сети. Зато зверобои ликуют — им удается сразу добыть сотни туш ценного зверя.
Судя по множеству полуистлевших костей, найденных у старинных зимовий, белуху в заливе промышляли уже первые насельники. Но и в старину и в наши дни все же не столько полярный дельфин, сколько полярная лисица привлекает людей в здешние места.
Полярную лисицу называют песцом. Песец водится в тундре и превосходно чувствует себя в самые свирепые морозы. Зимой его мех окрашен природой в цвет девственного снега. Изредка встречается также голубой песец, особо ценимый любителями за великолепные дымчатые оттенки. Мех песца красив в натуральном виде и хорошо поддается окраске.
Мне довелось впервые познакомиться с песцовым промыслом во время путешествия по реке Пясине — одной из самых глухих рек на материке Азии, пересекающей Таймырский полуостров восточнее Енисея. Однажды наш отряд остановился ночевать на берегу безыменной речки. Меня разбудил шорох. При свете полярного солнца я увидел небольшого зверька, покрытого свалявшейся серобуроватой шерстью. Видимо, он прогуливался около дорожных мешков, в которых у нас хранился провиант, и когда я привстал — отбежал немного в сторону. Я растолкал соседа.
— Это песец, — сказал он позевывая, — удивительно наглая тварь. Сейчас, летом, когда за его шкуру никто не даст и ломаного гроша, он, пожалуй, пойдет за вами по пятам в надежде стянуть то, что плохо лежит. Но попробуйте увидеть его зимой. Ого! Я пять лет брожу по тундре и не могу похвастаться, что когда-либо встречал вот так, запросто, хотя бы одного из этих джентльменов в зимней шубе. Не беспокойтесь, он сам знает ей цену! Если бы за его шкурой не охотились, он не дал бы житья в тундре и зимой. Мне припоминается описание трагической зимовки Баренца. Этому полярному мореплавателю и его спутникам песцы отравляли и без того тяжелые дни: они грызли обувь, крали продовольствие, чуть не бросались на ослабевших людей.
Тут мой собеседник свистнул. Зверек, отбежав подальше, отрывисто и злобно тявкнул, или, вернее, фыркнул, а потом не спеша отправился в тундру.
— Как же этих джентльменов добывают зимой?
— Я покажу вам это в ближайшее время, — проворчал мой спутник и отправился за мешками, намереваясь подтянуть их поближе к костру.
Через день он выполнил свое обещание. Я увидел на бугре невысокий — немного выше колена взрослого человека — двойной частокол из деревянных кольев. Над ним на легких подпорках, к которым привязывается приманка, было укреплено бревно. Дернешь за приманку — бревно падает. Все это сооружение называлось "пасть". Трудно было представить себе более простую ловушку!
Позже я узнал, что этот способ лова, существующий, вероятно, столетия, не так плох, как может показаться сначала. Застрелить песца трудно: зимой самый острый глаз с трудом различит зверька на белом фоне тундры даже в десяти шагах. Не всегда годится для лова и капкан: его заносит снегом; кроме того, прожорливые звери могут оставить от попавшего в беду сородича только кости да пушистый хвост. А бревно "пасти" часто накрывает песца целиком; любителям полакомиться остается только ходить вокруг и облизываться.