В начале зимы охотник объезжает свой участок, занимающий иногда сотни квадратных километров, и закладывает приманку в ловушки, расставленные там, где обычно появляется песец. Затем ему остается почаще наведываться к ним и в случае удачи извлекать добычу. В самую суровую и темную пору, когда в тундре воет пурга, когда лютеют морозы, охотник, или, как его называют на Севере, промышленник, бесстрашно кружит между "пастями". Тяжел и опасен его труд. Охотник один в тундре, с ним только олени или собаки. Без дорог, по каким-то одному ему ведомым приметам он путешествует от ловушки к ловушке. Хорошо, если до того, как начнет мести пурга, он доберется домой. А если нет, что тогда? Тогда он поступает так, как поступают в таких случаях куропатки: зарывается в снег и ждет там до тех пор, пока стихия не перестанет бушевать. Рядом с ним зарываются собаки.
И так день за днем, от ловушки к ловушке. Чаще всего этот труд вознаграждается хорошей добычей. Но, к сожалению, бывает, что там, где в прошлом году были пойманы десятки зверьков, на другой сезон не будет замечено даже следов песца. В поисках пищи (они питаются главным образом полярными мышами) песцы совершают огромные переходы в самых неожиданных направлениях.
Теперь в тундре работают экспедиции ученых-охотоведов, которые изучают миграцию, то-есть передвижение, зверя, а также условия его разведения в заповедниках. Охотоведы еще летом довольно точно могут определить наиболее вероятные места хорошего зимнего промысла. Они знают теперь повадки песца не хуже старейших и опытнейших промышленников.
Песцы живут в норах, облюбовывая сухие песчаные холмики. Лучшее для зверька время — лето, когда он может почти безнаказанно разбойничать в тундре. Песец разоряет птичьи гнезда, оставляя там лишь скорлупу, ловит птенцов, подкарауливает даже таких сильных птиц, как гуси. Только совы, вороны и драчливые чайки могут быть спокойны: песец побаивается их клювов и обходит гнезда этих птиц сторонкой.
Человек летом никогда не тронет песца, и зверек точно чувствует это и не боится попадаться на глаза охотникам. И не только попадаться на глаза. Вот что рассказывает один путешественник о нравах и повадках песцов:
"Они забирались в наши жилища днем и ночью, таская все, что только можно унести: продукты, мешки, чулки, шапки и т. п. Они умели до такой степени искусно откапывать бочки с нашими запасами в несколько килограммов весом и так ловко извлекать из них мясо, что в первое время мы положительно не могли приписать подобные проделки именно песцам. Во время обдирания шкуры с какого-нибудь животного нам часто случалось закалывать песцов ножом, потому что они старались вырвать мясо из наших рук. Если мы что-нибудь зарывали самым тщательным образом и заваливали это место камнями, то песцы не только всегда находили скрытое, но и умудрялись сдвигать тяжелый камень, наваливаясь на него плечами и изо всех сил помогая друг другу. Если мы клали какую-нибудь вещь на высокий столб, надеясь оградить ее этим способом, они подрывали столб до тех пор, пока он не сваливался. Песцы следили за всеми нашими поступками и следовали за нами по пятам, какие бы меры мы ни предпринимали против них".
Между прочим, известны случаи, когда песец, попав в капкан, отгрызал себе лапу и уходил в тундру. Один полярник описал такой удивительный случай: в капкан попал песец, на ноге которого болтался… другой капкан. Должно быть, он был плохо укреплен, песец унес его с собой и таскал до тех пор, пока снова не попался.
Не знаю, что думают другие, когда видят ослепительно белый мех песца, но мне лично всегда вспоминается пустынный берег речки, спящая тундра, освещенная желтым полуночным солнцем, и некрасивый зверек с буроватой, свалявшейся шерстью.
От бухты Варгузина, расположенной севернее мыса Крестовского, скалистый правый берег залива стал особенно диким и вместе с тем особенно привлекательным.
День выдался ясный. Вода, которая в заливе чаще всего выглядит угрюмой, свинцово-серой, на этот раз радовала голубизной. Слева простиралась безбрежная морская ширь. Там, где вода сливалась с небом, стояла узкая полоса серого тумана. Оттуда отголоском далекой бури, катились крупные волны. Они достигали красновато-желтых скал берега и белой пеной разбивались о его камни, о беспорядочно разбросанные обломки скал, уже сглаженные и отшлифованные вековечной работой ветра, воды и льда.
Косые лучи солнца не проникали в расщелины. Там лежали густые, черные тени. Белая пена, белые пятна снега, красноватый камень, голубое небо, бирюзово-голубая вода, бриллиантовые блески солнечных лучей в волнах — все это было очень красиво, ярко и празднично.
Вскоре мы увидели первые пловучие льдины, пригнанные ветром из Карского моря. Это было уже у мыса Ефремов Камень, вершины красноватых утесов которого поднимались над водой. Туман на горизонте отсвечивал белым, рассеянным светом матовой лампочки. Он словно сиял изнутри. Это означало, что за его пеленой морские льды. С палубы заметили еще одного вестника моря — небольшого тюленя. Его темное тело то появлялось, то исчезало: он нырял в гребни волн.
— Диксон!
Это крикнул вахтенный. Наконец-то! Я поспешил на мостик. В сильный бинокль можно было различить паутинку радиомачт. Часа через два мы будем там.
Но через час я снова смотрел в бинокль, а радиомачты как будто не стали ближе. Туман растаял, исчез. Воздух был удивительно прозрачен, и, должно быть, поэтому я так ошибся, в расчетах.
Мы вошли в гавань Диксона ранним утром.
Я увидел довольно пологий каменистый берег, большие дома зимовщиков. Мощный, утюгообразный ледокол дымил на рейде двумя высокими трубами. Я увидел другие корабли, большие и малые, стоявшие на якорях в удивительно удобной бухте. Я читал их названия и названия портов, к которым они были приписаны. Сюда, на перекресток Великого Северного морского пути и великой речной дороги, явились корабли чуть ли не изо всех гаваней восточных, западных и северных морей страны.
Два узких пролива — Превен и Лена — отделяли гавань Диксона от моря. Было видно, как там, в море, теснились, медленно двигаясь, льды. Отдельные синеватые глыбы протиснулись в самую бухту. Мы проплыли мимо одной из них, совсем лазоревой, с вытаявшей буроватой солью. Подводная часть льдины, цвета зеленоватого бутылочного стекла, выдавалась вперед, и на ее фоне мелькали какие-то рыбки.
"Бурный" протиснулся между двумя океанскими лесовозами. Каким жалким казался он теперь! Парень в тельняшке склонился над бортом лесовоза и сделал вид, что хочет достать нашу мачту рукой. Мы молча проглотили обиду: наша мачта была ниже борта, где стоял этот шутник.
И вот наконец, распрощавшись со своими спутниками, я спрыгиваю с шлюпки "Бурного" на камни Диксона. Камни покрыты каким-то налетом. Да ведь это собачья шерсть! Наверное, ездовые псы, которые лежали тут же на берегу, терлись о камни, торопясь сбросить зимнюю шубу. Появление нашей шлюпки не произвело на них никакого впечатления. Только огромная, сильно прихрамывающая собака подошла к нам и потянула носом воздух.
— Это свои, Краля, — сказал человек в ватной кацавейке, вышедший нам навстречу.
Собака вопросительно посмотрела на него.
— Наша Краля полусобака-полуволк, — сказал человек в кацавейке. — А ногу она повредила в песцовом капкане. Вы с Енисея? Завтракали? Завтрак в кают-компании, вон там. Могу проводить.
Тут, как и на всех советских зимовках, действовал закон полярного гостеприимства: раньше всего накормить гостя, набить его трубку, если у него вышел табак, дать ему свою одежду, если его промокла, а потом уже завести с ним беседу.
Представьте себе, что не из удобной каюты моторного бота, а из тундры, и не теплым осенним днем, а темной январской ночью пришли вы на Диксон. Вы брели, утопая в снегу, пурга сбивала вас с ног, уже давно вы не видели дыма человеческого жилья — и вдруг оказались в кругу людей, незнакомых, но уже родных, и за вами ухаживают наперебой, кладут на тарелку лучшие куски, подливают вино. Да ведь это и есть счастье, великое счастье чувствовать себя членом дружной семьи!
На острове жили простые, мужественные, веселые люди. Они трудолюбиво насадили садик, в котором цвели анютины глазки, и назвали его "Парком культуры и отдыха". В этом "парке" на скамеечке полярные летчики в огромных меховых сапогах — "чертохо-дах" перед вылетом на ледовую разведку толковали со зверобоями, явившимися в гости с мыса Двух Медведей. Ледовая разведка делается с воздуха. Летчики видят, где лед, где чистая вода, и указывают по радио путь кораблям. Разведка нужна и для научно обоснованного предсказания ледовой обстановки на много дней и даже месяцев вперед.
В этом же садике бродил черноглазый Вовка, самый молодой диксоновец. На ногах его были крохотные меховые бокари. Вовка, испуская воинственные крики, бросался на добродушных псов. Псы покорно сносили его наскоки. Вовкина мать кричала из окна:
— Вовка! Тебе говорю, перестань! Посмотри, весь в шерсти, срам-то какой!
Я услышал в этом садике удивительный рассказ молодого радиста, заросшего дремучей бородищей. Оказывается, он зимовал на одном из островов далеко в океане. Его сняли самолетом, он собирался завтра вылететь дальше — домой, в Москву.
— И представьте, — с увлечением говорил молодой бородач, поглядывая в мою сторону, — мы этого прирученного белого медведя даже курить выучили…
Полярники переглянулись. Эти радисты всегда готовы отмочить какую-нибудь небылицу, только развесь уши! Немолодой, гладко выбритый моряк не вытерпел и, посасывая трубочку, забормотал:
— Кхе-кхе! Не слыхал, чтобы медведи курили. Кхе-кхе! Нет, не слыхал, хоть и двадцать три года на Севере плаваю.
Но радист не смущался. Кажется, он специально предназначал свой рассказ для меня и еще двух явных новичков, смотревших на него во все глаза.
Я побывал в радиоцентре, откуда поддерживается радиосвязь со всей Арктикой. Тут было царство удивительной техники. Разговор по радиотелефону с Москвой на Диксоне заказать совсем просто, и слышимость великолепная.