Чайка уныло кричит над водой,
Машет серпом крыла,
И запоздалая баржа волной
Стылые бьет берега.
Эта концовка Гениного стихотворения, написанного с первого раза и безо всякого редактирования. Что в последней строчке нет рифмы, ему не пришло в голову. Зато какой классический дольник, и как точно передано настроение Енисейской осени — эта торопящаяся самоходка, и волна, задумчиво окатывающая обледенелую гальку, и опаздывающая из-за непомерной речной шири. Откуда Гена взял себя? Как скроил?
Бывало, видя мои литературные мученья, он предлагал сюжеты, и были прекрасные моменты, когда мы негромко и не спеша обсуждали, как лучше построить концовку, и была у обоих одинаковая заинтересованность сохранить, воплотить то прекрасное, что нас окружало, и было ощущение небывалой прочности и полноты происходящего, слияния жизни и так называемой литературы.
Гена очень ценил коренные ли, точные словечки, прибаутки, любил старину и вообще все сибирско-енисейское. И помогая мне, подыскивая оборот, случай, подробность, делал это так же серьезно и дотошно, как искал в ящике запчасть или подгонял косяк. А я уже не чувствовал ни праздности, постыдности своей профессии, а только ее нужность Гене и другим мужикам.
Я допроявлял в рассказе знакомые черты Гены, Витьки, Толяна. Они стояли перед глазами, но в словах еще только намечались, брезжили, и я сплавлял, прокладывал их снегами и облаками, бензином и опилками, и Гена видел и себя, и ржавые лиственницы на берегу, и валящуюся по волнам лодку — и все вдруг казалось вбитым на века в какую-то студеную твердь, и мы оба, и я и Гена, укреплялись и в себе, и в своих ощущениях реки, тайги, товарищей, переоткрывали их и начинали любить еще больше. И казалось порой, что я исполнитель, а Гена неподкупный и суровый заказчик, и что перед ним я будто отчитываюсь, как перед какой-то единственной правдой, и что она, эта правда прямо здесь, рядом стоит.
ХРАМ НА БЕРЕГУ ЕНИСЕЯОчерк-размышление
Все помнят жестокую и жизненную картинку из детства — убегающая без головы курица с кровавым фонтанчиком из шеи… Именно это зрелище и напоминает мне нынешнее состояние нашего общества.
Перерублены позвонки, жилы, сосуды, и голова будто осталась и лежит там, за временной чертой. А тело вроде бы освоилось и которое десятилетие как ни в чем ни бывало бежит, зачем-то машет руками, что-то делает, пыжится. И ничего не выходит. И что бы нам не пели из телевизора, теперь со всей очевидностью ощущаешь — страна в тупике. И в этом уже привычном для русской души состоянии кто народ ругает, кто власть, кто чиновников — ее руки и ноги. А дело в голове. А она там осталась, в тех днях, когда сказали, что «хлеб всему голова», а вовсе не Православная Вера. Так воспитались целые поколения атеистов, которые и составляют нынче массу нашего населения.
Как-то ехал в поезде и разговорился с попутчиком. Хороший, работящий мужик, вышками телефонными занимается. Все о вышках и говорил, что их на горках надо ставить, на что я, о своем думая, сказал, что вообще-то на Руси на горках другие сооружения ставили, высокие такие, с куполами и колоколами… Тут раздражением взялось открытое и честное лицо моего попутчика, и он отрезал:
— Стройка церквей дело бесполезное и вредное, лучше на эти деньги школу или детдом построить. Больше толку.
А речь шла о планах стройки храма в Бахте Туруханского района, который нынче и возводится с помощью Божией, с благословения Владыко Антония и при поддержке Попечительского совета Святителя Алексия. Подробно об истории этой задумки расскажем в свой черед, когда храм будет стоять, а пока о том, что уже сделано.
Прошлый год прошел в подготовке: долго не могли определиться с архитектурным проектом, с бригадой. Как будет выглядеть церковь? Рубить из местного ли леса или привозить готовым срубом? Кто плотники? Где их искать? Решили, было, из своего леса. Обратились через друзей к мужикам-алтайцам, срубившим знаменитый храм Святой Троицы для Антарктиды. «Глянули, где Бахта… Сильно далёко» — заскрипели алтайцы, — «к Океяну почти-шта».
Пока думали, в Бахте шло дело своим чередом: вместе с архитектором В.И. Канаевым выбирали место, ходили по поселку, изучали прозоры. Этим прекрасным русским словом называют зрительные коридоры для обзора церкви с разных точек. Изучали поселок с фарватера, фотографировали, пытались понять, какие места лучше просматриваются с проходящих судов. Выбранные участки обсудили с односельчанами. Собрание выдалось жарким, одно за одним отпадали варианты: то будущий храм помешает пацанам в футбол гонять, то метеостанции будет перекрывать ветра-потоки. И хотя идея стройки храма исходила от местных жителей, нашелся и противник, и просто равнодушные, и это еще раз напомнило, насколько вытравлено чувство Бога у населения.
И вопрос конечно в связи поколений. Повезло тем, у кого были бабушки. Дело как раз в них — в наших верующих бабушках — именно они передали нам своими сухими натруженными руками свечку Православной веры. Как сейчас чувствую бабушкину руку, крепко сжимающую мое запястье. Мы идем в Новодевичий на Пасху. Бабушка молчит, и ее молчание означает (спустя годы только я это понял): внимай. Помню поразившую меня на всю жизнь Литургию. Как всем храмом пели Символ Веры. И как на слова священника «Христос воскресе!» несколько десятков голосов отзывались мощным и живым «Воистину воскресе!». Помню, как от головы до пят пронизывало меня слитное многоголосье, и прекрасный женский голос рядом вдруг прорезался, как стебель, и нарастал чистой жилой, светлым лезвием вскрывая сердце. (Именно эта невидимая женщина особенно одухотворенно восклицала: «Воистину воскресе!») Животворное сплетение голосов, их могучее единение и бабушкино торжественное молчание и образовывали одно неизгладимое впечатление.
Дома моя слепая прабабушка Вера Николаевна, бабушкина мама, часто произносила слово Бог («Бох»). Как-то я пришел из школы чем-то очень взбодренный, в чем-то очень уверенный, и будто желая ответить, отомстить за что-то, продолжить какой-то прерванный спор, швырнув ранец, бодро выпалил:
— А Бога нет!
Необычайна жизнь в России. С одной стороны продолжается попрание и разрушение основ народной жизни. Вместо таких душевных качеств, как честность, сострадание, скромность, сдержанное отношение к материальным благам — навязываются другие: индивидуализм, делячество, прагматизм и цинизм. Дичает народ, из которого все куют международных мещан. Извращается и уродуется русский язык — духовная матрица нации. Сокращается население страны. Закрываются почтовые отделения. Люди с Дальнего Востока и Восточной Сибири уезжают на запад. Идут насмарку столетние завоевания. А… с другой стороны течет совсем иная альтернативная жизнь, родит и родит Святая и щедрая русская земля удивительный людей. Как одинокие свечечки теплятся в тех и других местах Сибири люди-подвижники, там и тут везет-тянет свой воз, тащит свой крест батюшка, открываются Православная школа, возводится храм. И глядишь, уже тянутся свечечки друг к другу, собираются светлыми созвездиями…
В конце июня 2009 года совершилось важнейшее для нас событие: возглавляя паломническую поездку по Енисею на теплоходе, Владыко Антоний посетил Бахту и освятил место закладки будущего храма в память Всех новомучеников и исповедников в земле Российской просиявших. И снова с Попечительским советом обсуждались варианты архитектурного проекта, и становилось ясно, что рубить храм из нашего леса сложно, потому что нет здесь настоящего строевого. Так же как и плотников, которым можно доверить такое дело. Рассматривался упрощенный вариант церкви из «цилиндровки», но от него вовремя отказались. Решили снова думать, искать, советоваться и не торопиться. А пока в Красноярске закупили и погрузили на самоходку цемент, пилораму и прочее оборудование для стройки — спасибо Пароходству, Речному порту и всем тем добрым и ответственным людям, которые нам помогали.
А осенью случилось и вовсе странное и удивительное. По решению Попечительского совета храм для Бахты начали рубить за тридевять земель от Батюшки-Енисея в Карелии. Подумалось сначала — да неужели ближе не найти было плотников и сосны строевой? Но все делается по воле Божьей. И храм рубят на русском Севере, в колыбели деревянного зодчества — в поселке Великая Губа на берегу Онежского озера, в прямой видимости от знаменитых Кижей.
Мне довелось побывать там зимой и познакомиться с бригадой, которая рубит храм для Бахты и вслед за ним поедет в Сибирь собирать его на берегах Енисея. Подобный храм уже стоит на берегу неподалеку от Великой Губы. Свеже-желтое строение из мачтовой карельской сосны с прекрасно подогнанными в пазах бревнами и куполами из осинового лемеха.
…А какие места поразительные. Онега с островами, полуостровами и мысами. Казалось, верой была освящена каждая пядь этой старинной земли. На каждом мысу часовенка или храм. Как стебелек. А в заповеднике деревянного зодчества самый древний деревянный храм на Руси. А как запомнилась сама зимняя дорога через Вологду с заездом в Ферапонтов монастырь…
Храм для Бахты уже почти готов. Его вот-вот разберут и на машинах повезут в Красноярск, где погрузят на пароход. И все равно не верится… Какое расстояние проедут будущие стены, сколько России впитают! И какой завязывается удивительный духовный мост между Кижами и Енисеем. Какое продолжение связи между Севером Поморским и Енисейским, краями такими и далекими, и близкими. Да и как не узнать эту поморскую ноту в штормовом Енисейском накате. Сколько поморских слов в туруханском наречии: угор, шар, север (про ветер)… И какая мореходная стать в русских северных храмах, походящих на корабль, длинных, как парусные кочи, на которых первопроходцы шли из Тазовской Губы по Тазу к будущей Мангазее. Сколько здесь ветров намешано: и память о судовой истории, и напоминание о Ноевом ковчеге, и история нашего Святого, Василия Мангазейского, покровителя охотников…