9 декабря. Завтра еду. Непривычно рано в этом году. Все. Естественно, нервничаю, плохо спал, хоть и на мягком сегодня /привез спальник с Майгушаши/. Сегодня добыл куропатку. Она белая — попасть трудно, но попал и она полетела на ту сторону Тынепа и шикарно чиркнулвсь в снег на берегу. Белая, чудного чистейшего цвета и капли алой крови… Погода сжалилась эти дни, 20–25, чуть ветерок с запада, ночью падает легчайший пушистый снежок из тонких палочек, припорашивает каждую ветку — до первого ветра. А завтра, похоже, опять мороз будет, ну и ладно!
ДНЕВНИК. ТЫНЕП
4 окт. Остров. Сегодня завернул северищще, да так, что ясно стало, кто хозяин. Сразу пар изо рта, из таза, из трубы дымина — все заскрипело, окрепло.
Приехал на деревянной лодке. По берегам листвяги глубочайше желтого цвета. Воды много. Шиверы кипят. На въезде в Тынеп синел вдали хребет с щеточкой остроконечных елей. Падал снег. Когда день за днем поднимаешься вверх по реке, перед сном в глазах все бежит навстречу вода, мырят камни и сливы. А когда спускаешься вниз, по-другому, карина медленно, вода плавно съезжает, облегая дно, камни.
Прозрачнейшая дымчатая-синяя вода, все задумчивое, и чиры (такая рыба) — молчаливые, мощные, горбатые, с дымчатыми спинами. Выйдешь из избушки, золото ее нутра выливается на снег, голову задрал — звезды, острие ели, и небо догорает. Берег тот белый и вода очень черная.
Шугует. Осветил фонариком Тынеп у берега, несется шуга мимо дна, на дне красная крошка, камни. Ходил настораживать в сторону Молчановского. Убил соболя и капалуху. Сразу все встало на места.
12 окт. "В глуши звучнее голос лирный" (Онегин, LV).
17 окт. Зверская верховка. Когда долго дует такой ветер, думается, что он хочет сделать какую-то работу, что-то задуть или передуть, или принести тепло, или холод, дождь или снег — перемену. И вроде, оправдывая это дело, терпишь. А на самом деле ему все равно, он мог сутки дуть, чуть начать потихать, а потом с тупой силой еще и задуть на несколько дней.
29 окт. Настало утро. 7 часов. Тихо. Лампа, свет, в избушке прибрано, все делаешь не спеша и хорошо, чтобы не испортить тишину и чистоту. Вчера вечером выходил, разъяснивало, голубой лунный свет, небо в ярких звездах и грядка несущихся с запада облаков. После хмари — небо как драгоценность. Снится мне куча всего. Даже странно просыпаться поутру одному, когда стольких людей видел.
30 окт. Капитально. Принес двух тех глухарей, что висели, добыл двух соболей и пару пальнух. Полна поняга, а с добычей и не тяжелая.
Думал о том: как написать чтобы связать в один узел — всю боль, надежду, скоротечность жизни. И как человек все мерит собой 25-летним, а отход, отклонение все считает ошибкой. И главное — это неумение, детское неумение людей жить на Земле, кустарность какая-то вопиющая среди машин и электричества. Все равно что, где-то на отличной речке вместо того, чтоб жить и радоваться, все вокруг гробить и друг с другом собачиться.
Ночь, морозец, звезды, в трубе гул, хруст, если с улицы, будто она расходится что-то гулко прожевывая.
Тынеп стал в повороте, а сейчас вроде сорвало. Бессилен описать, объяснить нечеловеческую прелесть всего окружающего. Этой наступающей зимы. Все нынче как-то просто, как бывает шумный, капризный человек вдруг заговорит простым тихим голосом.
Улыбка человека, который "все понимает". Что все? И есть ли это все? Но все равно греют такие люди, нужны они. А они бедные, как раз ничегошеньки и не понимают, оттого и улыбаются так грустно.
Иногда кажется, что именно здесь я говорю напрямую что ли с чем-то… таким что и нельзя назвать, и чувствую себя червем. Человеку нужно чувствовать себя червем.
Родное, русское, песни всякие, про купцов, разбойников, колокольчики. Все, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической, электронной. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих, к свету тянущихся, страдающих. Работа, азарт, машины, самолеты, дороги (а я дорогу люблю) и там нет ничего, ни "Колокольчика", ни "Чистого понедельника", ни меня-червя.
Как люблю я Красноярск, Красноярье, все До или (За) — Уралье, Дальний Восток, каждый голос из каждого города — мне родной. Как большинство людей живут без тайги?
Осадить, мягко, как в пухляк, осадить жизнь. Какая разница, где я? Это все Россия. Не разрываться душой, а везде быть — огромным и спокойным.
31 окт. Сегодня ходил в болотинную дорожку, добыл соболя, здоровенного желтого кота. Заснул часа в три.
На Ручьях в Луну. Редкие лиственницы, снег, Луна, есть в этом что-то ускользающее, одновременно и близкое и далекое. Я стал терпимей относиться к так называемой потере времени. Могу тупо лежать, ничего не читая, просто сидеть, слушать радио. Читаю который год все того же Пушкина. Приезжаю сюда и перечитываю "Капитанскую дочку" и т. д. Теперь привез еще Бунина, правда на Остров. Может его тоже поселить здесь?
2 ноября. Пойду на Майгушашу. Вспоминается, несется, столько всего хорошего. Начинаю читать "Визитные карточки". "Завернули ранние холода"… Прекрасно как! Пароход, да все… И вправду сколько в жизни всего крепкого! Красноярск, автовокзал, дороги. А все время гонит человека какое-то неустройство. Как ветер — из области повышенного давления в область пониженного, так и человека. Давление воспоминаний, горя, беспокойства… Вспоминаю — ни разу почти не был спокоен в дороге, ни разу. Раз, пожалуй, когда ехал в Овсянку. Один в каюте. В дождь. И потом Енисейск — падение, разочарование, от Енисея, Севера и простора, морского почти — к освещенному мертвым светом светофора перекрестку, запахам мокрого города. Да, вот эта тяга вечная. Тяга несобранной что ли жизни, когда все порозь. Не в один узел. Когда слишком многое любишь.
5 нбр. Пришел с Майгушаши. Нашел ту избушку, где раньше пилоты охотились, которая теперь моя. Иду-иду, глядь — жердушка, затеска, иду по ним, вот и Тынеп близко, вон береста драна, вон лабаз (медведь, правда, скинул), а вон избушка под горой внизу. Избушка, доложу я, добрая, доски на вертолете привезенные, не чета нам — летуны рубили, все привезено, стекло настоящее в окошке.
Когда шел туда с Ручьев, Петек-глухарей видел сразу четырех. Два на кедре, я их увидел сразу, сидят в разных позах неподвижно. Стало быть три недели топчу снег с полной понягой, все в результате насторожил. Все-таки великая вещь работа.
Все эти дни, конечно, никаких тебе строчек, планов проз, — только набить брюхо под вечер Петькой с рисом (удивляешься, сколько туда влезает, чашки три наверно и чай) — и на нары, притушив фитиль.
5 нбр. В чем же дело? Почему иногда так на охоте прохватывает чем-то, не знаю слова, основательным — нет, настоящим — нет, ладным — ближе, чем-то таким, что нравится, как ничто, и на чем все держится. Приводишь в порядок что-нибудь, носки ли, лыжи ли, или вот с дровами сегодня разобрался, набил полный угол, еще остались, хватит пока, потом печку затопил, она постепенно (дрова сыроватые) затрещала, пошло тепло, медленно, но до того хорошо.
Сон приснился про остяков. Некий Лешка. Он мажет огромный 1 на 4 метра кусок хлеба маслом на улице, готовится к какому-то празднику. Мы тоже попали за стол посреди лужайки.
Сейчас выходил. Разъяснило, холодает, завтра к дорожке. Идет человек в морозец по пухлому снегу, с понягой, поскрипывая юксами, идет себе в перевалочку, где, съезжая под горку, где перескакивая, перебираясь через лесины, будто дорога сама ведет его.
Утром вылез из спальника, на дворе — 30. Затопил, залез обратно, печка трещит, мороз по коже бежит от удовольствия. Окно синеет. Тихая тайна утра. Раньше жизнь казалась туманной светящейся уходящей вдаль и ввысь дорогой с тайной и наградой в конце. Потом случались люди, дороги, города и все казалось что впереди эта даль, дорога, а потом глядь назад — и ясно, что самое ценное — эти раз и навсегда данные города, люди, дороги.
В книгах прошлое людей имеет законченный и заведомо совершенный вид, а жизнь текуча, и переживая передрягу, не знаешь, не чувствуешь еще этой будущей законченности. Силен и спокоен тот, кто уже видит ее.
Белый иней на деревьях по свинцовому небу. Как все по осени особенно первобытно — грубо наколотые дрова вокруг печки, обледенелое парящее ведро.
6 нбр. Пришел с Ручьев. Бродь. Пошлялся еще по тайге зачем-то, хотел дорогу себе сделать с той стороны, но крутанул южнее и потом пришлось пробираться к Тынепу, хочется и хребтом насторожить и крюка не давать. По Тынепу хорошо идти, лед в пуху. Шел и радовался, погода хорошая, ясная, меньше 30-ти, а на Острове столько жито-пережито, и вот я сюда подхожу с тех верхних краев.
Сигаретки две оказались. Сигаретки выкурены, кофий попит, сухарики поджарены и съедены. Остался Бунин. Не съесть и не выкурить.
7нбр. Сегодня был хороший день. По-своему образцовый. Погода ясная, но не холодная, с далеким полосами облаков, с ясным небом и щедрым солнцем, с синим чистейшим снегом, со следом за лыжами, как на мороженом в блюде, таким осязательным, плотным, вкусным, будто снег — ценнейший прекраснейший материал, коему только нет применения.
Пришел, сходил по воду, по ледку твердому, к черному глазу, принес-поколол дровец, пожарил белого-белого рябчика. Так наелся с рисом, что чувствую: я во главе с головой — придаток к набитому брюху. Задул лампу (солярки мало), проспал до 9 часов. Читал Бунина.
9 нбр. Мороз, раздери его собаки, продолжается. Правда пробежали под вечер какие-то тучки-полосы, а сейчас опять чисто. Пришел на Остров, насторожил пару кулемок, пролубку утеплил, нагрел в тазу собачьем воды, сходил пешком по деревянной от мороза лыжне за пихточкой, да помыл "голова" и ноги попарил. Капитально. Пятки оказались розовыми.
Снилась всякая ерунда, то ли от жары (в печке березовая чурка разгорелась), будто я маленький сбился с дороги между каких-то деревень-лесов и или заснул или потерял сознание, и меня нашли с фонариком, очень неприятно, будто с того света вернули.