Я прихватил пакет острых крылышек, оставшихся со смены, и натянул провонявшую маслом куртку. На улице царила обыкновенная темнота и сырость, разбавляемая только мерцанием безвкусной вывески «У Сэмми», на которой красовалась темноволосая красотка с бургером в руках. Сэмми искренне надеялся, что клиентов будет больше, если они будут считать, что Сэмми — это грудастая модель, а не сорокалетний неудачник из южной части Чикаго. Впрочем, с его заплывшим вечно недовольным лицом я бы тоже не делал из себя бренд-персонажа.
От закусочной Сэмми до салона, в котором работала Фэйт было не больше десяти минут пешком. Хотел бы я красочно описывать, как шёл по живым и мерцающим вечерним улицам, но, к сожалению, в Вудлоуне с описаниями особо не разгуляешься: полуразрушенные кирпичные дома, обоссаные дворы и ни души вокруг. А даже если и встретишь кого-то, то крупно пожалеешь об этом. Салон, где Фэйт работала вместе с Майком, также располагался в старом здании, но они здорово постарались, чтобы он выглядел как минимум прилично. Вдоль лестницы, ведущей ко входной двери, стояли маленькие горшочки с растениями, которые, ко всеобщему удивлению, ещё никто не спёр, а изнутри посетителей заманивала неоновая розовая вывеска со словами: «Пока не сдох». Меня всегда веселило это название, потому что люди так сильно озабочены своей жизнью, своим телом, да чёрт возьми — даже чужим телом! Когда дело доходит до татуировок, начинается нескончаемый поток мракобесного говна со всех сторон:
«А это навсегда?»
«А как это будет выглядеть в старости?»
«А что ты скажешь своим детям?»
«Наебашь себе что-нибудь действительно крутое, пока не сдох!» — вот, что обычно отвечает на это Фэйт, после чего из другого конца комнаты раздаётся громогласный хохот. Майк её просто обожает, в особенности за то, что её внешний вид совсем не соответствует поведению. Огромные оленьи глаза, трогательная каштановая чёлка, вечно пушащаяся сильнее положенного, и «рукава», полностью забитые какими-то хитровыебанными растениями — это очаровательная чувственная Фэйт, которая ненароком уводит клиентов у Майка, подкупая своими нежными руками и пухлыми губками, щедро намазанными чёрной помадой. И та же самая Фэйт пьёт палёный вискарь прямо из горла и с криком: «Завали ебало, пидор!» разламывает бейсбольную биту о дорожный знак просто потому, что может. Ну а ещё потому, что у Грубого действительно убийственное дерьмо, как я уже говорил. По уровню ебанутости она могла сравниться только с Руфью, но та, слава богу, свалила из нашей жизни ко всем чертям.
Ещё с противоположной стороны улицы я вижу настежь распахнутую дверь салона. Это немного странно — на улице двадцать шесть по Фаренгейту, и промозглый ветер противно щиплет лицо и руки. Я прохожу через маленький холл и захожу внутрь.
— Дорогая, я дома! — с тупой ухмылкой скандирую я, потрясая пакетом с жареными крылышками, уже насквозь пропитавшими его вонючим жиром. На первый взгляд всё как обычно — на стенах висят эскизы татуировок с грудастыми девчонками и сатанинскими названиями малоизвестных рок-групп, розоватый тусклый свет падает на пустое кожаное кресло… И вдруг я замечаю Фэйт. Она не стерилизует инструменты, не складывает эскизы в папку и не подметает плитку на полу однажды разломанной пополам и перемотанной изолентой метлой. Нечто, в котором мне совершенно не хочется признавать Фэйт, лежит на полу в углу комнаты, тяжело и хрипяще дыша. Чёрные узкие джинсы спущены до лодыжек, а нижняя часть лица измазана кровью, вытекающей из разбитой губы.
— Твою мать… — только и могу пробормотать я, бросаясь к ней. Я помогаю ей подняться и, в панике ища что-то, чем можно остановить кровь, подношу к её лицу бумажные полотенца со стола с инструментами. Она не отвечает на мои вопросы, да и мне не хочется их задавать. Я не знаю, что такого я могу спросить у неё сейчас, что не превратит этот пиздец в пиздец ещё большего масштаба.
— Ты знаешь, где живёт этот чувак? — я стараюсь сохранять твёрдость в голосе, чтобы дать ей понять, что эта ситуация не останется просто так. Но на самом деле я и сам охренительно напуган. Даже если мы и найдём того урода, который решил совместить сеанс у татуировщика с изнасилованием и побоями, то что мы ему сделаем? Грубый первым же сошлётся на охренительную занятость, а нам с Кайлом начистить лицо не так уж и сложно.
Я усаживаю Фэйт на кресло, всучив ей в руки открытую банку пива, а сам начинаю расхаживать кругами по студии, как загнанный пёс. Продолжаю повторять одни и те же фразы и задавать дурацкие вопросы, вместо ответов на которые она просто смотрит в стену, иногда кивая головой или отхлёбывая пива. Словно в тумане, я звоню Майку, и тот начинает орать что-то нечленораздельное в трубку. Мне кажется, что его голос время от времени дрожит, но это не меняет того, что я не понимаю ни слова из сказанного им. Выйдя на улицу, я сажаю Фэйт в раздолбанную жёлтую машину, отдав свою последнюю наличку таксисту, и провожаю взглядом тускнеющий свет фар, прорезающий пелену моросящего дождя, больше похожего на густой туман. Я слабо помню, как прибирал остатки разбросанных по полу инструментов и закрывал салон, неуклюже долго копошась ключом в замке. Не помню и как шёл, сам не понимая куда, по уже совсем уснувшим улицам, бездумно продолжая жевать давно потухшую и промокшую сигарету. Наушники болтались где-то на уровне шеи, и из них доносились лишь слабые отголоски того дерьма, что я любил слушать по дороге домой. Сквозь свою непробиваемую задумчивость, я всё же смог различить старый электронный бит и космические завывания синтезатора. На секунду вернувшись на Землю, я прислушался, различив в них «Enjoy The Silence», которую уже сто лет не слышал. От неё внутри меня будто что-то взрывалось, распадаясь на тысячи частиц и собираясь вновь в нечто совершенно новое. Я вслушивался в мелодию, словно переносясь куда-то в прошлое на год или два назад, где так же моросил дождь и воняло неубранным мусором, но всё было каким-то большим, светлым и правильным.
Немного отойдя от шока пережитого, я чувствую, как сильно раскалывается голова, а дыхание учащается в разы сильнее обычного. Пошатнувшись, я лихорадочно оглядываюсь вокруг, ища, на что опереться, чтобы устоять на ногах. Перед глазами всё плывёт, а в лёгких резко заканчивается воздух. В перерывах между паническими атаками ты думаешь, какая же это всё херня, и как ты легко справишься в следующий раз. А потом ощущаешь себя подстреленным псом, который боится умирать, но не знает, что сделать, кроме как кусать свою же лапу и скулить. Я облокотился на подвернувшийся под руку фонарный столб и попытался глубоко вдохнуть. Нащупав в кармане маленькую оранжевую коробочку, я дрожащими руками достаю её и пытаюсь открыть, но в последнюю секунду она выпадает из рук, и таблетки рассыпаются по мокрому асфальту. Блять! Я падаю на колени, хватаю одну, наименее грязную и закидываю в рот, параллельно пытаясь собрать все остальные. Сердце колотится как бешеное. Белые кружочки хаотично рассредоточены по асфальту, напоминая какое-то странное созвездие. Я даже нахожу некую медитативность в попытках их собрать и впадаю в подобие транса. Однако, из этого состояния меня выводит резкий и низкий гудок, раздавшийся откуда-то слева. Повернувшись на звук, я увидел ночной автобус номер 410, который от роду не ходил по этому маршруту. Свет фар был невыносимо слепящим, а толчок — неожиданно мощным. Мне показалось, что желудок приклеился к позвоночнику, заодно зацепив все прочие органы. Моё тело отбросило на несколько метров, но я всё ещё ощущал тепло радиаторной решётки и холодный привкус металла на разбитых губах. «Теперь всё действительно по-настоящему…» — успел подумать я и отключился.
***
Голова раскалывается так, что хочется схватиться обеими руками за уши и оторвать её к чертям собачьим. Я стараюсь сфокусировать взгляд, но всё вокруг плывёт и смазывается в бледную картину в зеленоватых тонах. Ко всему прочему, воняет так, что я удивляюсь стойкости своего желудка. Попытавшись собрать мысли в кучу, я вспоминаю что-то про улицу, сигарету, автобус… Я в больнице? Не слишком похоже. Скорее это напоминает… Срань господня, да я знаю это место! «Сосу как пылесос» — красуется кривая надпись шариковой ручкой прямо перед моими глазами. Под ней — уже давно всем знакомое имя и телефон. Я понял, что сижу на толчке в кабинке школьного туалета сраной Энглвудской школы. И, судя по всему, я основательно пьян. Собрав волю в кулак, я поднимаюсь и выхожу из кабинки, оперевшись руками на умывальник. Из зеркала на меня смотрит тощий парнишка с растрёпанными волосами. Он одет в чёрные джинсы и пиджак не по размеру, а на лице виднеется противная щетина, ещё и неровно растущая. Мне хочется выяснить, что же всё-таки происходит, но сил совершенно нет, зато количество алкоголя в крови приказывает задавать совершенно другие вопросы. Например: «Почему бы не накатить ещё?» О, да, это действительно похоже на мой выпускной.
Пошатываясь, я выхожу из туалета и дохожу до спортзала по полупустому коридору. По пути встречаю пару хихикающих девиц и какую-то парочку, зажимающуюся за шкафчиками. В спортзале играет Лил Джон, который, вероятно, сам бы хотел спросить, что не так с людьми, подбиравшими плейлист для выпускного в двадцать первом веке. Однако, сейчас мне даже нравится. Весело. Задорно. Я проталкиваюсь сквозь толпу и, налив себе пунша, коварно смешанного с водкой ещё в начале вечеринки, начинаю подёргиваться в такт музыке в окружении бывших одноклассников. Я никогда не был близок с кем-то из них, кроме парочки своих друзей, но и им стоит отдать должное — меня всегда принимали нормально и никогда не пытались задеть, несмотря на то, что белых в нашей школе можно было пересчитать по пальцам, и я был далеко не самым выдающимся из них. Мой отец, напившись однажды, пытался втирать мне про то, что я должен быть предельно осторожен в жизни, потому что моё лицо прямо-таки просит чьего-то кулака. Очень мило с его стороны.
Я танцую как полный придурок, неловко вскидывая плечи и покачивая головой. Среди толпы я замечаю маячащее белое пятно с рыжей шевелюрой. Минута — и Руфь, сжимая в руке уже, наверное, сотый по счёту красный стаканчик, оказывается передо мной, танцуя рядом и глядя на меня своим фирменным взглядом. Когда-то под её «фирменным взглядом» я мог бы иметь ввиду смесь умопомрачительной страсти, всепоглощающей нежности и готовности дать тебе просраться, если ты вдруг сделаешь что-то не так. Сейчас от него осталась лишь часть про «дать просраться», смешанная с насмешливым презрением и нескрываемым посылом: «Я буду отравлять твою жизнь до тех пор, пока не сдохну». Я ненавижу её всеми фибрами своей души, и стараюсь уделять этой ненависти хотя бы пару минут в день. Ну знаете, я как-то смотрел видео, в котором говорилось, что чтобы преуспеть в чём-то нужно всего двадцать часов. А потом ещё десять тысяч, чтобы стать одним из первых в своём деле. Возможно, мне стоило бы больше практиковаться, и тогда я уже мог бы испепелять эту рыжую шлюху одним только взглядом. Но я тот ещё халтурщик, так что изысканно плеваться желчью в её надменную морду при каждой встрече — довольно неплохой результат для любительского уровня.