цами, будто это его последняя поездка. До меня доносится запах зелени, исходящий от пушистых кустов под окнами кухни. Его перебивает аромат запечёной курицы с картошкой, кажется, даже успевшей немного подгореть. Я поднимаю глаза, снова вглядываясь в окна спален на втором этаже. Сколько же всего было в той спальне… У западной стены стоит стол с ноутбуком, искусственным растением в горшочке и неизменным срачем из бумажек, кружек и конфетных обёрток. Да уж, живые цветы там не выживали. У стены напротив — полутораспальная кровать с серой простынью, заляпанной многозначительными пятнами. Наверное, я отвратителен, но они мне так нравились. Это почти как засосы на бледной коже, сквозь которую проступают фиолетовые дорожки сосудов. Напоминают о хороших временах. В северной части комнаты — вешалка для одежды в стиле «Ёбаный пиздец» aka «Кошмар миллениала». Футболки с многозначительными надписями, короткие юбки, натянутые до ушей, такие же высокие джинсы, в которые вместе с жопой можно поместить целый мешок картошки. И моё любимое чёрное платье, которое идеально сочетается с тяжёлыми Мартинсами. Удивительно, как на фоне моих проблем с памятью, я вдруг отчётливо вспомнил эти светло-зелёные обои, фотку Кобейна и рождественскую гирлянду, висящую над кроватью круглый год. Шершавый паркет, вечную гору белых носков в углу. Прикроватную тумбочку, книги на подоконнике, несколько ароматических свечей.
И её сладковатый, ни с чем не сравнимый запах.
Неожиданно прямо на моих глазах в комнате зажёгся свет. Дыхание на секунду перехватило и я даже пошатнулся, крепко сжав в кулаки вспотевшие ладони. Наконец я тряхнул головой, чтобы прийти в себя и краем глаза успел увидеть, как меня, словно кеглю для боулинга, сбивает ёбаный белый универсал. Я падаю на асфальт и чувствую, что нога выворачивается под совершенно непривычным углом. Спине становится горячо и одновременно мокро, когда вдоль неё растекается лужа тёмной вязкой крови. Я стараюсь дышать глубоко, но из лёгких вырываются лишь сдавленные хрипы. Слышу, как водитель выскакивает из машины и бежит ко мне, но темнота застилает мне глаза раньше, чем он успевает добежать до моего распластанного по земле обмякшего тела.
***
Я поднимаю взгляд и вижу уже ставший привычным изуродованный мишурой спортзал. Кажется, я задремал, сидя на трибуне. Руфь сидит двумя ярусами ниже и разговаривает с двумя чуваками из класса математики. Рассказывает им отвратительную шутку, и я сам, не контролируя себя, ржу в голос, отчего она поворачивается ко мне и усмехается в ответ, прищурив пьяные лисьи глаза. Через пару минут она подсаживается ко мне и отливает в мой опустевший стакан половину своего.
— Вот так, даже не спрашивая? — с трудом формулируя мысли, смеюсь я.
— У нас свободная страна, — ехидничает она в ответ, отпивая из своего стакана, при этом не отрывая от меня глаз, — слышала твои истории о бывших. Смешные.
— Какие ещё истории?
— Не те, которые ты затирал своему психотерапевту. Я почти купилась!
— Бля, а ты-то откуда знаешь? — опешил я.
— У меня свои источники, — она заливается саркастическим смехом, который одновременно хочется поддержать улыбкой, и в то же время наградить смачной пощёчиной. Я мысленно ставлю себе напоминание засудить дока ко всем хуям. Тоже мне, хранитель врачебной тайны! Впрочем, сейчас я почему-то даже не могу на него злиться. Может, потому что слишком пьян, ибо песня слащавого Эда Ширана на заднем плане мне даже нравится. Да что уж там, кажется, я в говно!
— Ну и что такого в моих историях? — пытаюсь я докопаться до истины.
— Фантазия хорошая. У тебя всегда получалось наёбывать людей.
— Кто бы говорил! — я стараюсь как можно более картинно удивиться.
— Я хотя бы не придумывала себе партнёров!
— Конечно. У тебя было достаточно настоящих, чтобы блядовать направо и налево!
Она допивает своё бухло и, схватив меня за руку, тянет к столу с закусками и пуншем. Я грустно окидываю взглядом заветренные кусочки сыра и сморщившийся виноград, пока Руфь наполняет стаканы так, что содержимое одного из них переливается через край и стекает по её запястью, оставляя на коже липкий след.
— Я никогда не лгала тебе, — как ни в чём ни бывало говорит она, жадно прожёвывая кусочек вяленой говядины, сохранившейся на столе не сожранной по счастливой случайности.
— Да ну? А как же этот твой… как его… Гарри?
— Кев, — закатывает она глаза, обходя вокруг меня и становясь с другой стороны, — на сколько процентов ты уверен, что ты его не выдумал?
Я равнодушно усмехаюсь, но в моей голове начинают лихорадочно крутиться мысли. Гарри… Взрослый говнюк, с которым она изменяла мне прямо за моей спиной! С очерченными скулами, щетиной и… в шляпе? Погодите, какой идиот будет ходить в шляпе? Я буквально почувствовал, как моё лицо принимает идиотскую растерянную гримасу.
— Правильно, Кев, — Руфь хлопает ресницами, — Харрисон. Форд. Мой любимый актёр. Единственный взрослый мужик, бывший в нашей жизни.
— Как же так? — непонимающе мямлю я, — я был уверен…
Руфь прыгает в толпу танцующих, и я бросаюсь за ней. Мы втискиваемся в круг размалёванных чёрных девчонок, задорно двигающихся под «Shape of you». Руфь смеётся и виляет бёдрами, соприкасаясь спинами с длинноволосой Мелиссой Джеймс.
— Очень трогательная история про комбинезон и апельсиновое масло, кстати! Я чуть не прослезилась! — бросает мне она, пытаясь перекричать музыку.
— Зачем ты смеёшься?
— Нужно быть очень талантливым! И очень тупым!
— Для чего? — я едва не срывая голос, пытаясь докричаться до неё с другого конца плотного кольца танцующих выпускников.
— Чтобы разложить одну историю на три!
— Да о чём ты?!
— Кев! — кричит она, выпрыгивая в центр круга и начиная прогибаться, выполняя руками над головой плавные движения. Она приближается то к одной, то к другой девушке из круга, обмениваясь с ними хищными взглядами, пока наконец не подскакивает ко мне, взмахнув запястьем у меня перед носом. Поначалу я морщусь в непонимании, но через секунду чувствую резкий апельсиновый запах, — комбинезон тоже был мой! — выкрикивает она и снова исчезает в толпе.
Я бросаюсь ей вслед, но ноги слушаются с трудом. Голова гудит и кружится, но я чувствую себя каким-то необъяснимо счастливым. Вот за это я люблю старое доброе бухло. Почему я был таким пьяным на выпускном? Я, конечно, не против иногда прибухнуть, но небывало сильное ощущение опьянения — единственное чёткое воспоминание, которое у меня осталось с тех дней. Куда я вообще катился?
Не обнаружив Руфи в зале, я выхожу в коридор, слегка пританцовывая. Я нахожу её у шкафчиков — она стоит, прислонившись спиной к прохладной стене и смотрит на меня в упор. Я подхожу и, уперевшись рукой в стену, нависаю над ней. Рассматриваю черты её лица: прямой, слегка курносый нос, будто бы приплюснутый на кончике, тонкие губы, угловатая линия челюсти и всё те же непослушные рыжие кудряшки, слегка прилипшие ко вспотевшему лбу от постоянного движения.
— Ты вспомнил? — игриво спрашивает она.
— Что вспомнил?
— Ты сломаешься рано или поздно, — она улыбается и подаётся вперёд, почти касаясь сухими губами моих губ. Я чувствую её горячее дыхание, пахнущее спиртом, вяленой говядиной и охуительной страстью, — я никуда не уходила, — шепчет она, неожиданно выскользнув из-под моей руки и снова бросившись в сторону спортзала.
— Но почему тогда тебя не было на выпускном? Стой! — кричу я ей вслед и снова бегу за ней.
Мне кажется, что я бегу по коридору целую вечность. То ли от количества выпитого, то ли от усталости, всё вокруг начинает плыть, будто в фильме Кубрика. Меня начинает раздражать постоянное чувство потерянности и непонимания происходящего. Как я вообще сюда попал, если задуматься?
Когда я вхожу в зал, он кажется мне уже изрядно опустевшим. Кто-то разошёлся по домам или, вероятнее всего, на продолжение «банкета» в более маргинальном месте. Кто-то лениво дёргается под ещё играющую музыку. Кто-то опустошает остатки бесплатной жратвы, стараясь не морщиться от её слишком жирного и некачественного привкуса. И только Руфь стоит посреди истоптанных конфетти в центре зала и смотрит на меня в упор так, что у меня внутри всё переворачивается. Ещё минуту назад я был уверен, что пьян в стельку и не чувствую не то, что собственных мыслей, но даже собственного тела. Сейчас же состояние опьянения будто улетучилось, оставив только сердце, бешено колотящееся в груди. Похоже на старую добрую паническую атаку, но только тёплую и приятную. Примерно как когда ты обосрался, но на улице такой холод, что даже неплохо. Очередное попсовое дерьмо, доносящееся из колонок, заканчивается, и я слышу высокие электронные ноты, маленьким молоточком отдающиеся в моём сознании. Enjoy the silence. Та самая, которую мы слушали, развалившись на её тесной полутораспальной кровати и деля одни наушники на двоих. За окном тогда валил охренительно красивый снег, а её хрупкая ладонь лежала на моей грудной клетке, легонько постукивая пальцами в такт синтетическому биту.
…Words like violence
Break the silence
Come crashing in
Into my little world…
Я делаю шаг ей навстречу, внутри себя безумно боясь, что сейчас она снова сорвётся и бросится бежать, втягивая меня в это бесконечное плутание по одинаковым школьным коридорам, в существовании которых я даже не уверен. Но она не двигается с места и позволяет подойти ближе. Я приближаюсь и осторожно убираю прядь растрепавшихся волос с её лица.
— Ты… потанцуешь со мной? — я мог бы задать этот вопрос с насмешкой. Или с издёвкой. Или небрежно бросить его так, будто разговариваю с давно знакомым корешем. Или и вовсе многозначительно усмехнуться, ведь это правда смешно — приглашать на танец человека, который когда-то бежал в ванную с полным ртом твоего добра, неуклюже натягивая трусы на ходу. Но сейчас я спросил её так, будто я восьмиклассник. Тот маленький и напуганный Кевин, который впервые увидел в школьном коридоре хрупкую ссутулившуюся девочку с кучей книг, прижатых к груди. У неё тогда были длинные волосы, выкрашенные в неестественный чёрный цвет, но веснушки на переносице выдавали её истинную натуру. Сейчас она стоит передо мной — рыжая, взрослая, более настоящая, чем когда-либо, но будто бы смотрит взглядом той самой маленькой девочки, которая случайно встретилась со мной глазами и тут же бросилась делать вид, что пристально рассматривает что-то очень важное в своём шкафчике.