– Если будет трудно сдерживаться, приходи в Зеленые Крыши, и я тебя выслушаю, – предложила Энн с той серьезностью, которую любят дети, желая, чтобы к ним относились как к равным.
– С радостью. Надеюсь, когда я приду, Дэви не будет поблизости, а то он всегда строит мне рожи. Я не обижаюсь – ведь он еще маленький, а я уже большой, но все-таки неприятно. Иногда он такие ужасные строит рожи, что даже страшно – вдруг останется таким навсегда. Он даже и в церкви гримасничает, хотя там надо погружаться в мысли о божественном. Доре я нравлюсь, и она мне тоже, но что-то изменилось во мне с тех пор, как она призналась Минни Мей Барри, что собирается выйти за меня замуж. Возможно, когда я вырасту, захочу жениться на ком-то, но сейчас я слишком мал, чтобы об этом думать. Вы согласны?
– Полностью, – ответила Энн.
– Разговор о женитьбе вызвал у меня в памяти еще одну вещь, которая не дает мне покоя, – продолжил Пол. – На прошлой неделе к бабушке на чай приходила миссис Линд, и бабушка велела мне показать ей портрет мамочки – тот, который папа прислал мне на день рождения. Мне совсем не хотелось его показывать. Миссис Линд – хорошая и добрая, но она не из тех людей, которым хочется показать портрет мамы. Вы меня понимаете. Но я, конечно, повиновался. Миссис Линд нашла, что мама очень красивая, но похожа на артистку, и, должно быть, намного моложе папы. И потом добавила: «Пройдет время, и папа может опять жениться. Как ты отнесешься к этому, Пол?» У меня от такой мысли дыхание перехватило, но я постарался, чтобы миссис Линд ничего не заметила. Я просто посмотрел ей прямо в глаза… вот так… и сказал: «Папа выбрал мне замечательную первую маму, и я могу ручаться, что он не ошибется и во второй раз». Я действительно доверяю ему. Но, надеюсь, если он решится привести в дом новую маму, то сначала посоветуется со мной, пока не будет слишком поздно. А вот и Мэри Джо приглашает нас к чаю. Пойду поговорю с ней насчет печенья.
В результате переговоров Мэри Джо, помимо песочного печенья, принесла к столу еще вазочку с вареньем. Энн разлила чай, и они с Полом прекрасно провели время в полумраке гостиной, в которой окна были распахнуты навстречу морскому ветерку. По мнению Мэри Джо, они несли такую «чепуху», что у нее уши «вяли», о чем она следующим вечером и поведала Веронике. «Похоже, училка тоже немного не в себе», – сказала она. После чая Пол отвел Энн к себе в комнату и показал портрет матери – тот таинственный подарок ко дню рождения, который до поры до времени миссис Ирвинг запирала в книжном шкафу. Небольшую комнату с низким потолком и квадратным окном окрашивало красноватым, мягким светом заходящее над морем солнце, тени от елей дрожали на стенах. Нежные отблески заката ложились на висевший у изножья кровати портрет, с которого смотрело милое, юное лицо с любящим взглядом матери.
– Это моя мамочка, – с гордостью и любовью произнес Пол. – Я попросил бабушку повесить портрет здесь, чтобы, просыпаясь утром, сразу его видеть. Теперь я не прошу оставить свет, когда ложусь спать – мама всегда со мной. Папа знал, какой подарок обрадует меня больше всего, хотя напрямую не спрашивал. Разве не чудесно, что папы так много знают?
– Твоя мама очень красивая, Пол, и ты чем-то похож на нее. Только глаза и волосы темнее, чем у тебя.
– У нас с папой глаза одного цвета, – сказал Пол, собирая по комнате разные подушечки, чтобы Энн было удобнее сидеть в кресле у окна. – А волосы у него седые. Очень густые, но седые. Ведь папе почти пятьдесят. Это достаточно солидный возраст. Но возраст выдает его только снаружи, внутри он моложе многих. Садитесь вот сюда, учительница, а я пристроюсь у ваших ног. Можно положить голову к вам на колени? Мы так с мамочкой часто сидели. Как замечательно!
– А теперь расскажи мне, что странного в твоих рассказах нашла Мэри Джо, – спросила Энн, поглаживая густые кудри мальчика. Уговаривать Пола не пришлось, он с радостью делился своими мыслями… По крайней мере, с родственными душами.
– Некоторые мысли пришли мне на ум как-то вечером в ельнике, – мечтательно заговорил Пол. – Не то чтобы я верил в это, просто мечтал. Вы понимаете? Рассказать об этом было некому, кроме Мэри Джо. Она как раз в кухне месила тесто. Я сел на скамейку рядом и сказал: «Знаешь, Мэри Джо, о чем я думаю? Что эта яркая вечерняя звезда – маяк на земле, где живут феи». «Ну и чудак ты, Пол, – отозвалась Мэри Джо. – Никаких фей на свете нет». Я по-настоящему рассердился. Будто я не знаю, что их нет, однако могу же думать, что они есть. Я сдержался и терпеливо продолжил: «А еще, Мэри Джо, я думаю, что после захода солнца на землю спускается ангел – сильный, высокий, белый ангел с серебряными крыльями – и поет колыбельную песню птицам и цветам, и тем их убаюкивает. Некоторые дети ее тоже слышат, если умеют слушать». Тогда Мэри Джо воздела руки в муке со словами: «Какой же ты странный мальчик! Прямо в страх вгоняешь!» Вид у нее действительно был испуганный. Пришлось выйти на крыльцо и остальное шепотом рассказать саду. У нас в саду есть засохшая березка. Бабушка говорит, что ее сгубил ветер, несущий с моря соленые брызги. А мне кажется, что дриада этой березы была глуповата – ушла посмотреть на мир и заблудилась. А покинутое деревцо почувствовало себя одиноким и умерло от разбитого сердца.
– Когда бедной глупой дриаде наскучит слоняться по свету, она вернется к своей березке, и тут уже ее сердце разорвется от горя, – продолжила Энн.
– Но глупые дриады должны нести ответственность за свои поступки, как и люди, – серьезно заявил Пол. – А знаете, что я думаю о молодом месяце? Что это позолоченная лодочка, полная фантазий.
– И когда она натыкается на облако, некоторые из них катятся вниз и попадают в сны.
– Именно так и происходит. Вы все понимаете. Еще я думаю, что фиалки – это лоскутки, попадавшие на землю, когда ангелы прорезали в небе дырки, чтобы ярче светили звезды. Лютики сотворены из старых солнечных лучей, а душистый горошек на небесах превращается в бабочек. Теперь скажите, учительница, есть ли в этих мыслях что-то ненормальное?
– Нет, дорогой, ничего ненормального в них нет. Просто они необычные и прекрасные, особенно в устах маленького мальчика, и людям, которые вообразить такое никогда не смогут, сколько бы ни пытались, проще так думать. Не переставай мечтать, Пол… Верю, что в будущем ты станешь поэтом.
Дома Энн встретил мальчик совершенно другого склада. Дэви сидел надутый, дожидаясь, когда его уложат в постель. После того, как Энн помогла ему раздеться, он прыгнул в постель и зарылся лицом в подушку.
– Дэви, ты забыл прочесть вечерние молитвы, – мягко упрекнула его Энн.
– Ничего я не забыл, – ответил с вызовом Дэви. – Больше никогда не буду молиться. И перестану пытаться стать хорошим. Я могу из кожи вон вылезти, но ты все равно будешь больше любить Пола Ирвинга. Так что лучше я останусь плохим, все веселее.
– Я вовсе не люблю Пола Ирвинга больше, – серьезно сказала Энн. – Я вас обоих люблю – только по-разному.
– А я б хотел, чтобы одинаково, – нахохлился Дэви.
– Нельзя одинаково любить двух разных людей. Разве ты одинаково любишь Дору и меня?
Дэви сел в постели и задумался.
– Нет… – признался он наконец. – Дору я люблю, потому что она мне сестра, а тебя – просто потому, что ты – это ты.
– А я люблю Пола, потому что он Пол, а тебя – потому что ты Дэви, – весело отозвалась Энн.
– Тогда я, пожалуй, буду снова молиться. – Дэви не смог противиться этой железной логике. – Но сегодня не хочется снова выбираться из постели. Лучше я утром прочитаю молитвы два раза. Ведь получится то же самое, правда?
Энн так не считала. Поэтому Дэви скатился с кровати и встал на колени. Помолившись, он откинулся назад, усевшись на босые темные пятки, и поднял глаза на Энн:
– А я стал лучше, Энн.
– Конечно, лучше, Дэви, – ответила Энн, всегда отдававшая должное хорошим начинаниям.
– Я сам это чувствую, – доверительно сказал Дэви, – и расскажу тебе почему. Сегодня Марилла дала мне два куска хлеба с вареньем – для меня и для Доры. Один кусок был намного больше другого, а кому какой, Марилла не сказала. И я отдал большой – Доре. Ведь я хорошо поступил?
– Очень хорошо. И по-мужски.
– Дора была не такая уж голодная, – признался Дэви. – Она съела только половину куска, а остальное отдала мне. Но я-то не знал, что она так поступит. Значит, я все-таки хороший?
В сумерках, прогуливаясь у Ключа Дриады, Энн увидела, как из темноты Зачарованного Леса выходит Гилберт Блайт, и неожиданно осознала, что он уже не прежний школьник. Гилберт возмужал; теперь перед ней стоял высокий, молодой, широкоплечий мужчина с открытым, честным лицом и ясными, незамутненными глазами. Энн не могла не заметить, как красив Гилберт, хотя его внешность и не укладывалась в ее представление об идеальном мужском облике. Они с Дианой давно уже создали свой идеал мужчины, их вкусы оказались схожи. Он должен быть высоким, утонченно красивым, с меланхолическим, загадочным взглядом и мягким, проникновенным голосом. В лице Гилберта не было ничего меланхолического или загадочного, но, впрочем, в дружбе это не имеет значения.
Гилберт присел на траву рядом с источником, с удовольствием глядя на Энн. Если бы ему предложили нарисовать портрет идеальной женщины, портрет в точности повторил бы облик Энн, включая те семь милых веснушек, которые до сих пор ранили ее душу. Гилберт во многом еще оставался мальчиком, и он, как и все остальные юноши его возраста, мечтал о будущем, и в его мечтах всегда присутствовала девушка с большими, ясными серыми глазами и лицом тонким и нежным, как прекрасный цветок. И он решил, что должен сделать все, чтобы стать достойным такой богини. Даже в таком тихом местечке, как Эйвонли, было достаточно искушений, а в Уайт-Сэндз молодежь и вовсе была бойкой, но Гилберт при всей своей популярности хотел быть достойным дружбы, а в будущем, возможно, и любви Энн. Он внимательно следил за каждым своим словом, за каждой мыслью и действием, боясь осуждения ее ясных и честных глаз. Она имела над ним ту неосознанную власть, какую каждая девушка с высокими и светлыми идеалами имеет над друзьями, сохраняя эту власть до тех пор, пока их не утратит. Особенно восхищало Гилберта в Энн то, что она никогда не опускалась до мелочных разборок, таких частых между девушками, – обманов, зависти, соперничества за первенство. Энн всегда держалась в стороне от этого и поступала так бессознательно, не преследуя никакой выгоды – просто подобное поведение было чуждо ее открытой, порывистой натуре, кристально чистой в желаниях и устремлениях.