– Что ты такое говоришь, Энн? – упрекнула девочку Марилла, стараясь сдержать распирающий ее кощунственный смех, который никак не хотел ее отпустить. Вечером, когда она пересказывала Мэтью события дня, то вдруг неожиданно расхохоталась, вспомнив слова и треволнения Энн.
Заглянув перед сном в комнату девочки, Марилла увидела, что Энн заснула в слезах. И тогда на лице женщины проступило необычно мягкое выражение.
– Бедняжка, – прошептала Марилла, откидывая выбившуюся прядку с заплаканного лица ребенка. И, склонившись, поцеловала раскрасневшуюся на подушке щечку.
Глава 17Новый интерес в жизни
На следующий день склонившаяся над рукоделием Энн вдруг увидела сквозь кухонное окно Диану – она стояла рядом с Ключом Дриады и посылала в сторону Зеленых Крыш какие-то таинственные знаки. Через мгновение Энн уже была на крыльце и неслась вниз – к лощине. В ее выразительных глазах недоумение боролось с надеждой. Но надежда постепенно увядала: выражение лица Дианы было слишком удрученным.
– Твоя мама не смягчилась? – задыхаясь, произнесла Энн.
Диана грустно покачала головой.
– Нет. И знаешь, Энн, она говорит, что нам никогда уже не играть вместе. Я плакала, не переставая, и повторяла, что ты ни в чем не виновата, но ничего не помогло. Я еле умолила ее позволить прийти сюда, чтобы с тобой попрощаться. Она дала на все десять минут и засекла время.
– Десять минут – это слишком мало для прощания навеки, – сказала Энн со слезами в голосе. – О, Диана, пообещай, что не забудешь меня, свою детскую подругу, даже находясь в кругу дорогих друзей?
– Конечно, не забуду, – заливалась слезами Диана, – у меня никогда не будет такой близкой подруги. Да я и не хочу другой. Я никого не смогу любить с такой силой, как тебя.
– Диана, дорогая, – плакала Энн, стискивая руки, – так ты любишь меня?
– Конечно, люблю. Разве ты этого не знала?
– Нет, – сказала Энн, сделав глубокий вдох. – Я думала, что просто нравлюсь тебе, но даже не надеялась, что ты меня любишь. Мне было трудно представить, что меня можно любить. Насколько я помню, никто меня никогда не любил. А как чудесно, когда тебя любят! Это как луч света, который помогает найти в темноте дорогу. Скажи это еще раз, Диана.
– Я люблю тебя всем сердцем, Энн, – твердо произнесла Диана, – и всегда буду любить, не сомневайся.
– И я тебя тоже, Диана, – сказала Энн, торжественно протягивая ей руку. – Всю мою жизнь память о тебе будет моей путеводной звездой. Помнишь, Диана, как в той книге, которую мы читали вместе? Дай мне, пожалуйста, на память твой черный, как смоль, локон – я буду хранить его, как величайшую драгоценность.
– А у тебя есть, чем отрезать? – спросила Диана, возвращаясь в реальность и утирая слезы, которые с новой силой потекли у нее при проникновенных словах Энн.
– К счастью, после рукоделия у меня остались в кармане ножницы, – обрадовалась Энн и осторожно отстригла у подруги локон. – Прощай, мой драгоценный друг. Отныне мы будем чужими друг другу, хотя живем рядом. Но сердце мое всегда с тобой.
Энн стояла, провожая глазами Диану, и каждый раз, когда та оборачивалась, махала ей вслед рукой. Потом она пошла домой, и даже их романтическое прощание не могло ее утешить.
– Все кончено, – сообщила она Марилле. – У меня никогда не будет больше подруги. Мне сейчас тяжелее, чем раньше – ведь у меня нет ни Кэти Морис, ни Виолетты. Да если б и были – это не то же самое. После настоящей подруги вымышленные – уже не так интересны. Мы так трогательно простились с Дианой у родника, что каждая минута нашего расставания навсегда сохранится в моей памяти. У меня рвались из груди разные патетические слова, хотелось обращаться к ней на «вы» – это, мне кажется, звучит более романтично, чем «ты». Диана дала мне локон своих волос, я сошью ладанку, положу его туда и буду носить на шее всю жизнь. Пожалуйста, проследите, чтоб ее похоронили со мной – мне кажется, я скоро умру. Может быть, тогда миссис Барри, увидев мой хладный труп, почувствует угрызения совести, поняв, что натворила, и разрешит Диане пойти на похороны попрощаться со мной.
– Слушая, что ты несешь, Энн, я не думаю, что тебе грозит скорая смерть, – сказала без тени сочувствия Марилла.
Наутро Энн удивила ее по-настоящему. Девочка спустилась вниз с корзиной книг, плотно сжатые губы выдавали решимость.
– Я возвращаюсь в школу, – объявила она. – Теперь, когда мою единственную подругу отлучили от меня, учеба – единственное, что мне осталось. В школе я смогу хотя бы смотреть на нее и вспоминать былые дни.
– Лучше сосредоточься на уроках и решай задачи, – посоветовала Марилла, стараясь скрыть радость от такого развития ситуации. – Если ты вернешься в школу, я надеюсь, мы не услышим больше о грифельных досках, разбиваемых об головы учеников и прочих проделках. Будь умницей и делай то, что говорит учитель.
– Я попробую стать идеальной ученицей, – с унылым видом произнесла Энн. – Конечно, радости от этого будет мало. Мистер Филлипс считает лучшей ученицей Минни Эндрюс, у которой нет ни капли воображения. Она туповата и простовата, и вид у нее такой, будто она никогда не испытывает радости. Но я нахожусь в такой депрессии, что выгляжу не лучше. В школу буду ходить окружной дорогой – не смогу ходить одна по Березовой тропе. Иначе всю дорогу буду лить слезы.
Энн встретили в школе с распростертыми объятиями. Без ее воображения игры стали скучнее, в пении не хватало ее звонкого голоса, не доставало и художественной интонации в чтении вслух книг. Во время изучения Евангелия Руби Джиллис потихоньку передала Энн три спелые сливы, а Элла Мей Макферсон – вырезанные из обложки цветочного каталога огромные анютины глазки желтого цвета, такие украшения на партах очень ценили в школе Эйвонли. София Слоун предложила научить ее изысканному кружевному узору, очень украшавшему фартуки. Кейт Бултер подарила ей бутылочку из-под духов, удобную для хранения воды, чтобы промывать грифельные доски, а Джулия Белл аккуратно переписала на листок бледно-розовой бумаги с зубчатом краем следующее признание:
Занавес из сумерек упал вдруг,
И звезды зажглись рядком.
И помни – у тебя есть друг,
Пусть сейчас он и далеко.
– Это было восхитительно, – призналась Энн вечером Марилле.
Не только девочек обрадовало возвращение Энн в школу. Когда после обеда Энн подошла к своей парте – мистер Филлипс усадил ее рядом с отличницей Минни Эндрюс – она увидела на своей стороне большое, сочное яблоко «клубничного сорта». Энн уже поднесла его ко рту, чтобы откусить, но тут вспомнила, что такие яблоки растут только в старом саду Блайтов по другую сторону Озера Мерцающих Вод. Она тут же отбросила яблоко, словно оно обожгло ей пальцы, и тщательно вытерла руки носовым платком. Яблоко так и лежало нетронутым до следующего утра, пока Тимоти Эндрюс, подметавший классы и разжигавший огонь, не взял его себе за труды. Чарли Слоун послал Энн после обеда грифельный карандаш, красиво завернутый в полосатую красно-желтую бумагу, такой карандаш стоил два цента вместо одного. Этот дар был принят более благосклонно. Энн наградила дарителя улыбкой, которая вознесла влюбленного юношу от счастья на седьмое небо и заставила сделать такое немыслимое количество ошибок в диктанте, что мистер Филлипс заставил его переписать.
Но, как и в Древнем Риме, «когда на имя Брута лег запрет, лишь слава Брута стала ощутимей»[2] – так и отсутствие каких-либо признаков внимания от Дианы, сидящей с Джерти Пай, заставляло Энн больше думать о ней.
– Диана могла бы хоть разок улыбнуться мне, – пожаловалась Энн вечером Марилле. Однако на следующее утро Энн каким-то чудесным образом получила сложенную записку и маленький пакетик.
«Дорогая Энн, – говорилось в записке, – мама запрещает мне играть с тобой и даже говорить в школе. Я в этом не виновата, поэтому не сердись на меня, ведь я люблю тебя так же сильно, как раньше. Я страдаю, что не могу больше делиться с тобой секретами, и мне неприятно сидеть с Джерти Пай. Я сделала тебе новую закладку из красной папиросной бумаги. Такие закладки сейчас очень популярны, и только три девочки из нашей школы умеют их делать. Когда будешь смотреть на нее, вспоминай свою верную подругу – Диану Барри».
Энн прочитала записку, поцеловала закладку и отправила быстрый ответ тем же путем.
«Моя дорогая Диана, конечно же, я не сержусь на тебя – ведь ты обязана слушаться маму. Но наши души не разлучить. Я никогда не расстанусь с твоим милым подарком. Минни Эндрюс – хорошая девочка (хотя у нее нет ни капли воображения), но после того, как у меня появилась ты, Диана, я уже не смогу близко дружить ни с кем. Прошу прости, если я ошибусь в орфографии, ошибки у меня еще встречаются, хотя грамотность возросла. Твоя – пока смерть не разлучит нас – Энн или Корделия Ширли.
P. S. Сегодня я засну с твоим письмом под подушкой. Э. или К. Ш.».
С тех пор как Энн вернулась в школу, Марилла постоянно ждала новых неприятностей. Но пока все шло гладко. Возможно, повлияло соседство с отличницей Минни Эндрюс, но отношения с мистером Филлипсом у Энн тоже наладились. Она с головой погрузилась в учебу, приняв решение ни в чем не уступать Гилберту Блайту. Их соперничество вскоре стало для всех очевидным. И если Гилберт относился к этому спокойно, то об Энн того же сказать было нельзя: она с недостойным похвалы упорством держала на юношу обиду. Она умела ненавидеть с такой же силой, как и любить. Энн никогда бы не призналась, что хочет превзойти Гильберта в школьных успехах, ведь это означало бы, что его существование что-то для нее значит. Однако соперничество все же существовало, и то один, то другой вырывались вперед. Вот Гилберт стал первым в правописании, но почти сразу же Энн, тряхнув длинными рыжими косичками, написала диктант лучше. В другой день Гилберт решил правильно все арифметические примеры, и его имя как лучшего ученика написали на доске. Но уже на следующее утро Энн, сражавшаяся весь вечер с десятичными дробями, добилась не меньшего успеха. Теперь их имена были написаны на доске рядом, что было для Энн ужаснее всего. Это напоминало надписи на стенах. Энн испытывала унижение, а Гилберту, похоже, все нравилось. Напряжение усиливало