Всё, вплоть до «вот так Марилла», было сказано Энни, чтобы подчеркнуть, что её слова абсолютно правдивы. Но Марилле показалось, что девочка пытается скрыть за дерзостью ложь.
– Я считаю, что ты говоришь неправду, Энни, – резко объявила она. – И не пытайся больше меня обмануть. Я не намерена это слушать. Ступай в свою комнату и не выходи оттуда, пока не будешь готова признаться.
– Мне взять с собой горох? – кротко осведомилась девочка.
– Нет. Я сама его долущу.
Энни ушла, а Марилла, крайне расстроенная, приступила к своим обычным вечерним обязанностям. Пропажа любимой броши встревожила её. Что, если она безвозвратно потеряна? И как дурно со стороны Энни было взять её и не признаваться в этом. Отрицает всё с таким невинным лицом, хотя наверняка виновата… «Даже не знаю, что для меня хуже, – размышляла Марилла, нервно луща горох, – пропажа броши или поведение девочки? Сомневаюсь, что она хотела её украсть или ещё что-нибудь в этом роде. Просто, по-видимому, взяла её для игры или чтобы помочь своему воображению. Но ведь взяла – это ясно. В моей комнате никого кроме неё не было, пока я сама туда вечером не поднялась. Она сама призналась, что заходила. И брошь пропала. Это точно. Полагаю, она потеряла её, но скрывает, боясь наказания. И это враньё ужасно. Это гораздо хуже, чем её вспыльчивость. Тяжело, когда в доме ребёнок, которому не доверяешь. А она как раз проявила хитрость и лживость. И мне из-за этого куда хуже, чем из-за пропажи броши. Скажи Энни правду, мне было бы легче».
Марилла ещё несколько раз за вечер поднималась к себе в комнату, искала брошь, но так и не нашла. Посещение перед сном пленницы восточной мансарды тоже не принесло никаких результатов. Энни по-прежнему уверяла её, что не виновата в исчезновении броши, и только укрепляла уверенность удручённой женщины в обратном.
На следующее утро она рассказала о происшествии Мэттью. Тот был сбит с толку и озадачен. Он не мог так быстро потерять доверие к Энни, но и от факта не мог отмахнуться.
Наконец он с трудом признал, что обстоятельства вроде бы и впрямь складываются против неё.
– А ты уверена? Брошь не могла завалиться куда-нибудь за бюро? – только и смог он предположить.
– Я его отодвинула да к тому же вытащила все ящики. В каждую щёлочку заглянула, – ответила сестра. – Броши нет, а девчонка врёт, что её не брала. Такова, Мэттью Катберт, голая, непредвзятая и безобразная правда, которую нам с тобой придётся принять.
– Ну и что ты собираешься делать? – уныло глянул на неё Мэттью, испытывая облегчение только от одного: не ему, а Марилле предстоит разбираться с этой скверной историей, в которую он совсем не хотел вмешиваться.
– Будет сидеть в своей комнате, пока не признается, – мрачно проговорила сестра, вспомнив, насколько успешно уже сработал однажды этот воспитательный метод. – А там посмотрим. Скажет, куда дела брошь, может, её удастся найти. Но всё равно, Мэттью, мы должны наказать Энни.
– Это уж ты сама. – И брат спешно схватил шляпу, намереваясь как можно скорее выйти из дома. – Я вмешиваться не стану. Ты же сама меня отстранила.
Сестра почувствовала себя всеми покинутой. Не идти же за советом к миссис Линд! В восточную мансарду она направилась с напряжённым лицом, и оно сделалось ещё более суровым, когда Энни снова отказалась признаться, настойчиво утверждая, что не выносила брошь из комнаты. Перед приходом Мариллы она явно плакала. Сердце Мариллы сжалось от жалости, и, хотя удалось подавить её усилием воли, к ночи она чувствовала себя «совершенно раздавленной».
– Ты останешься в этой комнате, пока я не услышу от тебя признания. Можешь не сомневаться, – повторила она на исходе вторника.
– Но завтра же пикник! – воскликнула Энни. – Вы же не помешаете мне пойти? Просто отпустите меня на него, и тогда после я снова стану сидеть здесь сколько угодно – с радостью. Но я должна пойти на пикник.
– Ты не пойдёшь на пикник и вообще никуда не пойдёшь, пока не признаешься, Энни.
– Ох, Марилла, – трагически выдохнула пленница.
Но та уже удалилась, плотно затворив за собою дверь.
Утро было будто создано для пикника. Вокруг Зелёных Мансард раздавалось пение птиц. Лёгкий, почти незаметный ветерок приносил в открытые двери и окна упоительный аромат белых лилий, который духом благословения витал по дому. Берёзки в низине качали ветвями в ожидании, когда Энни ответит на их приветствие из окна восточной мансарды. Но девочки возле окна не было.
Марилла, поднявшись к ней с завтраком, застала Энни уныло сидящей на кровати. Бледная, растрёпанная, с крепко сжатыми губами и сверкающими глазами, она проговорила:
– Марилла, я готова признаться.
– Наконец-то. – Марилла поставила поднос на стол. Воспитательный метод опять возымел успех, но на сей раз это вызвало у неё не торжество, а горечь. – Я слушаю, что ты мне скажешь, Энни.
– Я взяла аметистовую брошь, – начала та, словно повторяя выученный урок. – Взяла точно так, как вы и предполагали, но, когда вошла в комнату, я ещё это делать не предполагала. Но потом я её приколола себе на грудь, и она выглядела так красиво, что меня охватил непреодолимый соблазн. Я представила, как будет здорово пойти с ней в Дикую Свободу и там вообразить себя леди Корделией Фицджеральд. Гораздо легче, Марилла, вообразить себя леди Корделией, когда на вас аметистовая брошь, чем когда на вас её нет. Мы с Дианой делали себе ожерелья из рябины, но ведь рябина – ничто по сравнению с аметистами. Поэтому я взяла брошь и надеялась, что успею положить её на место, прежде чем вы вернётесь, а чтобы подольше ей наслаждаться, пошла дальним путём. И вот на мосту через Озеро Сияющих Вод мне захотелось снять её, чтобы ещё раз полюбоваться. Ах, как прекрасно она сияла на солнце! Но внезапно она выскользнула у меня из пальцев и полетела вниз, вниз, сверкая сиреневым… и навечно канула в сияющие воды озера. Вот и всё, в чём я могу признаться.
Марилла почувствовала прилив небывалого гнева. Эта девчонка взяла без спроса и потеряла её драгоценную брошь! Как только язык у неё повернулся так спокойно, бойко и без зазрения совести изложить все подробности? Похоже, она совсем не раскаивается.
– Энни, ты совершила ужасный поступок, – с трудом сдерживая гнев, произнесла Марилла. – Боюсь, я ещё не встречала настолько нехорошей девочки.
– Да, полагаю, это действительно так, – согласно кивнула та. – И я, естественно, буду наказана. Только, Марилла, пожалуйста, сделайте это прямо сейчас. Я хочу пойти на пикник с чистой совестью.
– Пикник? – возмущённо переспросила Марилла. – Ни на какой пикник ты, Энни Ширли, не пойдёшь. Именно это будет твоим наказанием. И оно ещё слишком мягко за то, что ты сотворила.
– Не пойду на пикник? – вскочив на ноги, девочка крепко схватила обеими руками руку Мариллы. – Но вы же мне обещали, что я пойду. О Марилла! Я должна пойти на пикник! Вспомните о мороженом. Кто знает, вдруг мне больше никогда не выпадет шанс его попробовать.
Марилла с каменным лицом вырвала руку из цепких ладоней девочки.
– Тщетно меня упрашивать, Энни. Ты не пойдёшь на пикник. Это решено окончательно, и ни слова больше.
Энни, поняв, что Марилла непоколебима, стиснула руки, пронзительно вскрикнула, бросилась лицом вниз на кровать, охваченная разочарованием и отчаянием, и разрыдалась так, что её затрясло.
– Святые угодники! – воскликнула Марилла, выйдя на лестницу. – Сдаётся мне, эта девочка сумасшедшая. Ни один ребёнок в здравом уме так себя не повёл бы. А если у неё с головой всё в порядке, значит, она совсем никудышная. Боюсь, Рэйчел с самого начала была права. Но я, уж если взялась за плуг, назад не оглядываюсь.
Утро было унылое. Марилла яростно занимала себя работой, и когда других дел не осталось, выскребла крыльцо и полки в маслобойне. Им это вовсе не требовалось, они и так сияли чистотой, но это требовалось Марилле, которая потом ещё прошлась граблями по двору.
Когда наступило время обеда, она крикнула:
– Энни, иди обедать!
Поверх перил возникло заплаканное лицо.
– Я не хочу обедать, Марилла, – всхлипывая, ответила девочка. – Не могу ничего есть. Моё сердце разбито. Когда-нибудь вы почувствуете угрызения совести из-за того, что сделали, но я вас прощаю. Вспомните, когда придёт время, что я вас простила, но, пожалуйста, не просите меня сегодня ничего есть, особенно отварную свинину и зелень. Это очень неромантично, когда настигает беда.
Марилла в крайнем раздражении вернулась на кухню и обрушила всю скопившуюся горечь на Мэттью, который тоже чувствовал себя очень несчастным. Он метался между соображениями справедливости и любовью к Энни.
– Ну не стоило ей брать брошь, Марилла. И врать про это тоже, – уныло признал он, с тоской оглядев тарелку с неромантическими свининой и зеленью. Казалось, он полностью разделял мнение Энни, что такая еда не годится для душевных кризисов. – Но она такая маленькая и такая забавная… Тебе не кажется, что жестоко не отпускать её на пикник, коли она на него так настроилась?
– Мэттью Катберт, ты меня поражаешь. Я считаю, ей слишком легко сошло это с рук. И она, кажется, не осознаёт, насколько плохо себя вела. Вот что меня больше всего тревожит. Будь ей действительно стыдно, ещё куда бы ни шло. А ты тоже хорош – постоянно находишь ей оправдания. Я же вижу.
– Ну она такая маленькая, – жалобно повторил брат. – И следует сделать ей скидку. Сама знаешь: воспитания-то она никакого не получила.
– Вот теперь она именно его и получает, – парировала сестра.
Ответ её, возможно, не убедил Мэттью, но он умолк, и обед прошёл очень тоскливо. Лишь наёмный мальчик-работник Джерри Бьюот был вполне жизнерадостен, что Марилла восприняла как личное оскорбление.
Когда посуда после обеда была вымыта, бисквит испечён, а куры накормлены, Марилла вспомнила, что в понедельник, вернувшись из Общества помощи и снимая свою лучшую кружевную шаль, заметила на ней небольшую дыру. Самое время пойти и зашить.