никакой любви нет вовсе. Она объяснила, что если о ней напишет, то будет чувствовать себя очень глупо, когда начнёт читать вслух. А в рассказах Дианы слишком много убийств. Это из-за того, что она иногда не может придумать, как поступить со своими героями, и ей приходится от них избавляться. Я часто подсказываю девочкам темы, но мне нетрудно. У меня в голове миллион разных историй.
– Я думаю, это ваше писание – самая большая глупость из всех, что раньше взбредали тебе на ум, – фыркнула Марилла. – Забиваете головы ерундой вместо того, чтобы с пользой потратить время на уроки. И читать-то эти рассказы – один вред, а уж самим сочинять ещё хуже.
– Марилла, но мы же стараемся, чтобы во всех рассказах была мораль, – с жаром принялась защищать своё начинание Энни. – Я всегда на этом настаиваю. Хорошие люди в наших рассказах вознаграждаются, а плохих ждёт наказание. Мы воспитываем у читателей благородные чувства. Мораль – великая вещь. Так говорит мистер Аллан. Я прочла им с миссис Аллан один из своих рассказов, и они сочли его мораль превосходной. Только почему-то смеялись в неподходящих местах. Мне больше нравится, когда люди плачут. Джейн и Руби почти всегда плачут, когда я дохожу до трагических мест. Диана написала о нашем клубе тёте Джозефине, и та попросила обязательно прислать ей несколько рассказов. Мы переписали четыре лучших, отправили, и мисс Джозефина Барри ответила, что ей никогда ещё не приходилось читать ничего столь забавного. Это нас несколько озадачило. Ведь мы ей послали страшно трагические истории, в которых почти все умерли. Но я рада, что мисс Барри они понравились. Это значит, наш клуб несёт миру добро, а именно это, как говорит миссис Аллан, должно быть нашей целью в любом деле. Я очень хочу сделать это своей целью во всём, но иногда за каким-нибудь развлечением забываю. Надеюсь, что, когда вырасту, стану хоть немного похожа на миссис Аллан. Как вы думаете, Марилла, у меня есть надежда на это?
– Сомневаюсь, – получила она не слишком оптимистичный ответ. – Уверена, миссис Аллан не была такой глупой и забывчивой девочкой, как ты.
– Но она не сразу стала такой хорошей, как сейчас, – с очень серьёзным видом проговорила Энни. – Она мне призналась, что была ужасно озорной девочкой и постоянно попадала в разные переделки. Меня это так ободрило. Наверное, нехорошо с моей стороны радоваться тому, что другие люди были плохими и озорными. Миссис Линд говорит, что её шокирует, когда она узнаёт о чьём-то плохом поведении – даже если этот человек был тогда совсем маленьким. Однажды она услышала, как священник признался, что в детстве украл из кладовой своей тёти клубничный пирог. И у миссис Линд с тех пор совершенно пропало к нему уважение. Но я бы совсем по-другому отнеслась к этому. По-моему, с его стороны, наоборот, благородно признаться в таком поступке. Это может удержать многих нынешних мальчиков от чего-нибудь дурного, чтобы им потом не пришлось стыдиться и раскаиваться. А многих его слова ободрят. Они поймут, что, даже совершив проступок, можно потом стать священником. Вот как я это понимаю, Марилла.
– А я понимаю, – откликнулась та, – что сейчас самое время закончить мытьё посуды. Из-за своей болтовни ты возишься с ней на полчаса больше, чем надо. Учись заканчивать дела, прежде чем начинать разговоры.
Глава 27. Суета и томление духа
Поздним апрельским вечером Марилла возвращалась домой с собрания Общества помощи, охваченная тем душевным трепетом, который с приходом весны поражает всех: молодых и старых, жизнерадостных и меланхоличных… Марилла редко анализировала собственные чувства, поэтому ей казалось, что она думает исключительно о ближайших задачах Общества помощи, о необходимости срочно приобрести новый ковёр для ризницы и о миссионерских пожертвованиях. Но к этим прагматичным мыслям как-то само собой примешивалось наслаждение от созерцания окрестностей. Над красными полями клубился в лучах заходящего солнца бледно-пурпурный туман; от елей на лугу за ручьём падали длинные остроконечные тени; на ветках клёнов, замерших в безветрии вокруг лесного пруда, набухали красные почки, а под серым дёрном пробуждались и готовились пробиться на поверхность растения. С приходом весны даже походка Мариллы стала стремительнее и легче обычного.
И с особенным, радостным чувством женщина взглянула на весело светящиеся сквозь деревья окна Зелёных Мансард.
Как же приятно было сознавать, что, пробравшись по сырой аллее, она окажется сейчас в уюте и тепле, возле огня, пылающего в очаге, за столом, аккуратно накрытым к ужину. Ушли в прошлое те времена, когда Энни ещё не было в Зелёных Мансардах и после собраний Мариллу ждала пустая и холодная кухня.
Однако огонь в очаге не горел, стол был пуст, а Энни нигде не было, хотя её предупреждали, что она должна быть дома и к пяти часам приготовить чай. Марилла с разочарованным вздохом сняла второе парадное платье, чуть уступавшее качеством главному парадному, и, облачившись в домашнее, взялась за хозяйство.
– Получит же у меня мисс Энни, когда вернётся домой, – мрачно посулила она, нарезая щепу для растопки с гораздо большей энергией, чем требовалось.
Мэттью уже вернулся с поля и терпеливо ждал ужина в своём уголке.
– Вечно с Дианой где-то болтается, – кипела Марилла. – То рассказы пишет, то роли репетирует, то ещё какой-нибудь ерундой занимается, напрочь забывая и о времени, и о своих обязанностях. Необходимо её окоротить, хоть бы миссис Аллан и говорила, что она самый умный и самый милый ребёнок из всех ей известных. Может, конечно, оно и так. Энни достаточно умна и мила, но голова у неё забита всякими глупостями. И никогда не знаешь, какая проявится в следующий раз. Не успеет она остыть после одной, как уже другая на подходе. Ни больше ни меньше!.. Ох, я сейчас повторяю то же самое, что говорила на собрании Рэйчел Линд. Меня это страшно возмутило, и хорошо, что миссис Аллан заступилась за Энни. Не вмешайся она, я сама бы наговорила Рэйчел всякого… Да, у Энни полно недостатков, этого не отнимешь. Но её воспитанием занимаюсь я, а не Рэйчел Линд, которая отыскала бы недостатки в самом архангеле Гаврииле, если бы он жил в Авонли. И всё-таки уходить из дома, когда ей велено позаботиться об ужине, – полное безобразие. Раньше, при всех её недостатках, Энни всё-таки была послушной и обязательной. Прискорбно, что сегодня в ней проявились совсем другие качества.
– Ну я прямо не знаю, – наконец произнёс терпеливый Мэттью, до сих пор молча слушавший, как сестра изливает негодование. Его многолетний опыт подсказывал, что Марилла справится с делами гораздо быстрее, если ей не возражать. – Возможно, ты слишком торопишься осуждать её. Не называй её ненадёжной, не убедившись, что она ослушалась без серьёзной причины. Может, у неё есть какое-то объяснение. Энни – мастер всё объяснять.
– Её здесь нет, хотя ей было велено сидеть дома, – не вняла доводам брата Марилла. – Думаю, ей не так-то просто будет убедить меня в своей правоте. И конечно, я не сомневалась, что ты встанешь на её сторону, Мэттью. Только не забывай, кто воспитывает Энни.
К тому времени, как Марилла приготовила ужин, уже совсем стемнело, но Энни по-прежнему нигде не было видно: ни дома, ни на мосту, ни бегущей вверх по аллее Влюблённых, ни с виноватым видом спешащей по саду к двери… Марилла мрачно вымыла посуду и собралась спуститься в подвал. Ей понадобилась свеча, и она решила взять подсвечник, что обычно стоял на столе у Энни. Там-то, в восточной мансарде, едва её залил свет от зажжённой свечи, и обнаружилась пропавшая Энни. Она лежала на кровати, уткнув лицо в подушки.
– Святые угодники! – вырвалось у изумлённой Мариллы. – Ты что, спала, Энни?
– Нет, – донёсся приглушённый подушкой ответ.
– Значит, заболела? – Марилла встревоженно приблизилась к кровати.
Энни зарылась в подушки ещё глубже, точно стремясь навсегда спрятаться от людских глаз.
– Нет, но, пожалуйста, уходите, Марилла. Не надо на меня смотреть. Я в бездне отчаяния. Мне безразлично теперь, кто будет первым в классе, кто напишет лучшее сочинение или будет петь в хоре воскресной школы. Такие мелочи для меня уже не играют роли, потому что моя карьера завершена. О Марилла, пожалуйста!.. Уходите и не смотрите больше на меня.
– Кто-нибудь когда-нибудь слышал подобное, хотела бы я знать? – пробормотала озадаченная Марилла. – Энни Ширли, что с тобой? Что ты опять учудила? Вставай сейчас же и расскажи мне. Сию минуту, тебе говорят. Вот так. Ну, в чём дело?
Энни против воли, но покорно сползла с кровати на пол.
– Мои волосы, Марилла. Посмотрите на них, – прошелестел её полный отчаяния шёпот.
Марилла, подняв свечу, присмотрелась. Волосы, спадавшие волнами Энни на спину, действительно выглядели очень странно.
– Что ты сделала с ними, Энни Ширли? Они же зелёные.
Назвать этот цвет зелёным можно было только условно: странный, тускло-бронзовый, с неровными прядями исконного рыжего, которые лишь усиливали ужасающий эффект. Никогда прежде Марилле не приходилось видеть ничего более странного.
– Да, они зелёные, – простонала Энни. – Мне казалось, что ничего нет хуже рыжих волос, но теперь я знаю – зелёные в десять раз хуже. О Марилла, вы даже не представляете, сколь безгранично я несчастна!
– Я не представляю, как тебе это удалось, но намерена выяснить, – сказала Марилла. – Отправляйся-ка на кухню, иначе замёрзнешь: здесь холодно. Там и расскажешь, что ты натворила. Я-то ждала чего-нибудь подобного: ты почти два месяца прожила без неприятностей. Так и знала: не к добру эта тишь да гладь. Ну и что же стряслось с твоими волосами?
– Я их покрасила.
– Покрасила? Покрасила волосы? Энни Ширли, разве не знаешь, что это неприлично?
– Знаю, что это немного неприлично, – подтвердила Энни. – Но мне казалось, есть смысл побыть немного неприличной, если в результате избавишься от рыжих волос. Я учла возможные потери. И чтобы сгладить последствия, приняла решение образцово вести себя во всём остальном.