– Ну приди мне блажь покрасить волосы, я бы выбрала всё же нормальный цвет, а не зелёный, – ехидно заметила Марилла.
– А я и не выбирала зелёный, – уныло объяснила Энни. – Когда решаешься быть какой-то особенно нехорошей, то ради стоящей цели. Он мне сказал, после этого волосы станут глубокого и красивого цвета воронова крыла. Он твёрдо это обещал. Могла ли я сомневаться, что именно так и будет? Я ведь знаю, как неприятно, когда твёрдо уверяешь в чём-нибудь, а в твоих словах сомневаются. И миссис Аллан говорит, что мы не должны никого подозревать во лжи, за исключением случаев, когда у нас есть твёрдые доказательства. Теперь-то у меня есть доказательство. Зелёные волосы для любого твёрдое доказательство. Но тогда у меня ещё его не было, и я поверила буквально каждому его слову.
– Чьему каждому слову? Кто тебе это сказал? Кого ты имеешь в виду?
– Торговцу, который был здесь сегодня днём. У которого я купила краску.
– Энни Ширли! Сколько раз тебе ещё повторить, чтобы ты не пускала в дом этих итальянцев? Вот уж совсем не надо, чтобы они сюда шастали.
– Я это помню и в дом его не пустила, а сама к нему вышла и плотно закрыла за собой дверь. Он показывал мне свои товары на ступеньках крыльца. И он вовсе не итальянец, а немецкий еврей, с большим коробом очень интересных вещей. Такой симпатичный человек, и так ему трудно приходится в жизни. Он сказал, что работает до полного изнеможения. Жена и дети его остались в Германии, и ему нужно скопить достаточно денег на их переезд сюда. Он так трогательно говорил об этом и о том, как тоскует по своей семье… У меня от сочувствия сердце сжалось, и я поняла, что должна хоть немного его поддержать. Тут мне на глаза и попался пузырёк с краской для волос, а торговец мне объяснил, что после неё любые волосы делаются великолепного глубокого цвета воронова крыла, и к тому же она не смывается. Я тут же представила себя с прекрасными, чёрными, как вороново крыло, волосами, и соблазн оказался непреодолим. Но краска стоила семьдесят пять центов, а у меня из личных денег осталось только пятьдесят. Мне кажется, у этого торговца всё-таки очень доброе сердце, потому что он ради меня согласился продать мне за пятьдесят, хотя, по его словам, это было практически даром. Так вот, я купила, и он ушёл, и тогда я поднялась к себе и нанесла старой щёткой для волос краску на свои волосы, как написано в инструкции. Всю бутылку израсходовала и, ох, Марилла, как же раскаялась, увидев, во что превратились мои волосы!.. И с тех пор не перестаю раскаиваться.
– Ну надеюсь, раскаяние пойдёт тебе во благо, – сурово произнесла Марилла. – Может, поймёшь наконец, куда способно завести твоё тщеславие. Но что теперь с тобой делать, даже не представляю. Вымой-ка голову хорошенько, а дальше посмотрим.
Энни щедро использовала и воду, и мыло, но с тем же успехом могла надеяться смыть с волос их естественную рыжину. Преувеличив все прочие достоинства своей краски, торговец проявил честность в одном: она действительно не смывалась.
– О Марилла, и что же теперь? – расплакалась Энни. – Мне этого никогда не пережить. Люди уже забыли о всех моих прежних ошибках: и про торт с микстурой, и про сироп для Дианы, и про скандал с миссис Линд… Но этого уж точно никогда не забудут. Я прослыву недостойной. Ох, Марилла, вот уж действительно, «в сколь путаную сеть мы попадаем, когда ко лжи впервые прибегаем». Это стихи, но совершенная правда. Ох, как будет смеяться теперь Джози Пай! Марилла, я не могу смотреть в лицо Джози Пай. Я самая несчастная девочка на острове Принца Эдуарда.
Несчастье Энни продолжалось неделю, в течение которой она никуда не ходила, то и дело принимаясь мыть голову. Диана, единственная из всех девочек посвящённая в роковую тайну, поклялась её свято хранить и, к чести своей, слово сдержала.
В конце недели Марилла решилась на кардинальную меру.
– Мыть бесполезно, – категорически заявила она. – Это необыкновенно стойкая краска. Выйти из дома в таком виде ты не можешь. Значит, единственный выход – постричь тебя.
Губы у Энни задрожали, однако, поняв, что доводы Мариллы хоть и горьки, но справедливы, она с обречённым видом принесла ножницы.
– Раз так, пожалуйста, Марилла, состригите уж сразу всё, и покончим с этим. Сердце моё разбито. Какое неромантическое несчастье! В книгах девочки теряют волосы или от тяжёлой болезни, или когда продают их, чтобы выручить деньги на какое-нибудь доброе дело. Уверена, я согласилась бы потерять свои волосы вот так, но совершенно неутешительно лишиться их из-за того, что покрасилась в зелёный цвет, правда? Я буду рыдать всё время, пока вы их стрижёте, если это вам не помешает. Мне очень грустно.
И Энни рыдала. А позже, когда она поглядела в зеркало, её лицо выразило подлинное отчаяние. Марилла основательно потрудилась, так как пришлось состричь очень много волос, и результат, очень мягко говоря, был совсем не к лицу Энни. Едва увидев своё отражение, она отвернула зеркало к стене с восклицанием:
– Никогда больше не посмотрюсь в него! Хотя нет, – и она вдруг повернула зеркало обратно. – Я буду смотреть! Пусть это станет мне наказанием за то, что я так себя вела. Буду смотреть на себя каждый раз, как вхожу в свою комнату, и понимать, как я безобразна. И запрещу себе воображать, будто это не так. Раньше я думала, что вовсе не горжусь своими волосами, а теперь понимаю, что гордилась, ещё как! Они были такие длинные, густые, вьющиеся… хоть и рыжие. Теперь, наверное, скоро что-нибудь случится с моим носом.
В школе никто, кроме Дианы, не знал об истинной причине происшедшего, поэтому появление Энни произвело сенсацию. Джози Пай, конечно, не преминула объявить, что она похожа на пугало.
– Знаете, я ей ничего не ответила, – рассказывала Энни в понедельник вечером Марилле, которая лежала на диване после очередного приступа мигрени. – Безропотно сносить подобные слова я считаю частью своего покаяния. Очень обидно, когда тебя называют пугалом, и мне хотелось много всякого ей ответить, но я не стала. Ограничилась одним, очень коротким, презрительным взглядом, а потом простила её. Когда удаётся кого-то простить, чувствуешь себя очень добродетельной, правда, Марилла? Отныне я направлю всю волю и всю энергию на то, чтобы всегда быть хорошей. Конечно, я знаю: было бы лучше, если бы я давно уже поступала только хорошо. Но иногда так трудно делать что-то очень правильное. Я действительно хочу стать хорошей, Марилла. Как вы, как миссис Аллан и мисс Стейси. Чтобы, когда я вырасту, вы могли мной гордиться. Диана сказала, что, когда волосы у меня немного отрастут, я смогу носить чёрную бархатную ленточку с бантиком сбоку. Она говорит, мне это очень пойдёт и будет очень романтично. Но я опять слишком много болтаю, Марилла. Боюсь, что у вас от этого голова ещё сильней заболит.
– Моей голове уже лучше, – ответила ей Марилла. – Но днём прихватило. Приступы эти всё чаще. Придётся, видно, к врачу пойти. А что до твоей болтовни, я не против. Успела уже к ней привыкнуть, – так Марилла дала понять, что слушает Энни с удовольствием.
Глава 28. Невезучая Лилейная Дева Элейн
– Конечно же, Лилейной Девой Элейн должна быть Энни, – сказала Диана. – У меня не хватит храбрости в этом плыть.
– У меня тоже, – поёжилась Руби Гиллис. – Вдвоём или втроём, и, если бы мы не лежали в этой плоскодонке, а сидели, мне было бы весело. Но лечь там и притвориться мёртвой… Нет, не смогу. Я умру от страха.
– Ну вообще это романтично, – возразила Джейн Эндрюс. – Но я не смогу лежать неподвижно, стану всё время приподниматься, проверять, где я и не слишком ли далеко меня унесло, а это ведь совершенно испортит картину.
– Но рыжеволосая Элейн будет выглядеть просто смешно, – откликнулась Энни. – Я совсем не боюсь плыть одна в лодке. И роль Элейн мне очень нравится. Только вот сами подумайте: у Альфреда Теннисона[32] в «Королевских идиллиях»[33] Элейн – красавица с прекрасными длинными золотистыми волосами. Там прямо так и написано: «Волосы её золотыми струями ниспадали до плеч, а кожа была белей и нежнее лепестков лилий». Ну и как, по-вашему, рыжая девочка может стать белокурой Лилейной Девой?
– Цвет лица у тебя такой же, как у Руби, – заметила Диана. – А твои волосы после стрижки потемнели и стали очень красивого цвета.
– Ой, ты действительно так считаешь? – разрумянилась от восторга Энни. – Мне иногда самой то же самое кажется, но я ни у кого не спрашивала. Боялась услышать, что это в действительности совсем не так. По-моему, они у меня теперь каштановые, правда, Диана?
– Да, – подтвердила та. – И, на мой взгляд, очень красивые. – И она бросила восхищённый взгляд на короткие шелковистые кудри сердечной подруги, повязанные изящной чёрной бархатной ленточкой с кокетливым бантиком.
Девочки стояли на берегу пруда у подножия Яблоневого склона, где берег вдавался в воду небольшим, окаймлённым берёзами острым мысом. В конце его красовался деревянный причал для рыбацких и охотничьих лодок. Этим летом Энни и Дианой проводили здесь бо́льшую часть времени, и Руби с Джейн часто к ним присоединялись. Время Дикой Свободы ушло в прошлое, так как весной мистер Белл безжалостно вырубил кружок берёз на своём дальнем пастбище. Энни романтично оплакала оставшиеся от них пеньки, но скоро утешилась. На четырнадцатом году жизни они с Дианой стали слишком взрослыми для детских игр в дом, а берег пруда предоставлял им простор для гораздо более увлекательных занятий. Здесь великолепно ловилась форель, и девочки научились достаточно ловко управлять плоскодонкой, которую мистер Барри приобрёл для охоты на уток.
Идея разыграть сцену похорон Лилейной Девы Элейн принадлежала Энни. «Королевские идиллии» Теннисона они проходили прошлой зимой. Суперинтендант образования[34] включил эти стихи в список обязательных произведений для всех англоязычных школ острова Принца Эдуарда, и многострадальный шедевр Теннисона подвергался беспощадному разбору: его анализировали, делили на части и переворачивали до тех пор, пока он почти не утрачивал смысл. В конце концов и Лилейную Деву Элейн, и Ланселота, и Гвиневру, и короля Артура Энни стала