лучилось, я ни секунды не провела в одиночестве. А мне нужны полное уединение и молчание. Иначе я не смогу осознать… Мне до сих пор кажется то, что Мэттью по-прежнему жив, то, что он, наоборот, умер давным-давно и с тех самых пор меня душит тупая непроходимая боль.
Смысл её слов и её поведения был не очень ясен Диане. Гораздо понятней было неистовое горе Мариллы, захлестнувшее её с такой мощью, что все границы привычной сдержанности рухнули под его напором. Энни же внешне была каменно спокойна. Не понимая её бесслёзных мук, Диана впала в недоумение, но покорилась и деликатно ушла, предоставив подруге провести в одиночестве самую горестную в жизни ночь.
Одиночество, надеялась Энни, должно принести ей слёзы. Она приходила в ужас оттого, что не может пролить ни слезинки по Мэттью, которого так любила и который был так добр к ней. По Мэттью, с которым она вчера ещё гуляла на закате и который теперь неподвижно лежит в тёмной гостиной с застывшим навсегда лицом. Она опустилась перед окном на колени и, глядя на звёзды из окутанной мраком комнаты, начала молиться.
Наконец усталость взяла своё. Энни заснула, но среди ночи проснулась, и в тишине на неё вдруг нахлынули воспоминания о последнем вечере с Мэттью. Лицо его встало перед ней как наяву, и слова, которые он произнёс у ворот, зазвучали в ушах: «Моя девочка… Девочка Энни, которой я очень горжусь…» И тогда хлынули слёзы. Энни рыдала, казалось, выплакивая самоё сердце. Марилла услышала и поспешила к ней.
– Ну, ну, дорогая, не убивайся так. Его уже не вернёшь. Не надо так… так плакать. Я и сама не смогла с собой справиться. Он всегда был хорошим и добрым братом. Но Богу виднее.
– О, просто дайте мне поплакать, Марилла, – прижалась к ней Энни. – Когда плачешь, не так больно. Побудьте немного со мной. Обнимите меня. Я не хотела, чтобы со мной осталась Диана. Она хорошая, милая, добрая, но это не её горе. Она где-то вне его и помочь мне не может. Это наше горе, ваше и моё. О Марилла, как же теперь нам без Мэттью?
– Мы есть друг у друга, Энни. Не знаю, что делала бы, если тебя бы здесь не было… если бы ты вообще у нас не появилась. О Энни! Я, возможно, строга и резка, но помни всегда: я люблю тебя так же сильно, как Мэттью. Вот, наконец сумела тебе это сказать. Я не умею раскрывать своё сердце, но раз уж сейчас такой момент, когда могу, то знай, Энни: я люблю тебя больше, чем если бы ты была моей плотью и кровью. Ты для меня радость и утешение с тех самых пор, как приехала в Зелёные Мансарды.
Два дня спустя Мэттью навсегда покинул свой дом. Его унесли прочь от полей, которые он возделывал, от садов, которые он любил, и от деревьев, которые он посадил. А затем Авонли вернулся к обычной жизни, и даже в Зелёных Мансардах дела потекли по-прежнему, и жизнь наладилась. Но отныне её сопровождало мучительное чувство потери.
Это привычное русло порой казалось Энни немыслимым и невыносимым. Как они могут жить по-прежнему, но без Мэттью? Чувство стыда и раскаяния охватывало её всякий раз, когда она замечала, что восходы солнца над елями и бледно-розовые бутоны, раскрывающиеся в саду, вновь вызывают у неё радость, и общество Дианы доставляет ей удовольствие, и в ответ на её шутки она от души смеётся. Прекрасный мир красоты и дружбы не утратил способности волновать ей сердце, будить воображение и отвлекал её множеством голосов от самого сильного потрясения в жизни.
– Мне теперь кажется, что, когда я чему-то радуюсь, то будто бы предаю Мэттью, – поделилась однажды вечером Энни с миссис Аллан. – Мне постоянно его не хватает, но жизнь и мир всё равно для меня прекрасны и интересны. Сегодня Диана сказала что-то смешное, и я прямо задохнулась от хохота, хотя думала, что мне уже никогда не будет весело. И, наверное, не должно быть.
– Пока Мэттью был здесь, ему нравились и твой смех, и то удовольствие, которое ты получаешь от всего, что тебя окружает, – ласково ответила миссис Аллан. – Теперь его с нами нет, но ему несомненно хочется видеть тебя счастливой и радостной. Не следует закрывать сердце от дарованных нам утешений. Но я понимаю твои чувства. Все мы когда-нибудь их испытываем и ужасаемся от сознания, что какая-то мелочь доставила нам удовольствие, а дорогого нам человека уже нет с нами и мы не можем поделиться с ним радостью. Тогда и возникает раскаяние. Мы будто бы предаём своё горе, когда возрождается наш интерес к жизни.
– Сегодня днём я пошла к Мэттью на кладбище, чтобы посадить розовый куст, – задумчиво проговорила Энни. – Отросток шотландской розы, той, что много лет назад посадила его мама. Мэттью больше всего любил эти розы – мелкие, милые, на шипастых стеблях. И я вдруг испытала такую радость, что могу их посадить на его могиле, будто бы он ещё жив и мне удалось доставить ему удовольствие. Надеюсь, у него на небесах теперь появятся точно такие же розы. Вернее, души тех маленьких роз, которые он столько лет своей жизни любил, собрались там, чтобы встретить его. Ой, мне пора возвращаться. Марилла дома одна, а в сумерках ей становится совсем одиноко.
– Боюсь, ей станет ещё более одиноко, когда ты осенью уедешь в университет, – покачала головой миссис Аллан.
Энни попрощалась с ней и побрела к Зелёным Мансардам. Марилла сидела на ступеньке крыльца, и Энни устроилась рядышком с ней. Дверь за их спинами была открыта. Её подпирала большая морская раковина, глянцевое нутро которой словно напиталось цветом морского заката.
Сорвав несколько веточек жёлтой жимолости, Энни заправила их себе в волосы. Теперь при малейшем движении головы её окутывал восхитительный аромат, который она ловила, как благословение.
– Доктор Спенсер нанёс мне визит, пока тебя не было, – сообщила Марилла. – Он настаивает, чтобы я показалась этому известному окулисту, который завтра приедет в город. Думаю, лучше и впрямь пойти, чтобы всё выяснить. Буду очень ему благодарна, если у меня наконец появятся правильные очки. Побудешь здесь одна, пока я съезжу? Мартин меня повезёт, а ты займись глажкой и выпечкой.
– Не беспокойтесь, справлюсь. Диана составит мне компанию. И поглажу я всё прекрасно, и испеку. Можете быть уверены: не накрахмалю опять носовые платки и пирог не приправлю микстурой от боли.
Марилла рассмеялась.
– Как же ты вечно что-нибудь путала раньше, Энни! То и дело с тобой приключались какие-то казусы, как с одержимой. Помнишь, как ты покрасила волосы?
– Да уж, этого мне никогда не забыть. – Энни коснулась тяжёлой косы, уложенной вокруг головы. – Иногда мне смешно от того, как я раньше страдала от цвета своих волос. Но ведь меня и в самом деле тогда сильно мучили и волосы, и веснушки. Веснушки исчезли, а цвет волос стал таким, что все теперь называют его каштановым. Все, кроме Джози Пай. Она мне вчера заявила, что, по её мнению, я теперь даже более рыжая, чем раньше, или, по крайней мере, кажусь такой в чёрном платье. И спросила, могут ли люди когда-нибудь привыкнуть быть рыжими. Я уже почти отказалась от намерения хорошо относиться к Джози Пай. Я честно пыталась, предприняла массу усилий, но хорошее отношение к Джози Пай никаким усилиям не поддаётся.
– Джози из Паев, – неприязненно произнесла Марилла. – От этой семейки ничего другого ждать не стоит. Может, они и приносят обществу какую-то пользу, но я думаю, что пользы от них не больше, чем от шипов на розе. Джози собралась работать в нашей школе?
– Нет. Она возвращается на второй курс в академию. Муди Сперджон и Чарли Слоан тоже. Джейн и Руби будут преподавать. Им уже дали места: Джейн в Ньюбридже, а Руби где-то на западе.
– Гилберт Блайт тоже будет преподавать?
– Да, – последовал односложный ответ.
– Вот он, кажется, симпатичный парень. – Марилла глянула вдаль, словно что-то припоминая. – Видела его в прошлое воскресенье в церкви. Высокий и мужественный. Очень похож на своего отца в том же возрасте. Мы с ним когда-то были хорошими друзьями. Люди даже считали его моим женихом…
Энни повернулась к ней крайне заинтригованная.
– Ох, Марилла, а что потом? Почему вы не…
– Мы поссорились. Потом он попросил прощения, а я его не простила. Собиралась простить попозже, потому что в тот момент ещё злилась на него и хотела сперва наказать. А он всё принял всерьёз и больше уже не вернулся. Все Блайты ужасно самолюбивые. Мне всегда… жаль немного, что упустила возможность простить.
– Значит, и в вашей жизни было немного романтики, – тихо сказала Энни.
– Ну можно сказать и так. Глядя на меня, не подумаешь, верно? Но не суди о людях по внешности. Все забыли уже про меня и Джона. Да я и сама забыла. Но в прошлое воскресенье увидела Гилберта, и всё вспомнилось.
Глава 38. Внезапный поворот
На следующий день Марилла поехала в город. Под вечер, проводив Диану до Яблоневого склона, Энни вошла в кухню и застала её дома. Марилла сидела у стола, подперев рукой голову, и от её непривычно унылого, безучастного вида сердце у Энни похолодело.
– Сильно устали, Марилла?
– Да… нет… не знаю… – Она подняла на Энни растерянный взгляд. – Наверное, всё же устала, но думаю о другом.
– Были у окулиста? Что он сказал вам? – с растущей тревогой спросила Энни.
– Да. Я была у него. Он проверил моё зрение и сказал, что если я перестану читать, шить, откажусь от любой работы, которая требует напряжения глаз, не буду плакать и стану носить очки, которые он мне пропишет, то, скорее всего, прекратятся мои головные боли и я не буду хуже видеть. А если нет… Через полгода я ослепну. Ослепну, Энни, подумать только!..
Энни потрясённо вскрикнула и на мгновение умолкла, но затем бодро, хоть и с дрожью в голосе, произнесла:
– Не думайте о плохом. Врач дал вам надежду. Если будете соблюдать его рекомендации, зрение у вас сохранится. А если новые очки помогут вам избавиться от головных болей, то совсем хорошо.
– Вряд ли можно назвать всё это надеждой, – горестно возразила Марилла. – Бросить всё, чем я занимаюсь, – всё равно что сразу ослепнуть или вообще умереть. И когда мне одиноко, я не могу не плакать. Ладно, хватит об этом. Завари-ка мне лучше чашку чая. Буду тебе очень благодарна. У самой нету сил ничем сейчас заниматься, до того вымоталась. Да, и, пожалуйста, никому ни слова. Я не вынесу, если люди начнут приходить сюда с расспросами и сочувствиями.