– Ну я как-то не чувствую нужды в детях, за которыми нужно присматривать. Хватит мне и тебя одной. Прямо не знаю, как с тобой дальше быть. Вот уж задачка… Ох, до чего же Мэттью нелепый!
– А я считаю, что он прекрасный, – решительно возразила Энни. – И очень чуткий. И совершенно не возражал, когда я очень-очень много говорила. Ему это даже понравилось. Мне ещё на станции с первого взгляда стало понятно: он родственная душа.
– Да уж, вы оба достаточно странные, если ты это имеешь в виду под родственными душами, – фыркнула Марилла. – Можешь помыть тарелки. Не жалей горячей воды и обязательно вытри их потом как следует. У меня и без этого дел нынче утром достаточно. А во второй половине надо ещё повидаться с миссис Спенсер в Уайт-Сендс. Ты поедешь со мной, там уж всё и решим про тебя. А когда закончишь с посудой, поднимись наверх и убери постель.
С посудой девочка справилась умело и ловко, как отметила про себя Марилла, внимательно следившая за процессом. Несколько хуже вышло с уборкой постели. Энни ещё не научилась как следует взбивать перину, однако и эту задачу в конце концов одолела достаточно сносно, после чего Марилла, стремясь избавиться от её общества, сказала:
– Ну а теперь беги на улицу да развлекайся, пока обедать не позову.
Энни немедленно бросилась к двери. Лицо у неё сияло, глаза светились… однако на пороге она внезапно остановилась, повернулась и снова подошла к столу. Она стояла с таким видом, будто ярко горевшую свечу внезапно загасили колпачком для тушения.
– Теперь-то что стряслось? – удивлённо взглянула на неё Марилла.
– Я не смею выйти, – откликнулась девочка тоном мученицы, решившей отречься от всех земных радостей. – Мне нет смысла любить Зелёные Мансарды, если я не смогу остаться. А ведь я обязательно их полюблю, если выйду и познакомлюсь со всеми этими деревьями, цветами, фруктовым садом и ручьём. Мне и так уже тяжело. Не хочу, чтобы стало ещё тяжелее. Но я так хочу выйти! Всё меня словно зовёт оттуда: «Энни! Энни! Беги к нам скорее! Стань нам подружкой! Поиграй с нами! Ты нам нужна!» Но лучше не стоит. Какой смысл что-то любить, если тебя от этого оторвут? Вот только удержаться ужасно трудно, если оно настолько вам по душе. Правда? Поэтому я так радовалась, когда ещё думала, что стану здесь жить. «Сколько же тут всего прекрасного, и никто у меня теперь этого не отнимет», – тогда казалось мне. Но это был только краткий сон. Он кончился, теперь я уже смирилась со своей долей и выходить не стану. Иначе лишусь смирения. А скажите, пожалуйста, как зовут эту герань на подоконнике?
– Это яблочная пеларгония.
– Ой, я имела в виду не название, а имя. Ну такое, которое вы сами ей выбрали. Разве вы никак её не назвали? Тогда можно я её назову? Назову её… дайте подумать… Бонни очень ей подойдёт. Можно мне называть её Бонни, пока я тут? Ой, позвольте, пожалуйста!
– Вот уж мне всё равно, – пожала плечами Марилла. – Но какой, скажи мне на милость, смысл нарекать пеларгонию?
– О, я люблю, чтобы каждый предмет на свете носил своё собственное имя. Так они больше становятся похожими на людей. Вот вы говорите: пеларгония. Но мы же не знаем, вдруг ей обидно, что её называют просто пеларгонией. Вам бы, наверное, не понравилось, если бы вас называли просто женщиной. Да, я назову её Бонни. А вишнёвое дерево перед окном моей спальни – Снежной Королевой за то, что оно такое белое. Конечно, цветы на нём будут не всегда, но даже когда их нет, очень легко представить себе, что они потом снова появятся, правда?
– В жизни своей не слышала ничего подобного, – пробормотала Марилла, ретируясь в подвал за картошкой. – Правильно Мэттью сказал. Интересная девочка. Я уже чувствую, как против воли всё чаще задумываюсь: «А дальше-то что она скажет?» Похоже, она и меня уже околдовывает. А уж Мэттью полностью околдован. Вон какими глазами смотрел на меня, когда выходил из дома. И кивнул ещё, будто в напоминание о нашем вчерашнем разговоре. Ох, мог бы он, как другие мужчины, толком всё обсуждать, может, я бы тогда с ним поспорила бы и разубедила. Но что поделаешь с человеком, который лишь молча смотрит на тебя?
Когда она вернулась из паломничества в подвал, Энни, подперев подбородок руками и подняв глаза к небу, вновь уже где-то витала. Так Марилла её и оставила до того, как на столе оказался обед. Когда с ним было покончено, она спросила брата:
– Могу я сегодня взять кобылу и коляску?
Мэттью, кивнув, с тоской глянул на Энни.
– Я собираюсь съездить в Уайт-Сендс и уладить это дело, – перехватив его взгляд, продолжала сестра. – Энни возьму с собой. Полагаю, миссис Спенсер организует её немедленное возвращение в Новую Шотландию. Всё к чаю приготовлю тебе перед отъездом, а вернусь к дойке коров.
Мэттью стойко молчал, вызывая в сестре сожаление о напрасно потраченных словах и уверенность, что сильнее мужчин, не желающих поддерживать разговор, раздражают только ведущие себя так же женщины.
Мэттью запряг гнедую в коляску, и Марилла с девочкой отправились в путь. Мужчина открыл ворота и, когда они медленно проезжали мимо него, наконец, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь, изрёк:
– Коротышка Джерри Бьюот из Крик наведывался сюда поутру, и я сказал, что возьму его в работники на лето.
На сей раз Марилла оставила его слова без ответа, но так хлестнула ни в чём не повинную лошадь, что толстая гнедая, не привыкшая к подобному обращению, вскачь припустилась по дороге. Марилла издалека обернулась. Брат её, раздражающий брат, стоял, опершись на ворота и уныло глядя им вслед.
Глава 5. История Энни
– Знаете, – доверительно проговорила Энни, – я для себя решила наслаждаться этой поездкой и по опыту знаю, что если решаешь получить от чего-нибудь удовольствие, то это почти всегда удаётся. Только решить надо твёрдо. Пока мы едем, я даже и не подумаю о возвращении в приют, и мне будет казаться, что это просто приятная поездка. Ой, смотрите! Там распустился ранний шиповник! Правда же, он прекрасен? Мне кажется, ему самому очень радостно оттого, что он роза, вы согласны? Правда, было бы здорово, если бы розы могли говорить? Уверена, они рассказали бы столько прекрасного! И розовый цвет – самый очаровательный на свете. Обожаю его, но носить не могу. Людям с рыжими волосами он противопоказан даже в воображении. Вы знали когда-нибудь хоть одну женщину, у которой в детстве были рыжие волосы, а когда она выросла, их цвет изменился?
– Нет, никогда, – последовал неутешительный ответ Мариллы. – И, полагаю, в твоём-то случае этого уж точно не произойдёт.
Энни вздохнула.
– Ну что ж… Ещё одна надежда утрачена. «Моя жизнь – воплощённое кладбище утраченных надежд». Я вычитала эти слова в одной книжке и с тех пор повторяю их, чтобы утешить себя каждый раз, как меня постигает очередное разочарование.
– Не понимаю, как это может тебя утешить, – пожала плечами Марилла.
– Ну, видите ли, это звучит так мило и романтично, и мне начинает казаться, что я – героиня книги. Обожаю всё романтичное. А воплощённое кладбище утраченных надежд – это самое романтичное, что только можно себе представить, не так ли? И я рада, что оно у меня есть. Мы сегодня проедем через Озеро Сияющих Вод?
– Нет, через пруд Барри мы не поедем, если ты его называешь Озером Сияющих Вод. Мы поедем вдоль берега.
– Вдоль берега? Звучит очень заманчиво, – мечтательно выдохнула Энни. – Вот вы сказали: «Дорога вдоль берега», – и у меня в голове тут же возникла картинка. Интересно, эта дорога будет такой же красивой, как я себе представляю? Уайт-Сендс – тоже очень красивое название, но мне оно нравится меньше, чем Авонли. Потому что Авонли звучит почти как музыка. А далеко нам ехать до Уайт-Сендс?
– Пять миль, – внесла ясность Марилла. – И если уж ты так настроена разговаривать, то уж давай-ка осмысленно. Расскажи всё, что о себе знаешь.
– Всё, что о себе знаю? Да об этом знаю нет смысла рассказывать, – взволнованно проговорила Энни. – Гораздо интереснее, если бы вы попросили меня рассказать, что я о себе воображаю.
– Нет, фантазии твои не нужны. Просто придерживайся одних только фактов, – потребовала Марилла. – Начнём с того, где ты родилась и сколько тебе сейчас лет.
– Мне в марте исполнилось одиннадцать, – вздохнула Энни, смиряясь с необходимостью придерживаться одних только фактов. – Родилась я в Болингброке, Новая Шотландия. Отца моего звали Уолтер Ширли. Он был учителем Болингброкской средней школы. А маму мою звали Берта Ширли. Правда, Уолтер и Берта – прекрасные имена? Я так рада, что у моих родителей были по-настоящему прекрасные имена! Воображаете, какой позор, если бы моего отца звали, к примеру, Джедадия?
– Думаю, не имеет значения, как звать человека, лишь бы вёл себя прилично, – сочла своим долгом Марилла напомнить о главенстве добродетели и морали.
– Ну уж не знаю, – задумалась Энни. – Я вообще где-то однажды прочла, что, как розу ни назови, она всё равно будет пахнуть так же сладко, но мне никогда в это не верилось. Не верю, что роза была бы такой же прекрасной, если бы её назвали, к примеру, чертополохом или скунсовой капустой. Отец мой, конечно, был бы хорошим человеком даже с именем Джедадия, но уверена, что оно стало бы для него тяжким крестом. Моя мама была учительницей в той же школе, но, когда они поженились с отцом, конечно, работать уже перестала. Забота о муже – сама по себе большая ответственность. Миссис Томас мне говорила, они походили на пару младенцев и были бедны как церковные мыши и жили в крошечном жёлтом домике. Я никогда его не видела, но тысячи раз себе представляла. Думаю, что под окном гостиной у них росла жимолость, во дворе перед домом – сирень, у ворот – ландыши, а на окнах были муслиновые занавески. Они придают дому особый вид. Я родилась в этом болингброкском домике. Миссис Томас говорит, что никогда не видела более некрасивого ребёнка: жутко худого, «одни глаза». Но мама считала, что я совершенно прекрасна. Полагаю, матери следует верить больше, чем мнению бедной женщины, которая мыла пол у моих родителей, не так ли? Мне приятно, во всяком случае, что мама была мной довольна. Жаль, если бы я принесла ей разочарование. Прожить-то ей, видите ли, оставалось совсем недолго. Она умерла от лихорадки, когда мне было всего три месяца. Мне ужасно от этого грустно. Прожила бы ещё хоть немножко дольше, тогда я помнила бы, как называла её мамой. Мне кажется, очень приятно, когда человеку есть кому сказать: «Мама». Правда? Через три дня после неё умер, тоже от лихорадки, отец. Ну я и осталась совсем сиротой. Люди не знали, что со мной делать. Так миссис Томас мне объяснила. Видите, даже тогда я уже была никому не нужна. Наверное, это моя судьба. И отец, и мама приехали из дальних краёв. Всем было известно, что в живых у них, кроме меня, не осталось ни одного родственника. Но миссис Томас всё-таки пожалела меня и взяла, хотя сама была абсолютно нищей, да ещё с мужем-пьяницей. Я выросла у неё на руках. Вы случайно не знаете, становятся ли люди, которых так воспитали, лучше других? Наверное, да. Иначе почему миссис Томас, стоило мне напроказничать, всегда осуждающе спрашивала, как я могу быть такой плохой девочкой, когда выросла у неё на руках. Мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мерисвилль, и я там жила с ними до восьми лет. Помогала присматривать за детьми, которых у них было четверо, все младше меня. Надо признаться, присматривать за ними было хлопотно. Потом мистер Томас упал под поезд и погиб, а его мама пригласила миссис Томас с детьми жить к себе, но меня брать не захотела. Миссис Томас терялась в догадках, что со мной делать, но тут с верховьев реки прибыла миссис Хаммонд и сказала, что берёт меня, раз я умею обращаться с детьми. И увезла меня вверх по реке, на лесосеку, где находился её дом. Очень одинокое место. Будь у меня поменьше воображения, я не смогла бы там жить. У мистера Хаммонда там была лесопилка, а миссис Хаммонд растила восьмерых детей, и шестеро из них у неё три раза подряд родились близнецами. Вообще мне младенцы нравятся, но близнецы три раза подряд – это уж слишком: именно так я твёрдо и