— Проклятье! — пробормотала я, заходя в свой кабинет. — Чтоб оно все пошло к чертям! Вдруг, вдруг... А вдруг вороны побелеют!
Дрожа от страха, я села у камина и постаралась взять себя в руки.
Потягивая утренний чай, прочла утренние газеты. В них, как всегда, писали о разных ужасах. Противники вакцинации в Ист-Энде угрожали участковой медсестре. На улице Холивелл арестовали деятельниц благотворительности за раздачу «порнографических материалов» по предупреждению беременности. Взрыв газа в доме в Найтсбридже забрал жизни трех слуг и потряс всю семью. По слухам, работники портов устраивали тайные встречи сомнительного характера. Сельское хозяйство чахло из-за импорта дешевой кукурузы из Америки. И так далее.
И ни слова от мамы.
Пропади оно все пропадом.
Я убедила себя, что дрожу исключительно от холода. В конце концов, огонь в камине почти потух. Я положила газеты на решетку, и меня обдало жаром. Усилием мысли я заставила себя отбросить тревоги и решительно направилась к письменному столу. Шерлок пусть идет к... к... к френологу, с мамой делать нечего, кроме как ждать, а научным искателем мне стать хочется, так что пора взяться за ум.
Я взяла пачку бумаги и поспешно вывела несколько набросков хорошенькой головки леди Сесилии. Потом украсила их разными шляпками — широкополой и изящной с красивой отделкой; шляпой без полей; соломенной; самым модным на данный момент фасоном: миниатюрной шляпкой с целым букетиком перьев; и простой шалью. Огонь в камине погас, и в комнате становилось все холоднее. Я дрожала, пальцы у меня закоченели и с трудом держали карандаш, но останавливаться я не собиралась. Дальше пошли изображения Сесилии с убранными в пучок волосами и вовсе без шляпы; с головой, обмотанной старой тряпкой; в чепце служанки; с волосами, убранными назад словно хвост вьюрка; в обвязанном вокруг головы шарфе и даже с вуалью. Довольная своей работой, я позвонила в колокольчик.
— Джодди, — попросила я мальчика, когда он бойко вбежал в кабинет, — разведи, пожалуйста, огонь в камине.
Он тут же поспешил выполнять задание. Я села в кресло и вытянула перед собой руки, наслаждаясь теплом. Рисунки остались на столе. Джодди пошел наполнять ведерко для угля. Сейчас он вернется и непременно их заметит.
Я наблюдала за ним краем глаза. Джодди замер, уставившись на разложенные по столу листы, и тут я уже не постеснялась подойти к нему и полюбопытствовать:
— Узнаешь ее?
Он кивнул, напрочь позабыв о хороших манерах. Я не стала его за это корить:
— Когда ты ее видел?
— Точно не скажу, мисс Месхол.
— В прошлом году?
— Нет! Неделю-две назад.
— На углу. С корзинкой.
— Да.
— Что на ней было надето?
Он показал на тот рисунок, где голова леди Сесилии была обмотана старой тряпкой.
— О, — только и сказала я, и все остальные вопросы вылетели у меня из головы. Я вдруг почувствовала ужасную слабость.
Видите ли, головной убор показывает положение человека в обществе. Это нечто вроде таблички на музейном экспонате.
И на табличке достопочтенной Сесилии в данном случае значилось «безнадежно бедна».
Моя теория о том, что она решила, как и я, помогать бедноте Лондона, пошла прахом.
Дело обстояло совсем иначе: леди Сесилия присоединилась к тем, кто жил в нищете.
Несколько часов спустя «миссис Рагостин», облаченная в дорогое, но скромное шерстяное платье для визитов цвета берлинской лазури и доломан в индийский огурец, подошла к внушительному особняку сэра Юстаса Алистера, баронета.
Я не спешила стучать в дверь и задержалась на тротуаре, чтобы изучить планировку здания. За городом поместья строились вширь, а в Лондоне ввысь, по необходимости. Кухня располагалась в подвале, над ней столовая (еду подавали через кухонный лифт), еще выше — гостиная (как можно дальше от шума и грязи улиц), на третьем этаже — спальни, на четвертом — детская и классная комната, потом идут помещения для слуг и, наконец, чердак.
Я уже знала, что спальня достопочтенной Сесилии находится на четвертом этаже, прямо под помещениями для слуг.
Прикинув расстояние от ее комнат до земли, я покачала головой. Вовремя вспомнив, что привычный широкий шаг не подобает леди и надо идти мелкими шажками, я засеменила к другой стороне дома — возможно, там дела обстояли чуть лучше?
Ничего подобного. А когда я подняла глаза на окна леди Сесилии, на меня уставились удивленные слуги, которые трудились за домом.
— Ты! — властно окликнула я поваренка, который сгибался под весом помойных ведер. — Подойди сюда.
Он, само собой, тут же подчинился, хоть и не знал, кто я такая — главное, что манеры и одежда показывали мою принадлежность к правящему классу.
Когда он подошел чуть ближе, я шепотом спросила:
— Где хранится лестница, по которой спустилась достопочтенная Сесилия?
Очевидно, она должна быть где-то на территории поместья. Никто не смог бы пронести ее по улицам Лондона незамеченным.
Мальчик потерял дар речи от столь наглого вопроса по запретной теме и молча показал пальцем на каретник, настолько большой, что в нем могло бы поселиться сразу несколько бедных семей.
В каретном дворе трое конюхов полировали симпатичное ландо. Завидев меня, они замерли, разинув рты.
Я подплыла к ним и приказала:
— Покажите мне ту лестницу.
Один из них, очевидно наименее потрясенный моей наглостью, подвел меня к каретнику и показал на лежащую на крыше лестницу.
Крепкую, деревянную.
Разделенную на четыре секции.
Поднять любую из них мне было бы не под силу, а уж снять с крыши без посторонней помощи тем более.
А ведь все четыре части следовало скрепить между собой и поднять, чтобы прислонить к подоконнику леди Сесилии.
— Благодарю, — коротко бросила я и ушла, ничего не объяснив. Мысли у меня спутались в клубок.
Мне пришлось остановиться, перевести дыхание и вспомнить мамино лицо, чтобы успокоиться. Я подошла к парадному входу и постучала. «Будь скромной, — напомнила я себе, когда дверь открыл хмурый дворецкий. — Юная супруга доктора Рагостина застенчивая домоседка, ужасно наивная».
В свою наивность на тот момент я уже вполне верила.
На этот раз леди Теодора встретила меня на площадке громадной лестницы и провела в гостиную, где приняла по всем правилам, поэтому мне было немного неудобно делиться с ней своими спутанными и непоследовательными умозаключениями. Кроме того, я робела перед ее роскошным платьем из трех видов ткани: лиф из черной тафты, шлейф на изящной фиолетовой юбке из бархата и нижняя юбка из серого шелка. Этот наряд вместе с тяжелым ожерельем из поблескивающих черных камней оттенял бледное красивое лицо хозяйки. А цвет ее великолепных одежд наталкивал меня на мысль, что леди Теодора уже оплакивала свою дочь, как будто та покинула бренный мир какое-то время назад.
Леди Теодора приветствовала меня с гордо поднятой головой и холодным выражением лица, но я заметила, что за последние дни она заметно похудела.
Поспешно сократив расстояние между нами, вместо обычных любезностей я выпалила:
— Не теряйте надежды, миледи!
Она было нахмурилась, но ее маска быстро растаяла, как лед на ручье в половодье.
— О, миссис Рагостин! — Леди Теодора обмякла и взяла меня за руки. Мы сели на кушетку рядом друг с другом так, что наши колени почти соприкасались. — О, милая моя миссис Рагостин, я знаю, что должна надеяться на лучшее — но разве это возможно, когда о моей дочке не появляется никаких новостей?! — Она подалась ко мне, дрожа от волнения. — Доктор Рагостин нашел хоть одну зацепку, хоть какой-то след моей несчастной, пропавшей Сесилии?
— Есть определенные предположения, — уклончиво ответила я.
- О!
Рука леди Теодоры метнулась к закованному в ожерелье горлу; в дополнение к роскошному платью бедняжка надела тугой корсет, и каждый вдох давался ей с трудом. Корсет был так жестоко затянут, что мешал нашему разговору, и я боялась, как бы леди Теодора не упала без чувств.
— Доктор Рагостин снова попросил меня поговорить с вами, — прошептала я, — поскольку вопрос крайне деликатный.
— Конечно-конечно. Я в растрепанных чувствах... Признаюсь, начала бояться, что...
— Уверяю вас, доктор Рагостин внимательно рассмотрел ваше дело.
— Разумеется.
— Он поручил мне кое-что у вас спросить.
— Что угодно! — Леди Теодора снова схватила меня за руки.
Я сделала глубокий вдох, что мне вполне позволял сделать мой корсет, зашнурованный не слишком туго и лишь поддерживающий подкладки на грудь и бедра. И спросила:
— Достопочтенная Сесилия была левшой?
Казалось бы, вопрос совершенно невинный. Но не для аристократии.
— Однозначно нет! — Леди Теодора отняла руки. — Как... Да я никогда... Чтобы дочь баронета была левшой?!
Я ожидала такой реакции и соответствующе к ней подготовилась. И, не обращая внимания на возмущение леди Теодоры, ласково прошептала:
— Не сейчас, разумеется, миледи. — Это была ложь; леди Сесилия явно пользовалась левой рукой в своих комнатах, пока никто не видел. — Но в раннем детстве? Ведь нельзя ожидать от ребенка соблюдения норм приличия, согласны? Возможно, в первые годы жизни она...
Леди Теодора отвела взгляд и посмотрела на бархатистый ковер с цветочным узором:
— Пожалуй, ее няня могла упоминать о чем- то подобном.
— А гувернантка ничего не говорила?
— Что ж, я... сразу и не вспомню... Если леди Сесилия и была левшой, мы ее уже переучили, не сомневайтесь.
Это было серьезное признание, и от него у меня мурашки пробежали по коже — но не по той причине, которую могла бы предположить леди Теодора. Само собой, я разделила бы ее мнение, если бы не мое необычное воспитание: моя мать считала, что все должно проходить естественно, что ребенок должен развиваться сам, что человеку нужна свобода. А каково было леди Сесилии? Ее били по пальцам, когда она бралась за что-нибудь «неправильной» рукой, игрушки отбирали и перекладывали из левой руки в правую, и, конечно, девочку непрерывно отчитывали. А когда она училась писать, ей, вероятно, привязывали левую руку за спиной. Вполне возможно, что у нее почти всегда была содрана кожа на левой руке, потому что ее лупили ремешком по ладони.