Я оглянулась на пастельный рисунок на мольберте. Там не было ни одного черного штриха.
Задвинув ящичек, я подошла к горничной:
— Лили, где картины, которые достопочтенная Сесилия рисовала углем?
— Углем? — Горничная переставляла нефритовые письменные принадлежности с одного края бюро на другой, не поднимая глаз. — Уверена, этого я не знаю, мэм.
Я была не менее уверена, что все она знает, но спорить с ней не было смысла. Вместо этого я задумалась над тем, куда бы спрятала свои собственные рисунки, которые мне не хотелось бы никому показывать.
Я вернулась в спальню и принялась заглядывать за мебель.
И за комодом, и за гардеробом обнаружились большие листы плотной бумаги, прислоненные к стене.
— Лили, — позвала я, — помогите мне их достать, иначе я все размажу.
Молча, с угрюмым видом, горничная подошла ко мне и помогла отодвинуть мебель от стен. Я просунула руку в щель, уцепилась пальцами за края листов и вытащила их на свет.
Я по очереди ставила их на мольберт и внимательно рассматривала. Пастельный пейзаж по сравнению с ними казался совсем незначительным.
И дело здесь не только в размере. Не знаю, как это объяснить. В угольных рисунках чувствовался характер, и они разительно отличались от розово-голубых мутных пятен, висящих в рамочках на стенах. Эти картины писались резкими, густыми штрихами, уверенной рукой, без бледных теней.
Но больше всего меня поразили модели.
Тощие чумазые ребятишки, играющие в сточной канаве, над которой натянута веревка с сушеной рыбой.
Нищенка без шляпы, шьющая ночью при свете фонаря.
Небритый оборванец, подбирающий сигаретные окурки.
Семья итальянцев, поющая за мелкие монетки.
Босой мальчишка, опустившийся на колени на булыжную мостовую, натирающий до блеска ботинки джентльмена.
Бедняжка в лохмотьях с больным малышом, обходящая дома и «продающая» спички.
И так далее.
Несчастные с самых злачных улочек Лондона.
Изображенные смело, решительно, правдиво — такое не нарисуешь из головы. Художник должен был видеть модель, которую рисовал. Глаза, сердце и рука должны были работать в унисон, горя вдохновением. Мне было знакомо это чувство. Достопочтенная Сесилия рисовала с натуры, страстно.
Увлеченно.
И так же увлеченно я ими любовалась.
Некоторые картины были посвящены пожилым нищенкам, дремлющим на ступеньках перед работными домами: «ползунам» или «дремалам». Беднее их не было никого, и порой у них не хватало сил даже пошевелиться.
Я их знала.
И достопочтенная Сесилия, судя по всему, тоже.
Но откуда?
Глава седьмая
— Доктор Рагостин тайно с вами свяжется и изложит свои догадки, — пообещала я леди Теодоре.
Мне повезло, что находить ответы должен был «доктор Рагостин», а не я, потому что у меня в голове все спуталось, как мотки ниток в корзинке для рукоделия. Из этого узла мне удалось выпутать одну серую нить, которая указывала на то, что достопочтенная Сесилия сбежала из дома не для того, чтобы тайно обручиться. Если бы их с сыном лавочника связывали романтические чувства, она ставила бы сургучные печати всех цветов радуги, но они лежали в ящичке почти нетронутые. Нет, чаще всего достопочтенная Сесилия использовала серый сургуч, а значит, все ее письма были дружескими.
Она сбежала не ради любви, а по иной причине.
Очевидно, как-то связанной с ее загадочными дневниками. Написанными зеркально.
И скорее всего — но как? — с поразительными картинами, написанными углем.
Таких картин не ожидаешь от девушки, и от них становится немного не по себе, как из-за смелых штрихов, так и из-за тематики. Поэтому я спрятала листы за шкаф и ничего не сказала о них леди Теодоре. Вероятно, никогда и не скажу. А вот записные книжки достопочтенной Сесилии мне захотелось забрать с собой.
— Это только для моих глаз, — заверила я леди Теодору, когда мы с ней остались наедине.
После осмотра комнат достопочтенной Сесилии я вернулась в будуар и застала ее там в окружении детей. Два мальчика и одна девочка бегали по комнате словно щенки, а сама леди Теодора осматривала девочку постарше, проверяя, чистые ли у нее волосы, уши и так далее. Внешне эта малышка сильно напомнила мне достопочтенную Сесилию — леди Теодора показывала мне фотографии за чаем. Точнее, все дети многим походили на мать: пухлыми губками, яркими, умными глазами.
Леди Теодора вывела их из будуара, передала в надежные руки гувернантки и подозвала меня к себе. Как раз тогда я и озвучила свою просьбу.
— Я сама прочту дневники и расскажу доктору Рагостину о наиболее важных деталях в самых скромных выражениях.
— Я уже их просматривала, — ответила леди Теодора, — и не нашла ничего подозрительного — но конечно, если это поможет... Вы же будете с ними осторожны?
Я заверила ее, что буду, и вовремя вспомнила попросить одну из недавних фотографий достопочтенной Сесилии для «доктора Рагостина», чтобы он посмотрел, как выглядит пропавшая девушка. Кроме того, я записала имя и адрес сына лавочника, с которым переписывалась достопочтенная Сесилия, — на случай, если «доктор Рагостин» захочет его допросить.
Когда мы прощались, леди Теодора крепко меня обняла и звонко поцеловала в щеку.
Поэтому, сидя в кебе, который вез меня обратно к бюро доктора Рагостина, я пребывала в растрепанных чувствах и ощущала себя позорной подделкой. Доктор Рагостин то, доктор Рагостин се — я была лгуньей! И что же, отыскать пропавшую леди предстоит мне? Четырнадцатилетней девчонке, сбежавшей из дома? Конечно, на фабриках и в домах Лондона работают дети и младше меня, и если ребенок совершит преступление, его посадят в тюрьму, осудят и повесят вместе с Джеком Потрошителем, если последнего вообще найдут... Но прав у нас не было, никаких, даже на средства, которые мы зарабатывали. Они появлялись только после того, как англичанину исполнялся двадцать один год. В свои четырнадцать лет меня в глазах закона даже не существовало. Так кем же я, Энола Лиана Холмс Месхол миссис Рагостин, себя возомнила, что решила провернуть эту невообразимую мистификацию на сцене собственной жизни?
Вот о чем я думала, проскальзывая в дверь тайной комнаты за книжным шкафом, где снова переоделась в Лиану Месхол. Меланхолия не отпускала меня до самого вечера. Фотографию и дневники достопочтенной Сесилии я пронесла к себе домой в бумажном свертке, перевязанном лентой, чтобы моя хозяйка подумала, будто я ходила за покупками.
Миссис Таппер покормила меня тушеной селедкой с пастернаком — совсем неподходящим блюдом для девушки, стремящейся набрать вес, и я, поужинав, поднялась к себе в комнату. Там я надела теплые носки и халат, уютно устроилась в кресле у огня, вооружилась карманным зеркальцем и принялась читать последний дневник достопочтенной Сесилии.
Казалось бы, от дочери баронета следовало ожидать совсем других записей. Там не было ни слова ни о воскресных поездках на фаэтонах по Гайд-парку, ни об отдыхе у моря, ни о покупках на Риджент-стрит, ни о модных шляпках, ни даже о новых платьях. И о шалостях с подругами я ничего не нашла. Достопочтенная Сесилия писала лишь о том, что ее тревожило:
...все только и говорят, что о «Законе о бедных», о том, кто заслуживает помощи, а кто нет. Папа сказал, что слепые, хромые и другие несчастные, искалеченные не по собственной вине, считаются «достойными» благотворительности, а тех, кто способен работать — умственно отсталыми лентяями, не заслуживающими сочувствия; попрошаек якобы следует и дальше выгонять из города или отводить в работные дома.
...А если работа благо — почему же тогда жителей этих домов нещадно выматывают суровым трудом и жестоко наказывают, подавая им на ужин пустую жидкую кашу?
...социальный дарвинизм и положение о том, что в обществе выживает сильнейший, не допускает такого понятия, как «достойные» бедные. Тex, кто не способен сам о себе позаботиться, предлагается оставлять на растерзание природе, чтобы избавить от них общество и расчистить путь для высшей человеческой расы. Насколько я понимаю, мы, высшее сословие, и есть представители этой расы. Но почему? Лишь потому, что знаем наизусть строчки из пьес Шекспира, играем на пианино Шопена и пьем чай в чистых перчатках?
...А как же дети? У большинства жертв естественного отбора Дарвина уже есть потомство. Выходит, малышей тоже надо бросить на произвол судьбы?
...по папиным словам, простому народу Уст-Энда не хватает ума устраивать союзы и марши недовольных, и во всех волнениях следует винить влияние извне, иностранное и вражеское, а полицию можно только похвалить за кровавые расправы, в корне пресекающие дальнейшие и более серьезные восстания. Папа не отрицает, что работники фабрик существуют в кошмарных условиях, в которых не содержат и свиней, рискуют здоровьем и трудятся до тех пор, пока их не перестают держать ноги, подобно рабам на галерах, подгоняемым плетями жестокосердных надсмотрщиков. Но он даже за людей их не считает. Как же сложно сидеть и выслушивать все это, скромно сложив руки и вежливо улыбаясь...
После того как я прочла эти и другие записи, ко мне вернулось неприятное чувство того, что я обманщица, подделка — ведь мой утомившийся разум, хоть и симпатизирующий достопочтенной Сесилии, не смог выудить из ее дневника ни одной полезной зацепки.
Я решила, что самое время пойти спать и окунуться в сон, распускающий клубок заботы — раз уж речь зашла о цитатах из Шекспира. Вот только я рассчитывала распутать клубок не забот, а мыслей.
Этим вечером я не стала переодеваться и выходить в ночь в черном балахоне, хотя мне не хотелось признаваться себе в том, что я напугана. Вместо этого я легла в постель.
Когда я открыла глаза, мне показалось, будто спала я не больше минуты, однако небо за окном уже посветлело.
Впрочем, несмотря на крепкий — редкость для меня — сон, мысли в голове все-таки упорядочились, и я вывела цепочку умозаключений.