Лишь спустя несколько мгновений полного замешательства я осознала, что о кинжале она говорила метафорически, как и о вороне — грозно, но образно. Ведь у меня на плече совершенно точно никто не сидел.
Она продолжила всё тем же тихим, низким голосом:
— Ты в опасности, дитя моё, ты окутана тенями.
Да, но откуда ей об этом известно и почему она называет меня «дитя», когда я одета как взрослая женщина?!
На смену изумлению пришло раздражение.
— Возможно, опасность исходит от вас? Что вам нужно?
— Взглянуть на твою ладонь, дитя.
— И, подозреваю, я должна буду позолотить вашу?
— Нет. Мне ничего от тебя не нужно. Просто есть в тебе нечто... как будто знакомое.
Вдруг, совершенно неожиданно, я узнала кое-что в ней. Точнее, в её украшениях. Среди всех амулетов, висящих на одеждах цыганки, выделялся один, не медный и не жестяной, а деревянный — тонкий кружок, разрисованный жёлтой краской. На первый взгляд могло показаться, что на кругляшке изображено яркое солнце, но я сразу поняла: это хризантема. Невозможно было не узнать эти мазки, такие же характерные, как почерк.
Признаюсь, из головы у меня тут же улетучились все мысли о пропавшей герцогине — вместе с манерами. Не раздумывая, я схватила талисман, пришитый к блузе цыганки и частично прикрытый седыми волосами и золотыми цепями. Несмотря на такую наглость, цыганка даже не попробовала мне помешать. Она стояла неподвижно, словно железный столб.
Деревянный кругляшок, очевидно выпиленный из ветки или ствола молодого деревца, держался на одной нитке, продетой через отверстие сверху. Я перевернула его дрожащими руками.
Да, от старых привычек так просто не избавишься: на обороте большими буквами была выведена подпись в виде инициалов: EЈ3L Знакомым мне небрежным почерком. Евдория Холмс.
Мама.
Глава седьмая
Поражённая до глубины души, я проговорила заплетающимся языком:
— Это нарисовала моя мать.
Хотя обращалась я не то чтобы к цыганке, а к Вселенной и небесам, она изумлённо ахнула:
— Твоя мать?!
Её голос вернул меня к реальности. Я убрала руку и выпрямилась, встретившись с янтарными, почти кошачьими глазами:
— Да, это рисунок моей матери. Совершенно точно.
И почему меня это так удивило? Ведь я знала, что мама сбежала к цыганам уже около года назад и что она жить не могла без кистей и красок.
Старая цыганка с почтением склонила голову, будто стояла не на шумной улице, а в тихой часовне. Она достала яркий платок и, повязав его обручем на волосы, сложила руки в молитвенном жесте и произнесла:
— Благослови тебя судьба, дочь Цветочной Марии.
Я не привыкла к такому благоговению и потому очень смутилась и растерялась.
— Благодарю вас, — сказала я наконец, — но мою мать зовут иначе.
— Для нас она Мария, — объяснила цыганка и, устремив на меня свой проницательный взгляд, продолжила низким, хрипловатым голосом: — Давным-давно на земле жили Мария Магдалина, Мария из Вифании, Чёрная дева Мария и Мария из Назарета, мать-девственница. Мы носим их иконы в своих караванах. И к нам пришла женщина, которая не говорит на нашем языке, но путешествует с нами, спасает от гнева полиции и лесников, пишет новые иконы, рисует цветы счастья, горя и удачи, и с ней мы вольны отправиться по любой дороге и можем есть жирную рыбу, и мы почитаем её и называем нашей Цветочной Марией.
— Она моя мать, — повторила я. — Вы поможете мне её найти? Где она?
— Где она? Где стрела, запущенная в небо? Где зарыто сокровище? Где летает сова безлунной ночью? Мы цыгане, дитя. Мы встречаемся и расходимся, приходим и уходим, движемся туда, куда дует ветер.
Я поняла, что цыганка не насмехается надо мной, а всего лишь говорит образно, однако почувствовала — она увиливает от ответа. Чего-то недоговаривает.
Я предприняла вторую попытку:
— С каким она караваном?
— Запряжённым прекрасными лошадьми, дитя, чёрным в белых звёздах. Могу я теперь взглянуть на твою ладонь? Не раз мне доводилось держать за руку твою мать, изучать линии её судьбы и давать ей предсказания из искреннего уважения. Серебра я не прошу. Позволишь?
Спешу заверить любезного читателя, что к хиромантии отношусь с тем же недоверием, что и к традиции задувать свечи на торте в день рождения. Я выросла в просвещённой семье свободомыслящих логика и суфражистки, а потому презирала суеверия и считала предсказания судьбы пустым развлечением.
В то же время я не видела смысла отказывать цыганке, тем более что из разговора с ней могла узнать ещё что-нибудь о маме.
Так мы стояли на людной улице, не обращая внимания на лошадей, прохожих и экипажи, и она удивительно бережно держала мои руки в своих сухих грубых пальцах. Цыганка взглянула на тыльную сторону, а затем на ладони, с необычной приязнью, хоть и без улыбки, сжав мою левую руку.
— Как будто смотрю на руки твоей матери, — сказала она. — Только линии длиннее, глубже, и линия сердца не рваная. — Она кивнула на левую ладонь: — Эта отвечает за прошлое и семью. Правая показывает истинную сущность, судьбу и свершения.
— Даже у левшей? — Я, подобно своим родителям, всё ставила под сомнение. К тому же мне вспомнилась леди Сесилия, жертва общественных ожиданий, жестоко переученная левша.
Цыганка поморщилась:
— Такого вопроса стоило ожидать от дочери Цветочной Марии. Ты левша?
— Нет.
— Тогда зачем спрашивать? Тише, дитя, дай посмотреть...
Она пристально изучала мою правую ладонь, и мне начало казаться, будто время замедлило свой бег и шум на площади стал постепенно сходить на нет. Цыганка легонько проводила пальцем по линиям на руке, и её касания отдавались вибрациями, пробирающими душу. Я замерла — не только по собственной воле, но и потому, что эти вибрации привели меня в некое гипнотическое состояние.
Цыганка произнесла ровным, завораживающим тоном гипнотизёра:
— Твоя линия судьбы начинается звездой на холме Сатурна и уверенно входит в линию жизни. Обручальное кольцо на левой руке лживо. На самом деле ты одинока с самого детства и всегда будешь одна, если не попытаешься изменить свою судьбу.
Правдивость её слов легла камнем на мою душу, но я лишь кивнула и спросила:
— Что ещё?
— Линия сердца длинная и чёткая. В твоём сердце много любви, но излить её не на кого. Вместо этого ты одариваешь любовью всё человечество. Стараешься помогать, служить, творить добро — любым способом.
Она говорила сухо, как бы излагая факты, и потому я не покраснела от смущения и только снова кивнула.
— Рука худая, чувствительная, творческой натуры, а линия Солнца показывает, что у тебя острый ум и хорошая интуиция. Она начинается со звезды на холме Аполлона. Одна звезда — уже редкость. Две звезды я ещё ни разу не встречала, даже на ладони твоей матери.
В голове горела единственная мысль:
— Где она?
— Этого не сказать по твоей руке.
— Но вы же знаете?
— Я могу говорить лишь за Марию Магдалину, Марию из Вифании и Чёрную деву Марию. Твоя мать там, где ей предначертано быть судьбой. Не следуй за ней, Энола. Следуй за своими звёздами. Это всё, что я могу тебе сказать. А теперь мне пора.
Ещё с полминуты я стояла будто статуя, с вытянутой рукой, а потом словно пробудилась от сна, удивлённо моргнула и огляделась. Я не называла своего имени. Откуда цыганка его знает?
И где она?
Я окинула взглядом Дорсет-сквер всё с тем же мороженщиком (хотя теперь мне было не до мороженого), девчонками, качающимися на фонарном столбе, и так далее, но высокой старой цыганки не увидела. Куда она пропала? Её исчезновение казалось поистине волшебным.
«Глупости», — сказала я себе. Она могла скрыться в общественной туалетной комнате — на Дорсет-сквер стоял один из этих памятников гигиене с железными столбами, греческими колоннами и часовой башней — или в метро. Или даже сесть в кеб, ведь рядом со входом в подземку располагалась стоянка наёмных экипажей. Правда, последнее было наименее вероятно. В тёплую летнюю погоду все ездили в открытых двухколёсных и старомодных четырёхколёсных экипажах, а в них никак не спрячешься.
Тут я вспомнила, что мне самой следовало бы спрятаться — ведь моё платье испачкалось в грязном тоннеле, а чувства и мысли спутались и перемешались. Я поспешила обратно в метро, села на первый же поезд и окольным путём добралась до Женского клуба, где надеялась отдохнуть и обо всём поразмыслить.
Глава восьмая
МОЯ КОМНАТА В ЭТОЙ СВЯТЫНЕ, расположенная вместе с другими — немногочисленными — на третьем этаже, была обставлена по-спартански. Всё-таки Женский клуб — убежище интеллектуалок, ратующих за более удобную одежду и другие свободы. Вряд ли их волнует, есть ли на столе кружевная скатерть, а на кровати — покрывало с подзором. Зато кормили здесь, как я уже упоминала, великолепно. Я заказала в комнату блюдо сандвичей и после ванны уселась обедать хлебом с тунцом, огурцами и кресс-салатом, надеясь усладить тело и душу. Я напомнила себе, что не в первый раз встретила человека, знакомого с моей матерью. В моё первое посещение этого клуба я услышала, как маму обсуждает компания незнакомых мне леди. Не знаю, почему именно встреча с цыганкой оставила меня в растрёпанных чувствах. Как обычно в такие минуты, я взялась за бумагу и карандаш.
Я поспешно рисовала набросок за наброском. От кошачьего, цепкого взгляда цыганки с портрета меня пробрала дрожь. Ворона я нарисовала в полёте, а не у себя на плече; в древние времена прорицатели носили с собой говорящих воронов, и эти чёрные птицы слетались на поля битв в надежде утолить голод мертвечиной. Я изобразила помоечника из тоннеля метро, преувеличив нос, похожий на землянику, и уши, напоминающие цветную капусту, чтобы отомстить ему за то, что он меня напугал. Я снова взялась за цыганку, но в этот раз из неё получилась мама — что странно, потому что обычно мне не удавалось вызвать в памяти её черты, — и от этого наброска болезненно сжалось сердце. Я перевернула листок и нарисовала хрупкую, очаровательную леди, стройную, со светлыми волосами и нежнейшими глазами. Мне стало чуть легче, и я нарисовала её снова, с другого угла — и только тогда осознала, что это Бланшфлёр, герцогиня дель Кампо.