«Нимфеи, сатирессы…»
Op. 1.
Нимфеи, сатирессы
И сам пузатый Вакх
Не ездили экспрессе
Неоспоримый факт.
Сильфиды, нереиды,
То знает Ворт, Пакен,
Передник чтут обидой
Одежды грустный плен.
Владетель голубятни
Прошепчет наобум:
Покажется, занятней,
Что кожа наш костюм
Удобней и опрятней –
Душа сознанья; Юм.
1922 Кобе
Лестница
Op. 2.
Ступенькам нет числа и счета нет
Лишь сила бы была по лестнице взбираться
Над черной бездною небытья та лестница стоит
И каждый день отдельная ступень
Все выше… Шел
Чем выше подымался кругозор был шире…
Но меньше оставалось. Розогубый товарищ
Щира… Я вот…
«Твори добро и добрым…»
Op. 3.
Твори добро и добрым
Будь
Как дуб доброт
Мир бодрым должен быть
Рим – нежность
И к нему дороги Правды…
«Леса, поля и горы влекли меня когда-то…»
Op. 3.
Леса, поля и горы влекли меня когда-то,
Упрятывая взоры И делая крылатым…
Но укатились годы для луз небытия
И вскорости из моды в тираж, равно, меня!
«Корабли, корабли, корабли…»
Op. 4.
Корабли, корабли, корабли
Проплывут, проплывут, проплывут…
Мы с тобой – на мели, на мели,
Нас они не возьмут, не возьмут.
«Мы вылетели из собвея в лиловый вечера обхват…»
Op. 5.
Мы вылетели из собвея в лиловый вечера обхват.
И ветер нежный нас овеял, и обнимал, как нежный брат.
И каждый факел, как лился, дарил нам желтый полусвет.
Их светозарная аллея не говорит ни да, ни нет.
Мы вылетели из пучины тяжелых дней и горьких дум;
Хотя мы близимся к кончине, но все ж в весельи четкий ум.
И рады мы, что злые змеи: обманы, муки и урон
Остались там, на той аллее, творя обманности закон.
Пускай приблизились к могиле, мы счастливы, что то – прошло!
И если б было в нашей силе вернуть обратно это зло,
Вернуть обратно жизнь затею, скорбящих помыслов узор…
Грядущее в уме лилею к нему – мой тихнущий костер.
Скупые лучи
Op. 6.
Скупые лучи так редко
На камни падут мостовых
Так редко они наполняют
Воздух теплом золотым
Лучи на рассвете в беседке.
Окраска цветов
Op. 7.
В лугах маляр забыл свое ведерко
И стаей быстрой муравьи
Ползут спешат из затемненных норок
Чтоб лапки выпачкать свои
Все перепачкано и даже луг зеленый
Пестрят отчетливо их тонкофингерпринт
А солнце голубя салопы
Затянет туже туч нежмущий бинт.
Луна над рекой
Op. 8.
Ночь морозна – одиноко
Лес как саванах застыл
И луны далекой кокон
Нимбом схвачен золотым
Вышел в поле встретить волка
С серым ночью этой выть
Дружба с ним без недомолвок
И в итоге волчья сыть
С волком вместе – ночью льдистой
Когда воздух сине-сер.
Аптекарь
Op. 9.
Был знакомец раз аптекарь у меня
Щурил он большие веки в свете дня,
Ибо в темных тусклых склянках рылся он,
В коробках, весах, жестянках заточен,
От втираний и дурманов полупьян,
Что лепечут иностранно тайны – брань.
Мой аптекарь был веселый человек –
Отравился он и долгий кончил век……
Дочь
Op. 10.
Девочка расширяясь бедрами,
Сменить намерена мамашу.
Коленки круглые из-под короткой юбки
Зовут:
Приди и упади…
Точеностью коленок
Расплющила сердце мне.
«В лесу своих испуганных волос…»
Op. 11.
В лесу своих испуганных волос
Таилась женщина – трагический вопрос…
Кто он
Op. 12.
Неизъяснимыми очами кто-то в душу смотрит мне,
Грозно тайными речами просекаясь в тишине.
Кто он демон или правды добрый гений, верный друг,
Или только тень бравады, что пред мной явилась вдруг?
Или это отраженье, будто в Гарце, – при луне,
Самого себя, в смущеньи вдруг причудилося мне?!..
Неизъяснимыми ночами эта тень всегда со мной,
Грозно тайными, речами сотрясает мой покой.
1928
Поездка за город
Op. 13.
Как луч бросаемый домной
Падает на соседний лес
Я выброшен ночью огромной
Нью-Йорка на выси окрест.
Разница здесь проследима:
Луч никогда назад не возвращается
В родимый горн, где лучи висят.
Зелень лесов
Op. 14.
Как примитивна эта зелень
В сравненьи с крышами домов
Она дань тел; родные кельи
Для птиц; зверушек – отчий кров.
Марусе («Когда был жив и молод…»)
Op. 15.
Когда был жив и молод
Была весна ясна,
Но ныне труден молот
Он жмет на рамена;
Кругом так много близких,
Но братьев – никого…
Одни собвеев визги
Корявою ногой
Прорвали перепонку
И слух мой онемел…
Одною счастлив женкой –
Она любви удел.
Размышленья час
Op. 16.
Сумерки свод превратили в палитру художника,
Тучи задумчиво сини, палевы пятна заката.
Сердце у вечера стало покорным заложником,
Прошлым забылось, мечтает о бывшем когда-то.
Я простоявши Нью-Йорке так долго, не видел простора,
Только стальные размеры, только охваты цемента…
Жизнь беспрерывно тянулась кремнистую гору,
В счетах скупого на корку упавшего сента.
Прошлое знаю и разуму прошлое мило;
То что случится надолго неймет воображенья –
В младости верил, и сердце ударом частило,
Рвалось грядущее, мир и в его достиженья…
Но теперь дорожа, утоляю я жажду текущим,
Медленно жизнь изучая глотками
Стал я философом, дубом кряжисто растущим,
Что размышлений потока любим облаками.
1928 г.
Прием Хлебникова
Op. 17.
Я старел, на лице взбороздились морщины –
Линии, рельсы тревог и волнений,
Где взрывных раздумий проносились кручины –
Поезда дребезжавшие в исступленьи.
Ты старел и лицо уподобилось карте
Исцарапанной сетью путей,
Где не мчаться уже необузданной нарте,
И свободному чувству где негде лететь!..
А эти прозрачные очи глазницы
Все глубже входили, и реже огня
Пробегали порывы, очнувшейся птицы,
Вдруг вспомнившей ласку весеннего дня.
И билось сознанье под клейкою сетью
Морщин, как в сачке голубой мотылек
А время стегало жестокою плетью
Но был деревянным конек.
Этюд на Брайтон-Биче
Op. 18.
Обворожительно проколота соском
Твоя обветренная блузка!
Изображу ль своим стихом,
Что блузка бюсту была узкой…
К тому же бризовый порыв
Подувший резво океана
Пошире душку приоткрыл,
Чтоб встречных стариков изранить…
«Я вижу цели, зрю задачи…»
Op. 19.
Я вижу цели, зрю задачи –
Я презираю златозвон,
Что по сердцам банкрутским скачет,
Не находя отметки «Вон» –
Я друг, заступник слабых, бедных;
За них словесный поднят жест;
Средь криков оргии победных
Мои слова не знают: лесть!
Пролетарьята редкий воин,
Поэт – словесный метеор
Он удивления достоин,
Когда слепит буржуя взор.
За мной не шли толпой зеваки,
Для избранных ковался стих
Острей испанские навахи
И вточь она – ударно лих!..
Я был когда-то, был в легенде
Свирепо растянувши лук;
Восточно выспренним эффенди,
Надев цветистый архалук;
Но ныне потонул асфальте
Я, катастрофы краснознак.
Теперь затеряна спираль та,
С которой сросся так!
«Я сидел темнице смрадной…»
Op. 20.
Я сидел темнице смрадной
Луч где солнца косоглаз
И внимая жизни стадной
Чрез скупой тюремный лаз
Я последним в целом мире
Был малейшим всех чудес
Изнывал под тяжкой гирей
Вздувши к жизни интерес
Я был крошкою ничтожной
Полуслеп и полуглух
Когда жертвой невозможной
Раздирали деве слух
Когда тявкали на лирах
Изжевав в губах сосец
Поскоком гнались вампира,
Там где выплакал свинец
Где сухотки тяжкой ночью
Волчья стая пьет тоску
Звезды брызнут многоточьем
На небесную реку
Где в челнок садится месяц
Чтобы плыть над стадом риг
Где так много интереса
Ветер с лиственниц остриг
Голубым крылатым другом
Ты из мира в каземат
Подлетишь, крылом упругим
Станешь душу обнимать.
Скажешь тихо очень тихо:
Ты в тюрьме, но я с тобой…
Жди! примчится смерти вихорь
Унесет тебя с собой!
Два изречения
Op. 21.
Большая честь родиться бедняком!
Женатый смотрит на
Жизнь из-за спины женщины.
«Послушай, девушка, что так гордишься юнью…»
Op. 22.
Послушай, девушка, что так гордишься юнью…
Ты видишь там клюку и тусклый гроб?..
Краса твоя теперь подобна полнолунью,
Где роз уста и грудь торчит как короб.
Но время не стоит и красота завянет,
Ведь и луну уродует ущерб.
И трещины безжалостно на стане
Наложат свой отвратогерб.
Потухнут очи, побелеют кудри,
А вместо грудеваз отвиснут черепки
И будешь ты стоять в чужом румяном утре
Ущербною луной спешащею зайти.
Книга надписей и записей
Op. 23.
Улица
целая
Улица
Целуя
За
Целковый
Целуя за доллар
Не дешевка
А товар
Торговка
Мясом
Собственным бедра;
Кто плясом
На матрац одра
Так просто
Над помостом
Махать хвостом
Вот здесь
Он весь
Стихами некрофил
Любви могила
Страстей Атилла.
«Я хотел позабавиться прозой…»
Op. 24.
Я хотел позабавиться прозой
А вышли стихи
Неведомой метемпсихозой
Трудом сохи.
«Эти строки идут стенке косо…»
Op. 25.
Эти строки идут стенке косо,
Косой глаз или левша, дамским задом или торсом
Они наброшены спеша?
– Я живу во имя размножения!
– Где же твой приплод?
Жизнь подобна умножению
– Стар ты или молод.
«Ваши профили истерты, безобразны……»
Op. 26.
Ваши профили истерты, безобразны…
Груди впали, ребра просят счет.
Позабавимся игрой своеобразной –
Нам не нужен будет круглый год.
Весна («Ты полон был весенним обаяньем…»)
Op. 27.
Ты полон был весенним обаяньем в ковре весны
Перед небес архитектурным зданьем, где сны косны.
В цемент, в известк… в патин… зажаты дни…
В толпу, в табун или флотилию Я устремлюсь
Чтобы случайному насилию Подвергнуть гнусь.
«От красотки до сортира…»
Op. 28.
От красотки до сортира
Шаг один
Одна мера, доза мира
Вес и клин.
«Негр упал во время пересадки на асфальт…»
Op. 29.
Негр упал во время пересадки на асфальт
Так ложатся вешние осадки в синий сад
В темных и собвея переходах пьяный спал
Я его в подземных одах воспевал.
(149 улица и Мот-Авеню станция подземной жел. дороги).
«Луг напоя. О, муза, ты крылата!..»
Op. 30.
Луг напоя. О, муза, ты крылата!
Была весна и капли ливня весеннего дождя
И Валерьяновые капли от дрожи.
Была лазурь и тучи вата,
Как грудь твоя. О, муза ты крылата!
«Повсюду у волны на страже полисмены…»
Op. 31.
Повсюду у волны на страже полисмены
У каждого цветка запрет
Дождемся ли когда мы смены
На вольно, вольно Новосвет!
«На перекрестке улицы названье…»
Op. 32.
На перекрестке улицы названье
И четкий номер дома
И как проклятье – изваянье
Бежавших из Гоморры и Содома.
На каждом миге глупых встреча,
Где свет погас…
Погас, все тени покалеча
В закатночас…
«Я не могу писать вам посвященья…»
Op. 33.
Я не могу писать вам посвященья
Ведь вы исчезли без следа
Бессильны будут все моленья
И навсегда…
Я не оставлю завещанья
Меня ведь нет.
Я без минуты колебанья
Покинул свет.
Я пьян, как пианино…
«Я пьян, как пианино…»
Op. 34.
Я пьян, как пианино
Под лапками кота,
Когда спиралью спину
И музыка – икота.
«И с каждым взлетом колеса…»
Op. 35.
И с каждым взлетом колеса
Все ближе голубые дали
И чище моря полоса
Трепещут по привычке ивы
А каждой мельницы крыло
Гласит: гони свои печали,
Да не влетят они в окно
Беспечных туч седые гривы
И бесконечны небеса.
«От Нью-Йорка до Бостона…»
Op. 36.
От Нью-Йорка до Бостона
Ходит дымный пароход
На нем грузы многотонно
Говорят о дне забот.
7 август, 5 час. утра. 1926 г.
«Парохода гудок…»
Op. 37.
Парохода гудок
Рубит туман с плеча
Под сеткой дождевою док
Незрима маяка свеча
Туман, туман – тумак
Для рыбаков – забота
Океанический верстак
Осенняя зевота.
«Когда мне было восемнадцать лет…»
Op. 38.
Когда мне было восемнадцать лет
Впервые я нанялся на корабль
И юнгой отплыл в дальние моря
Где волн зеленых плещется толпа
Я посетил прозрачные заливы
Где красным деревом в футбол игрой прилив в проливе.
«Старые старые капитаны…»
Op. 39.
Старые старые капитаны
В миниатюрных портах
Пили джин и виски
Глядя на ущербленную луну
Она вставала из-за сарая
Кровавя свой единый глаз
Старые старые капитаны
Пошатываясь возвращались на свой корабль
Мурлыча песенку про капитана Кида
Поднос луне…
«Жуком гудит далекий пароход…»
Op. 40.
Жуком гудит далекий пароход
Над белизной туманной вод
Волна внизу хранит бесчестных рыб
Их затаив в звенящезыбь.
«С любым движением колеса…»
Op. 41
С любым движением колеса
Все ближе голубые дали
И чище воздуха краса,
И каждой мельницы крыло
Гласит: гони гони свои печали,
Да не «влетят они в окно»!
«Гудок вдали дрожа проплакан…»
Op. 42.
Гудок вдали дрожа проплакан
Его заел густо-туман
И только неизменен бакен
Отметив вражий мелестан.
Я полон неизменно скуки
Налив густотуман в стакан
Снимаю быстро солнца брюки
Чтобы пуститься в океан.
«Наш пароход бросает щепкой…»
Op. 43.
Наш пароход бросает щепкой,
Щепоткой вод кудрявя нос,
Сижу, накрыв матросской кепкой
Мне жизнью заданный вопрос.
Марусе («Океанических примет…»)
Op. 44.
Океанических примет
Континентальности утрат
Ты цель моя: ты мой предмет
И для тебя я чту возврат.
За маяками – даль морей
И вздохи лунного ветрила;
Вздымай свой парус поскорей
Его надуют из всей силы.
За маяками – океан,
Где нет скалы, где нет препона,
Где густ заверстанный туман,
Сырая спящего попона…
Придется капитану глаз
Выпучивать, следя просторы;
Бельмо морей, туман – заказ
Перегрузить способен взоры.
«Вдоль берегов лукавят острова…»
Op. 45.
Вдоль берегов лукавят острова
Где шумен волн бунтоприбой
Где незаметно голова
Склоняется сама собой
Где я построю камнедом
Где слуховым окошком буду
Играть, как луч играет льдом
Следить угрюмых сдвигов груду.
. . . . . . . . . . . . . . .
Я – житель шумных городов
Я – обыватель полустанков
Всегда остаться здесь готов
Чтобы забыть о перебранке
Чтобы забыть о гуле улиц
О сотнях тысяч номеров
Когда судьба злобясь сутулится
И хрипло напрягает бровь
Железных струн – свирепо бури
Я буду изучать сонаты
У бури поступь дикотура
И бедра черные лохматы.
«Океанит простор, наливаясь туманом…»
Op. 46.
Океанит простор, наливаясь туманом
Облаками луной и волнами и мной
Океанит рассудок жемчугами сознанья
Беспросветностью зимней утомясь и остыв
В бесконечной пучине рассусолились зданья
Что возникли смеясь у последней черты
Океанит простор над былой Атлантидой
Где нависли покровы развернувшихся в ночь
Где над тайной другая Кариатидой
Вспоминает в легенду ушедшую дочь.
«У алтарей склоняются жрецы…»
Op. 47.
У алтарей склоняются жрецы
У входов в храмы нищие сознанья
От дня последнего созданья
Проэктов, замыслов отцы
Над фолиантами седые мудрецы
Что вечно тщатся обозначить тайну
К которой входы все случайны
Где в воду спрятаны концы.
«Над озером склонялся ивный хор…»
Op. 48.
Над озером склонялся ивный хор
Следя под ветерком живые струи.
«Быть буре – ночь черна…»
Op. 49.
Быть буре – ночь черна
Быть буре – мрачен океан
В котором ночью нету дна
В котором путь не угадан
В котором столько вечных тайн
Их никогда не взглянет око
Где жребий всех всегда на сваях
Плывешь ты близко, иль далеко.
«В черном доме – нет окна…»
Op. 50.
В черном доме – нет окна
Тщетно взоры ищут тени
Бесконечные ступени
К тайне бездна где одна.
В черном доме есть жилец
У него земное имя
Брат сестрица иль отец
Обитающий незримо
В черном доме нет окна
Нету входа, нет ответа
Цель земная не видна
В смерти мрак она одета.
«На столе – бокал и фолиант…»
Op. 51.
На столе – бокал и фолиант
Легкомыслие и мудрость
То что любит франт
От чего яснее утро.
Набросок
Op. 52.
В окне – маяк, его далекий глаз…
В окне луны – алмаз…
В окне Атлантик, тронутый луной…
В окне простор иной…
К которому еще я не привык
Которого мне чужд язык…
В окне – поэмой океан.
В окне туман……
«Тревожной меди глас…»
Op. 53.
Тревожной меди глас
Прорежет ночи мрак
В уме вопрос погас
Что мучил так
Лучистым днем
Когда скитались мы вдвоем
Томила боль – была усталость жить
И в сердце никла ночь
Оборвалася нить
Иссякла мочь…
. . . . . . . . . . . . . . .
Быть черной буре быть…
Океаническая сыть
Сурово шевелит холодный палец
Наш пароход скиталец
Знает цель
Простор
Не мель…
«Еще темно, но моряки встают…»
Op. 54.
Еще темно, но моряки встают.
Еще темно, но лодки их в волнах…
Покинут неги сладостный уют.
Ветрило вверх, весло в руках!
Еще темно, но промысел им мил.
Они ревнивы к ловле и добыче
И у бортов и у кормил
Чем на постели им привычный.
Покинуты рыбачки у скалы,
Где бьются в пену шумные валы,
Покинуты приюты знойных нег…
Им рок иной… им ветра бег…
Сегодня будет промах иль добыча,
Сегодня станет радость иль печаль.
Ловить, острожить – их обычай
Отдай канат! Спусти… Причаль…
Еще темно, но рыбаки в волнах.
Они не знают лени и томленья.
всегда вперед! Весло, чтоб делать взмах!
В том жизни смысл и радость назначенья!!
8 августа 1926 г. в 6 час. утра
на борту парохода «Бостон»
«Трясет, трясет телега жизни…»
Op. 55.
Трясет, трясет телега жизни,
Неровен путь и тяжек рок –
Пусть экипаж безукоризны,
Пусть будет ломовой то трок…
Преодолеем ли подъемы?
По кочкам вниз летит авто,
С волненьем с детства мы знакомы
Не покоряется никто…
И только остается груза
Различье каждого в руках:
Тот держит выгод скучных узы,
А этот пыльный завтрапрах…
Трясет автомобиль сознанья,
Качает дымный пароход
И даже неподвижность зданий
Не оградит алчбу – народ!
Везде движенье и расходы,
Везде медлительность утерь
И даже голубые своды
Теряют, выцветая, ярь!!
Восход солнца над проливом
Op. 56.
Восходит солнце, я привычен
Светила видеть красный лик.
Он так торжественно обычен,
Пусть юн ты телом иль старик.
И славит голубая пена
Его восход, его красу,
Стремяся из морского плена
Расплесть кудрявую косу.
Сегодня лик светила красен,
Зной не понятен и далек…
С его красой – я весь согласен –
Он мил, как в холод уголек.
Встает, идет над океаном
Единый миллиардам глаз,
Не скрытый утренним туманом –
Прообраз мира, взлет, алмаз!
«Этот дом старика капитана…»
Op. 57.
Этот дом старика капитана
Где часто слышен бури шум
Где полог мутного тумана
Сокрыл полеты смутных дум.
Этот дом старика морехода,
Где так много изведанных карт,
Где волна теребит свои оды,
Не справляясь с обычаем хартий.
Этот дом, что стоит на граните
В нем хозяин – седой капитан,
Путешествий пропетых обитель,
Разъясненный раскрытый туман.
Здесь так много различных историй,
Приключений, событий угроз
Тех, что встретились в плещущем море,
Где рассветы закаты из роз…
Где душистой горячей корицей,
Нагота где привычность, закон,
Где смолою замазаны лица
И где ромом намок небосклон.
«Набрасываю строки беглых дум…»
Op. 58.
Набрасываю строки беглых дум
Под ветра шум
Под взором маяков
Под вздох валов.
«Столицы укрепляют берега…»
Op. 59.
Столицы укрепляют берега
Везде видна раз думная оснастка
Чтоб обломать врагу рога
Чтобы была острастка.
«Мне нравится открытый океан…»
Op. 60.
Мне нравится открытый океан
(Я не люблю спокойствия заливов).
Где четко виден облаковый стан
Средь розовых блистающих извивов.
Величие полезно созерцать
Оно способно восказбечить дух
Придать ему достоинства и стать,
Сказать, что пламень не потух!
«Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад…»
Op. 61.
Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад
Где всепрощением сгорая цветы волшебные кадят
Где зыбкой золотой улыбкой тростинкой лег зовущий мост
Где облако неясной рыбкой, где свищет и лукавит дрозд
Где столько счастья, столько неги, где каждый друг и встречный брат
Где первых трав звенят побеги, чтоб взвесить рос алмаз-карат…
Нетерпеливая и злая идет на розовый песок, чтоб муравьев калечить стаи,
Чтоб затемнить плодовый сок; она тиранит мучит птичек
И беломраморной руки цветов страшась Румяноличики
Свои теряют лепестки…
Она расплескивает чаши цветочных благовоний в грязь
холодной местью она плящет, как ласку, совершает казнь
Средь ликования и счастья, среди восторга и щедрот
Она творит свои заклятья, щипки насмешливых острот…
Нетерпеливая и злая и блеск стальной в ее очах
Она забвения иглою возносит вечности очаг.
«Всего лишь двести лет назад…»
Op. 62.
Всего лишь двести лет назад
Сожгли здесь ведьму на костре…
Священник был ужасно рад
Как прут последний догорел.
Всего лишь двести лет назад
В Сейлеме знали: святость, грех
И каждый тем был четко занят,
Что грыз греха орех.
«Добро и зло два лика быстрожизни…»
Op. 63.
Добро и зло два лика быстрожизни.
Отдать себя, пожертвовать собой:
Порвется мускул, кровь багрянобрызнет
И закивает смерть лукаво головой;
Но демоны строчат другие предписанья
в Эребе черном, в капищах небес,
Где на стенах истерзанных названья.
Где грешников сосет и мучит бес
. . . . . . . . . . . . . . .
И если первое среди цветов и мая
Среди веселых птиц многоречивых вод,
То зло бредет, зубами угрожая
И дымом прокоптив туннельный потолок;
Оно – в насилии, в невежестве, обиде…
Оно – в петле, кинжале и тюрьме,
Когда судьба, согбясь Кариатидой,
Подставит хилогорб посту, укус'зиме.
«На Астор площади слепец…»
Op. 64.
На Астор площади слепец
Упрямо продает газеты.
Он новостей делец
Которые всегда одеты
В костюм тщеславной мишуры,
В наряд рекламистой кривляки…
Ведь в жизни нет такой дыры,
Куда б не забрались писаки.
На Астор площади слепец
Газетчик идеал…
Житейских сплетень продавец,
Их не читал, а продавал…
«Вдали от родины и близких…»
Op. 65.
Вдали от родины и близких
Среди чужих всегда один
Хлебаю жизнь из скучной миски
Владелец считанных годин.
Я стал доступен подземельям
Нет смысла ненавидеть мрак.
Ведь жизнь – не звук, не знак безделья
И не в распутицу овраг
Пусть солитер, но чую силу –
Могу – пахать, любить, строчить
И крышу подчинить тесиной
И по весне исправить гать…
Упиться сочным арабеском.
В котором жизнь бурлит ключом,
Где краски выступают резко
И где изломы – нипочем.
«У меня так много двойников…»
Op. 66.
У меня так много двойников
Они в дилювиальную эпоху жили
И ныне скопищем задавлены веков
Они – былые разум, жилы
Таких как я скитавшихся в ландшафтах,
Смотревших звезды, пивших из ручья,
Но только не читавших Вильсона Тафта.
И не пропахших библиотекой, как я.
Так много двойников и у тебя, Маруся,
Их синие глаза повторены в цветах
В которые теперь в тюрьме витрин гляжуся
Через стекло их воображая запах.
Столетья протекут и миллионы лягут
Тягчайшими пластами ветхой пыли
И на верху Бессмертие со смерти стягом
Забвение прольет из вечности бутыли…
Но ты и я предвечно угадали
Грядущий жребий, пережив в мечте
Чудовищной безумных граней дали,
В других телах воспрянем на черте…
Чтоб сознавать и пламенно к надежде
Тянуть другие дни, и вспоминать о тех,
Кто там лежат в песка одежде –
Подобных нашим горя и утех!!!..