– Кто такой Фрейр, я и сам знаю. Я имею в виду надпись на банке: «Alcohol frei», – показываю.
– А, так это не «фрей», а «фрай». У немцев свои правила писания-читания, и никто им не указ… «Frei» – «свободный», причем не только в значении «независимый», но и «освобожденный от…». В данном случае надпись означает, что пиво безалкогольное. Освобождено от алкоголя то бишь… Я, кстати, очень обижался на злых германцев, когда выпил содержимое этой банки утром трудного дня и только потом заметил надпись…
– Погоди, – говорю нетерпеливо. – Так «Alcohol frei» – значит «без алкоголя»?
– Ну да.
– А «Максим Фрай» можно перевести как «без Максима»?
– Можно… Хочешь сказать, что именно так его и зовут, нашего покойничка?
– Ага, – я смеюсь, пораженный тем, как легко и изящно, сама собой, разрешилась самая сложная из текущих проблем. – Хороший каламбур, да?
– Ничего, сойдет. Странная, правда, фамилия для сына военнослужащего, такая бы скорее докторскому отпрыску подошла, ну да ладно. Существует гипотеза, что жизнь всегда оказывается более причудливой, чем любой вымысел. Будем считать, что нашего мальчика это тоже касается. А теперь можем с чистой совестью расслабиться и выпить за упокой его души, мы это заслужили.
– Ага, – киваю, – все трое…
Кажется, мы все сделали правильно. Вернее, все сделалось правильно само собой, при нашем не слишком активном участии.
И все же меня грызут сомнения. Маленькие, но бойкие прожорливые зубастики, чтобы им пусто было! Очень хочется свериться с ответом в конце задачника, но открыть этот самый «задачник» на нужной странице мне пока не по силам.
А потому, перед тем как уснуть, успеваю загадать: пусть завтрашняя погода станет своего рода «небесной рецензией» результата наших сегодняшних посиделок. Если, скажем, будет пасмурно и уныло, значит, мы, бездарные дураки, все испортили. Если к тому же еще ветер будет выть сердито или другая какая природная напасть произойдет, лучше не гневить судьбу и похоронить новорожденный проект под ближайшим кустом. Впрочем, если ни бури, ни метели не будет, а просто пойдет снег, тогда, памятуя финал кинофильма «Легенда о Нараяме», следует считать, что мы молодцы. А если выглянет солнышко… Но это вряд ли. Небо вон как тучами обложено.
А если все-таки выглянет?
С легкомысленным великодушием сладко засыпающего человека решаю, что солнечный день равносилен телеграмме: «Всем сердцем с вами тчк бог».
Вот и договорились.
117. Ихет
…небесная корова, родившая солнце.
Просыпаюсь от того, что на моих веках играют в чехарду солнечные зайчики. Вопреки моим вчерашним прогнозам, первый день нового года оказался удивительно ясным: мороз и солнце, на радость школьным учительницам литературы.
На часах – половина десятого. В сущности, очень рано, если учесть, что позади – новогодняя ночь, со всеми вытекающими токсическими последствиями. Хозяин дома тихонько похрапывает в своем гнезде из тулупов. В печи еще тлеет огонь: вероятно, Веня вставал, чтобы подбросить туда дров. Поскольку мне никогда в жизни не доводилось топить печь, я минут пять размышляю, следует ли добавить пару поленьев или оставить все как есть. Наконец решаю, что за час небось не погаснет. А там, глядишь, и специалист проснется.
Включаю электрический чайник, усаживаюсь за стол, меланхолично удивляясь его благопристойному виду: никакого разгрома мы не учинили, ничего не перевернули, не разбили, даже не накрошили особо. И бумажка с нашими записями в полном порядке. Ни тебе томатных клякс, ни масляных отпечатков пальцев. В самом низу исписанной страницы – солнечный блик, яркое пятнышко света. Этакая «круглая печать» Гелиоса – дескать, утверждаю, исправленному верить…
И тут я вспомнил свои вчерашние фантазии о погоде. Дескать, «небесная рецензия», «телеграмма от бога», все дела… И вот. Мало того что день, вопреки прогнозам и даже здравому смыслу, солнечный, так еще и «круглая печать». Чтобы не сомневался – так, что ли?
Что же за чудесная судьба мне выпала: получать время от времени такие вот послания! Преисполненный восторга и благодарности, выхожу на крыльцо. Щурюсь, моргаю, не в силах смотреть в лицо великодушной желтой звезде. Глубоко вдыхаю морозный воздух, перемешанный с солнечным светом, и ощущаю сладкий жар в груди, потом в желудке. Тепло стремительно разливается по телу, и даже кончики моих пальцев излучают тусклое, но вполне достоверное красноватое сияние.
Кажется, я и правда проглотил кусочек солнца. Каждый день бы так завтракал!
118. Ицпапотль
«Обсидиановая бабочка», в мифологии ацтеков богиня судьбы. <…> Изображалась в виде бабочки с крыльями, утыканными по краям обсидиановыми лезвиями…
Вечером того же дня мы вернулись в Москву, и я окопался в студии на улице Красикова, дабы с пользой израсходовать каждую арендованную минуту. Даже на работе несколько дней не появлялся – не просто с Вениного согласия, а, можно сказать, по его настоятельному требованию. Мы оба спешим, сгораем от нетерпения, и наши следы присыпаны пеплом, вопрос о происхождении которого мог бы поставить в тупик университетскую кафедру органической химии в полном составе.
Я ночую там же, в студии, питаюсь бубликами с молоком, взбадриваю себя кофе с остатками новогоднего рома и развлекаюсь, фальшиво напевая шлягеры десятилетней давности, благо стены тут звуконепроницаемые. Я занят по горло, я завален работой, на которую мне, по-хорошему, надо бы отвести месяц, а осталось всего-то три с половиной дня, я ухайдакиваюсь, как черный раб на плантации, и это – разновидность счастья.
Толстомясые лики «Едоков» не покидают меня даже во сне, иных видений мне пока, вероятно, не светит. Я понимаю, что это закономерно и даже справедливо: все самое чудесное и значительное теперь снова происходит со мной наяву. Я не просто печатаю фотографии, которые собираюсь продать почтеннейшей публике вместе с трупом моего двойника, а собственными руками вращаю тяжкое, скрипучее колесо судьбы. Занятие-то привычное, но прежде я всегда пребывал внутри колеса, резво перебирал лапками, как одомашненная белка: вперед, только вперед, и не нужно отчаиваться, обнаружив, что твое «вперед» – самое что ни на есть мерзейшее «на месте». Пустяки, как говаривал мой любимец Карлсон, дело житейское… Но теперь я, кажется, впервые оказался снаружи.
По счастью, у меня есть помощник. Веня взял на себя самую нелегкую часть проекта. Он будет показывать мои (мои?) работы специалистам, договариваться о выставках, интриговать коллекционеров; он будет говорить с нужными людьми и с любовницами нужных людей, и с мужьями любовниц нужных людей, он будет говорить, говорить, говорить, он потрудится на славу, дабы я мог стоять в сторонке и самодовольно помалкивать, как и положено скромному наследнику мертвого непризнанного гения. Веня все устроит, и это прекрасно, поскольку я никогда в жизни не умел ничего устраивать и устраиваться я никогда не умел.
Впрочем, этот полезный талант мне, вероятно, без надобности. Мое дело маленькое: вращать колесо судьбы и следить, чтобы его острые края не отсекли мне руки по локоть.
119. Ича
Ича, благодаря своей хитрости, в конце концов побеждает и сжигает великана.
Вечером пятого января на пороге студии появляется Вениамин. Разглядывает снимки, одобрительно прищелкивает языком, комментирует. К комплиментам его я уже привык, да и устал изрядно, поэтому реагирую вяло. Вообще, можно сказать, не реагирую. Сижу в углу, симулирую улыбку Джоконды.
– Ну ты как, заканчиваешь уже? – интересуется он наконец. – Или еще на недельку продлим аренду?
– Ни в коем случае. Завтра буду отсюда выметаться. У нас уже есть полсотни хороших снимков, даже немного больше чем полсотни… ага, в частности, эта стопка. И еще пару десятков совершенного позорища. Весь брак – сегодняшний. Я устал, одичал и смотреть не могу на бублики. Увижу на улице – буду швырять на землю и топтать сапожищами… Как, кстати, там, на улице? Хорошо, наверное?
– Неплохо. Но холодно… Намек понял, одевайся, покормлю тебя чем-то не хлебобулочным. А почему, собственно, ты жрал одни бублики?
– Чтобы не тратить время на добычу пропитания. Булочная находится в соседнем подъезде, а других торговых точек поблизости нет.
– Маньяк!
– Есть немного.
Позже, уже в кафе, где среди искусственного плюща и розовых стен я обрел свое счастье в виде распятого обугленного цыпленка, Веня осторожно спросил:
– А написать его биографию ты мог бы?
– Чью? – я так страстно жевал, что не сразу даже понял, о чем он говорит.
– Нашего покойничка, твоего тезки. Чью же еще?
– Не знаю даже, – я растерялся. – Никогда не писал ничьих биографий. И вообще никогда ничего не писал, кроме школьных сочинений. Те, правда, неплохо получались, по крайней мере, учителя всегда пытались вырвать у меня признание, откуда я это передрал… В общем, можно попробовать. Но ничего выдающегося не обещаю.
– Ничего выдающегося и не требуется. Просто оформи письменно все, что мы с тобой у меня на даче наговорили, только и всего. Шпаргалка у меня, вот, держи, – он поспешно протягивает мне лист оберточной бумаги с нашими общими каракулями. – Я сам собирался все написать, благо опыт какой-никакой имеется, пять лет в газете пахал… Но какая-то херня со мной творится с тех пор, как мы с тобой в город вернулись. Свет то и дело вырубается, и компьютер, ясное дело, вместе с ним; телефон звонит беспрестанно, бабы полузнакомые в гости ломятся, теперь вот соседи сверху на меня протекли, причем не куда-нибудь, а прямехонько на письменный стол. Мистика какая-то дурацкая. Все в точности как у Стругацких, помнишь эту повесть?
– Ага. «За миллион лет до конца света». На мой вкус, не лучшее из того, что они написали. Мягко говоря.
– Ну, может быть… А ты, я смотрю, не очень-то удивлен.
– Да нет, просто «когда я ем борщ, для меня все умерли». Знаешь этот анекдот?