<Афанасьев, 1990>.
Развитие темы «изгнания смерти» находим в онежской «сказке-бывальщине», где лазутчики красных ведут агитационную работу в тылу у Деникина, в охваченном эпидемией тифа селе. Причина эпидемии — смерть в образе человека с косой, который появляется в полночь и намерен «всех погрести». «Все начали сговариваться, как быть дальше, что делать, чтобы поймать смерть, решили так: всем до одного мужчинам выйти до одиннадцати часов ночи на улицу, взять с собой иконы и святой воды для кропления. Так и сделали; вышли все на улицу — раскидались: кто несет иконы, кто кропит святой водой» (агитаторы красных, «два храбреца», остаются в засаде): «Двенадцатый час — вот смерть подходит, эти два храбреца хватают ей за горло и мучают, но замучить не могли, ибо пробило двенадцать часов — смерть скрылась. Все ушли — проспали до утра. Наутро собираются опять — приходят агитаторы, заводят речь о восстании на Деникина. Мужички согласились. „Только, — говорят, — с таким условием, чтобы уничтожить смерть“. Агитаторы велели всех больных отправить в больницу лечиться и этим избавиться от смерти. Мужички запрягли лошадей и отправили всех больных. Смерть, видя, что дело тут не выходит ничего, пошла на фронт, чтобы там дело свое вести» <Рождественская, 1941>.
Подобные «жизнеутверждающие» сюжеты (отражающие представления о возможности воздействия на «смерть-существо») в крестьянском фольклоре XIX―XX вв. коррелируют извечную мечту о «жизни без смерти» и здравый смысл. Они не завершаются окончательным уничтожением смерти, предполагают только «ее поимку или отсылку», временное от нее избавление (точно так же при опахивании во время эпидемии хоронится не смерть, но лишь одно из ее воплощений).
Для быличек и бытующих поверий (подвергавшихся усиленному воздействию христианской проповеди) тема борьбы или игры со смертью малохарактерна. Она может развиваться на пограничье «достоверных» и сказочных сюжетов.
В быличке Иркутской губернии умирающий неожиданно вскакивает и бросается в подполье — «он погнался за смертью. Она от него в подполье, он за нею, поймал ее каким-то родом за волосья и вытащил. Она тут обратилась в помело. Мужик ее выбросил и (на этот раз) оздоровел». Основываясь на материале сибирских поверий, Г. Виноградов констатирует — «в конечном счете смерть неизбежна; мало того, она необходима» — «земля не сдержит, если помирать не будут» <Виноградов, 1923>.
«Преодоление смерти» в крестьянском мировосприятии XIX–XX вв. — не столько борьба со «смертью-существом», сколько устойчивое представление о ней как о своеобразном посреднике при переходе к иному, но вечнодлящемуся бытию.
В быличках и поверьях одно лишь явление смерти (ее движение, взгляд) — чаще всего предвестье воспринимаемого со смирением, неотвратимого конца: «Вошла смерть в запертые двери, прошла по избе и как-то особенно поглядела на Ивана. Агеев через три дня помер» (Новг., Череп.). «Недавно шибко хворал мужик. Видит он раз: приходит дряхлый-дряхлый старичок. В избе много людей, но никто (кроме больного) не видит этого старичка. Больной подозвал брата и говорит: „Хорони меня, брат. Видишь, смерть по меня пришла“» (Ирк.).
Покорное ожидание прихода смерти в крестьянских верованиях прошлого и нынешнего века связано прежде всего с понятием о «Божьей воле» или же восприятием смерти как подвластного Богу существа. Живущая за плечами у каждого человека смерть может тронуть его только «по велению Божию» (Твер.). «„Смерть — Божья воля“, „Господь прибрал“ и „от смерти не уйдешь“ — говорят здесь по поводу смерти близкого человека» (Костр.).
Сходное мироощущение выражено в загадках, пословицах, поговорках. Ср.: «Ниже Бога, выше царя» (смерть); «Божьей воли не переможешь» <Даль, 1984> и т. п.
Иногда «подчиненность» смерти двойственна: посылаемая Богом, она «дает отчет» Дьяволу. «Смерть живет у дверей ада. Ее посылает Бог из ада умертвить человека. Она ходит каждый день к Богу и спрашивает, какого роста умерщвлять людей. Потом возвращается к темному царю и сказывает, сколько умертвила людей» (Новг., Белоз.).
Кроме того, достаточно распространенными в конце XIX — начале XX в. остаются понятия о «самостоятельности» действующей по своему усмотрению смерти (свидетельство тому — сохранение самого образа персонифицированной смерти, не превратившейся лишь в «божественный атрибут»).
Впрочем, конец человеческой жизни предопределяется не одним божественным начертанием, но и роком, участью, судьбой (то есть находящимися в сложных отношениях с «волей Божьей» силами): «Бойся не бойся, а без року смерти не будет»; «Рок головы ищет»; «Бойся не бойся, а от части (участи) своей не уйдешь»; «Судьба придет, ноги сведет, а руки свяжет» <Даль, 1984>. Отметим, однако, что отразившиеся в пословицах, поговорках представления о «воплощенных и действующих» роке, доле (участи), судьбе (что прослеживается и в ряде фольклорных сюжетов) принадлежат все же к области реконструируемого (или конструируемого) научными исследованиями.
В отличие от смерти, «судьба» не имеет конкретно-образных воплощений. В крестьянском мировосприятии (для которого малохарактерны абстрагированные понятия и интеллектуальные спекуляции) судьба как влияющая на жизненный путь человека сила проявляется в действиях различных существ, сил или неопределенна (стихийна); она скорее «подразумевается», нежели осознается, описывается отчетливо.
Понятия о предопределенности жизненного пути человека как о наделенности «своей долей», участью (ср. «доля — бесповоротно определенный срок и характер жизни»; «часть некоего целого, доставшаяся отдельному человеку и находящаяся во взаимной связи с другими частями, долями» <Седакова, 1990>) в крестьянских верованиях XIX — начала XX в. в основном соотнесены с представлениями о той или иной «воле Божьей»: «Наша доля — Божья воля» (то есть долю дает Бог). Подобные воззрения могут органично «вырастать» из дохристианских, ср. славянское *-bog в его реконструируемом значении «доля» <Седакова, 1990>.
Семантику наделенности долей может иметь и слово «смерть», восходящее «к индоевропейскому ряду *mer- / mor- / — mr-, который ставится в связь с такими „культурными словами“, несущими значение „части“ (доли. — М. В.), как греческое „мойры“ и восточнославянское Мара»; соответственно, «доля» «есть смерть и есть жизнь, голод и кормление, нищета и богатство» <Седакова, 1991>. О. М. Фрейденберг перечисляет в ряду «конкретно-образных» воплощений доли «май» (топимую или разрываемую в весенне-летних обрядах зелень), мару, двойника человека и др. (см. МАРА).
Представлениям о «смерти — Божьей воле» соответствует вера в «назначенность» времени и места смерти — «кому умереть, какою смертью и когда — Бог на роду написал» (Костр.); «против смертного часа никто не волен, он от Бога» <Попов, 1903>. «При рождении человеку назначается участь, записываемая в книгу» (Орл., Волог.); Бог «пишет судьбу» новорожденного (Ирк.); «„вздрогнуть“ означает, что кто-нибудь прошел по тому месту, где вздрогнувший будет похоронен» (Ворон.). Сходные представления прослеживаются и на Урале — не внимающий предостережениям ангела-хранителя пьяница лишается и его покровительства, и назначенного ему Богом места успокоения <Железнов, 1910>.
Узнать час своей смерти можно было, гадая «у церковного замка» (держась за замок церковных дверей) (Сев.). Такой способ гадания считался, однако, одним из самых опасных и «нежелательных» (подвергающих смертельному риску гадающего и безусловно осуждаемых с точки зрения канонического христианства).
Понятия об однозначно определенных времени и месте смерти нашли яркое отражение в популярном сказочном сюжете «Смерть в колодце»: молодой человек, которому при рождении «назначена участь» утонуть в колодце, все же умирает на предусмотрительно закрытом его родными колодезном срубе.
По-видимому, представлениям о «смерти, назначенной Богом» в крестьянских поверьях XIX — начале XX в. соответствуют понятия о «своей смерти» (в том числе незримо пребывающей за плечами каждого из людей).
Тем не менее «божественная предначертанность» времени, места и характера смерти, всего жизненного пути человека оказываются в неизбежном конфликте с необходимостью вновь и вновь объяснять внезапные, нелепые, трагические кончины, так или иначе согласовывая их с «Божьей волей». И здесь понятия об источниках и воплощениях смерти наиболее неодноплановы.
Безвременная смерть вследствие тяжкого заболевания, эпидемии (так же как и сама болезнь, эпидемия) в XIX–XX вв. чаще всего понимается как проявление «воли Божьей», но уже наказующей, преследующей или, напротив, испытующей (избирающей и даже «убирающей» «лишних» людей). Болезни (как и сама смерть) оказываются здесь своеобразными «помощницами и пособницами Бога»: «Если Бог не накажет, то и без предосторожностей холера не придет» (Волог.); «Бог если захочет, кары не допустит» (Арх., Казан.); эпидемии — «гнев Божий», «наказание Божие» (Арх., Волог., Яросл., Рост.) (ср. также распространенное выражение «Бог простил» — о выздоровевшем). Иногда Бог посылает болезни и «любя» (Ряз.). В названиях некоторых заболеваний прослеживаются представления о них как о следствии непосредственного вмешательства («посещения») высших сил: состояние умопомешательства иногда определяется как «Божье посещение» (Влад.)<Попов, 1903>; божевольный — помешанный (Курск., Пск.), божье — падучая (Тульск.) <Буслаев, 1861> и т. п.
В тесной связи с понятиями о направляемых божественной волей болезнях и «избирающей людей» смерти находятся представления о безвременной кончине детей: «Жив, так и не тронь, живет; а умер — так Бог прибрал, святая душенька будет!»