Наш и третий возраст оказались смежными. Из нашего возраста в коридоре в окне лучше всего было наблюдать движение праздничной толпы.
Мы, малыши, испуганные тяжкими угрозами, сидели за решением своих арифметических задач. Но наши соседи[из] старших классов довольно большой группой из своего возраста пробрались к наш коридор и столпились у раскрытого окна.
Из проходящей народной толпы с ними стали перекликаться, они отвечали и так увлеклись, что забыли всякую осторожность. В это время директор, поднявшись по внутренней винтовой лестнице в наш этаж, увидел эту группу шалунов. На своих резиновых подошвах, расставив широко руки, он стал подходить к совершенно ничего не ожидавшей группе. Кто-то, случайно высунувшись из двери нашего класса, увидел директора и во всю глотку крикнул: «Спасайся, директор!» Все сразу соскочили с подоконника, причем высадили вдребезги два стекла.
Закрыв лица руками и согнувшись, они устремились по коридору, чуть не сбили с ног директора, который успел захватить только одного великовозрастного кадета. Рассвирепев от толчков в живот кулаками, доставшихся ему на долю от убегавших, директор заорал на все здание: «Розог сюда, розог!» На дикий крик грозного начальника прибежали и воспитатели, и служители, принесли и розги. Директор все время крепко держал пойманного.
Мы высыпали в коридор и столпились около класса.
– Как твоя фамилия, мерзавец? – закричал директор.
– Гнилорыбов, – отвечал спокойно пойманный казак 4го класса, лет 15-и по возрасту.
– Кто разбил стекло, говори, а не то запорю насмерть! – кричало начальство.
Гнилорыбов молчал.
– А, молчишь?! Значит, ты, каналья! Розог ему! – приказал директор.
Притащили скамью. Казачок спокойно спустил портки и лег, закусив зубами свои руки. Директор сам считал. На 25 жестоком ударе он, запыхавшись, сказал: «Довольно», – обеспокоенный тем, что наказуемый не издал ни одного стона. Гнилорыбов с трудом поднялся, застегивая свои портки. В это время подбежал какой-то вертлявый воспитатель с докладом: «Ваше пр[евосходитель]ство! Я нашел виновных в разбитии стекол!» Но у директора, видимо, раж прошел. Он с одышкой равнодушно отвечал: «Одного каналью выпорол, довольно! Это ничего, что не он разбил, но он был в коридоре!.. А с другими я еще успею сосчитаться в другой раз!» Мы поспешили к нашим задачам и, сидя за партами, только прислушивались к отдаленному шуму оживленной толпы, которой не было видно из наших классных окон.
Невзирая на все меры принятых директором предосторожностей, все же нашлись смельчаки, которые (из окон и по трубам) убежали из корпуса, были на самой маевке и вернулись с явными доказательствами пребывания там в виде купленных сладостей и бутылок водки. За некоторую мзду уже в сумерках их пропустил внутрь здания кто-то из более покладистых служителей.
Вспомнилась мне тогда маевка наша в классической гимназии, и я поделился своими воспоминаниями с моими более близкими товарищами, после вечернего чая долго еще толковали все про «геройство» казачка Гнилорыбова, мужественно принявшего на себя наказание за других: «Молодец! Не выдал своих!» – восхищались мы все. Привлекали нас и рассказы смелых экскурсантов об их удачном побеге и о том, что они видели на маевке.
Все «жесткие рукавицы» нашего начальства имели, кроме дурных, несомненно, и хорошие последствия: они объединяли всех нас в единый живой организм, развивали дух товарищества, самоотвержение и готовность постоять друг за друга до самой жестокой порки; вызывали ненависть и презрение к ябеде и наушничеству; закладывали в перенесении несправедливых и жестоких наказаний. Эта сторона казенного воспитания имела огромное военное значение, что и подтвердилось впоследствии в жизни и деятельности многих питомцев военно-учебных заведений, а в частности, Киевского корпуса.
После маевки еще долго вся большая дорога мимо зданий нашего корпуса была усеяна скорлупок всех видов семечек, орехов, бумажек от конфет, всякими обрывками и сором.
Мы стали готовиться к экзаменам, которые начинались во второй половине мая и заканчивались в первой половине июня. Экзамены шли по классам, в присутствии инспектора или его помощника, двух учителей по предмету и воспитателя класса. Экзаменовали строго, отметки выводили средние: из отметок за ответ и прежние четвертные баллы.
Для меня экзамены прошли благополучно, а по списку я оказался вторым учеником. Родители были довольны, но сообщили, что, по недостатку средств, на каникулы меня с братом не возьмут. Для брата это не было тяжело, так как все его симпатии были в семье его невесты. Но я сильно загрустил. Однако ожидание перехода в лагерь, расположенный в версте от зданий корпуса, в прекрасной роще, меня несколько успокаивало.
Кроме того, большая половина товарищей моего возраста тоже оставалась в корпусе.
В лагерь мы перешли в первых числах июня. Для жилья кадет были уже давно выстроены и ежегодно ремонтировались деревянные большие бараки с крышей, но без потолка и с простым земляным полом. Внутри ставились наши железные кровати, но с простыми сенниками. Каждый барак вмещал более 100 человек. Множество хозяйственных построек обеспечивало правильную жизнь и питание в лагере.
Купаться ходили на пруд. В церковь – в здание корпуса. Кругом лагеря – огромный, смешанной породы лес (десятин полтораста) с красивыми и цветистыми полянами. Жизнь в лагере шла по сигналу, но занятия были только гимнастикой (шведской, полевой и на машинах) и отчасти фронтовым учением. Все остальное время мы гуляли, играли, участвовали в экскурсиях с учителями (особенно, ботаником); читали, но немножко и занимались: по выученным предметам на лето давались задачи и простые темы, на которые надо было написать четко и грамотно собственной рукой ответы и представить обязательно к началу классных занятий. Очень многие из нас оставляли все эти работы «на после», а потом очень волновались и делали их кое-как, что влекло дурные последствия для виновных.
Летом изредка меня навещал брат Миля, и я иногда по воскресеньям бывал в семье его друзей. Но, правду сказать, меня летом больше тянуло в лагерь, к своим товарищам, с которыми мы вели оживленные игры и устраивали прогулки по лесу, воображая себя «робинзонами» и «охотниками за черепами», чего я уже в достаточном количестве начитался, пользуясь книгами от более состоятельных товарищей. Удалось за этот период времени прочитать «Историю знаменитых кораблекрушений» и кое-что из путешествий англичан по Африке.
Незаметно пробежало время в лагере и, к стыду своему, я даже редко вспоминал о нашей милой семье. Из лагерей мы вернулись после праздника Св. Преображения. В корпусе мы увидели группы новичков, прибывших для поступления, на которых смотрели свысока, но с большим любопытством.
Прошел год моего пребывания в кадетском корпусе.
Из лагеря мы вернулись в свои зимние помещения 9/VIII 1871 г. В зданиях был проведен ремонт и некоторые перемещения в возрастах и классах. Хотя все здания представляли собою вместимость, но нам, кадетам, уделялся только один фасад или сторона плановой буквы Н.
Все же остальные, большие по вместимости здания кадетского корпуса были заняты под административные, хозяйственные надобности корпуса, отчасти под лазарет, а главное, квартирами всех начальствующих лиц и учителей. Проживали на квартирах все эти лица со своими семьями, занимая по несколько комнат. Директорская квартира состояла, напр[имер], из 14 больших комнат. Некоторые семьи продолжали оставаться в своих квартирах по несколько лет уже после смерти своего главы, если только он пользовался расположением директора корпуса.
С переименованием корпуса в военную гимназию увеличился штат воспитанников. Разместить их всех в одном только фасаде оказалось крайне трудным. Пришлось для самого младшего и многочисленного «возраста» использовать актовый зал – огромное (в два света) помещение с паркетным полом, хорами и великолепной, колоссальных размеров люстрой. Часть этого зала была отделена под дортуары на 200 малышей, а оставшаяся, большая половина, могла все-таки свободно вмещать весь наличный состав всего корпуса при каких-либо торжественных случаях. Все же и при таком размещении в каждом «возрасте» чувствовалась теснота как в дортуарах ночью, так и днем в рекреационных залах. В классах, при 40 человек и более в каждой комнате, мы испытывали головную боль к концу классных занятий.
Особенно ощущалась теснота в лазарете при каких-либо заразных болезнях, что мы скоро в конце сентября на себе и испытали. Кто занес корь и в какой «возраст» не было известно, а директор этим совершенно не заинтересовался. Но когда лазарет переполнился как-то сразу коревыми больными, начальство засуетилось и прибегло к оригинальной мере: один из классов в «возрасте» был обращен в лазаретное помещение, куда и выделяли заболевших этого возраста. Эпидемия быстро охватила весь корпус и нарушила правильность занятий. Продолжалась она дольше месяца, а затем быстро пошла на убыль.
В корпусе были старший и младший врачи, два фельдшера и несколько служителей. Конечно, все они сбились с ног, ухаживая за больными, но все же в этом уходе было очень много недочетов и прежде всего по вине и нераспорядительности высшей администрации, а в частности, директора. Кажется, эта эпидемия ему даром не прошла. Появился откуда-то слух, что он от нас скоро совсем уходит. Мало-помалу жизнь наша опять вошла в норму, но эпидемия все-таки похитила несколько больных кадет разных возрастов.
Жизнь наша потекла серенькая и однообразная; никаких заметных улучшений и после эпидемии в ней не производилось. Мы уже наперечет знали, что у нас будет на праздниках и не волновались так, как это было год тому назад.
Стал чаще я задумываться о своей коренной и дружной семье. Отношение к брату оставались по-прежнему холодными и очень мало родственными. Он уже перешел в 6й (и последний класс) и мечтал о дальнейшей своей судьбе, очень мало интересуясь мною.
Надо сказать, что в корпусе считалось шесть классов, но с преобразованием кадетских корпусов в военные гимназии решено было постоянно расширять учебную программу и ввести еще один класс, но прибавив его не сверху, а снизу. Эта реформа осуществлялась только с третьего года моего пребывания. Старший же брат оканчивал свой курс еще в 6-классной гимназии.