Новый директор лишил начальствующих над нами права налагать такие наказания. Сохранился лишь уставной «строгий арест» за особо важные проступки, с дачей горячей пищи через день. Такой арест накладывался в исключительных случаях и при новом директоре.
Для особо провинившихся, которые по другим своим положительным качествам заслуживали к себе внимания, директор предварительно сносился с родителями, спрашивая их, что они предпочитают для своего сына: порку розгами или исключение. Лишь по просьбе родителей оставить сына для окончания образования директор приказывал виновного подвергнуть io-и ударам розог и 3-дневным арестом. Такие случаи, повторяю, были редки; в последующие годы за ненадобностью совершено исчезло и это наказание.
Как вошел этот необыкновенный человек в наш маленький мир и как он понял все, удручавшие нашу отроческую жизнь горести, для нас было непостижимо. Нас поражало то, что он знал настоящие язвы нашей жизни и смело применял такие верные средства для их излечения, какие раньше были недоступны или непостижимы умом и сердцем прежних наших начальников. Он не брезгал входить во все мелочи детской нашей жизни и быта.
Вспоминаю, например, такой случай. Обед. Все только что уселись за столы. Меня, как одного из лучших, назначили в роли «старшего» над столом для раздачи всем правильно пищи. По установившемуся кадетскому старому обычаю, «старший за столом», как бы в награду за свой труд, наливал себе первым и брал лучшую порцию второго блюда. Так поступал и я. Директор, всегда присутствовавший и обедавший в столовых во время обеда, как раз подошел к нашему столу. Он внимательно наблюдал мою раздачу, а затем спросил меня, всегда ли я так делаю. Я встал, конфузясь, ответил, да. Золотые очки директора запрыгали от иронического смешка, с которым он громко сказал: «А разве это справедливо? Вот у того, кто должен всем раздавать суп правильно, тарелка полна жира и плавает аппетитный кусочек мяса, а у всех других зато суп постный и, конечно, менее аппетитный!» Затем, громко обратившись ко всем обедающим в столовой, он прочел нам короткую энергичную нотацию, что надо учиться быть честным и справедливым с юных лет; надо приучить себя исполнять общественные обязанности добросовестно и самоотверженно, без самовознаграждения, начиная с малейших. Добросовестное распределение пищи «старшим за столом» это не пустяк, ибо имеет огромное воспитательное значение для будущей, быть может, очень большой общественной работы, которая ожидает каждого из вас в жизни по окончании образования.
Это говорил человек, который уже на деле показал нам свою честность и добросовестность в отношении к нам, его питомцам. Все слушали его с глубоким вниманием, а я, с трудом сдерживая слезы, готов был сгореть со стыда за свой суп…
Результат оказался изумительным во всем корпусе: на всех столах с тех пор раздатчики брали себе последними и действительно старались быть добросовестными. Такими наставлениями при подходящих случаях директор и внушал нам понятия о правде, добросовестности, чести, долге, правах каждого человека уважать в поступках своих с ближними самого себя. Это не было сухое, черствое резонерство. В его словах, проникнутых иногда юмором, а иногда жгучим сарказмом, мы чувствовали глубоко продуманные, проверенные опытом взгляды и безусловно искренние, драгоценные для нас указания.
Но все же мы боялись нашего директора и, хотя глубоко его уважали, но не любили, особенно первое время, так как не понимали его и не знали еще всей закулисной, скрытой от нас его работы в наших интересах. Отпугивали от него и манера держаться всегда сурово, и способ исправления обленившихся питомцев. Как я уже говорил, директор очень твердо знал на память всех получивших «нули» и «двойки» при 12-балльной системе.
Зайдя в тот класс, где были такие неуспевающие, директор невзначай говорил громко: «Маленький Иловайский 12й имеет уже третью неделю по алгебре «двойки». Сегодня в 4½ ч. дня явиться ко мне на квартиру!» В назначенное время Иловайский является. Директор, будучи хозяином, жил только в двух комнатах: одна – его спальня, а другая – огромный кабинет и вместе с тем деловая приемная. После своего скромного обеда директор в расстегнутом сюртуке, под которым виднеется белый жилет, сидит на конце массивного и длинного дивана, читая английскую газету. Слуга докладывает о приходе кадета. Директор поднимается навстречу входящему и говорит: «В чем дело? Почему маленький И[ловайски]й так плох по алгебре?» Сконфуженный И[ловайски]й молчит. Настойчиво добивается директор ответа, усаживает воспитанника за круглый стол на другом конце дивана и ясно, четко объясняет все то, что кадет назвал для себя трудным и за что получил дурную отметку. Затем, переспросив, понял ли воспитанник все ему объясненное, директор дает ему примерную задачу для решения. На одном конце дивана сидит кадет и потеет над своей задачей, а на другом конце – директор продолжает чтение английской газеты. Кто побывал в кабинете у директора на этих занятиях, с клятвой нас уверял, что порку розгами вынес бы легче и охотнее на нее бы согласился.
Но горе питомцу, если он просто неисправимый лентяй, лгун и запутался в своих ответах! Перед ним сразу вырастает грозный и властный начальник, голос которого заставлял трепетать и неробких взрослых людей. Отпетого лентяя отсылали в карцер, где он сидел до тех пор, пока не выучивал того, чего избегал до сих пор по лености.
Директор не столько стремился хвалить и поощрять примерных и успевающих молодчиков, сколько добивался во чтобы то ни стало переломать волю бездельников, направлять повихнувшихся. Все это было слишком необычно и не похоже на то, пред чем мы преклонялись раньше. В душе мы сознавали справедливость всего, чему учил нас директор, и охотно верили ему, но смущали нас многочисленные отзывы о нем людей, недовольных такой деятельностью. Все же мы сознавали, что наше материальное положение резко улучшилось во всех отношениях и не только в пище, но и в одежде. Прежде, напр[имер], нам присылали из каких-то дальних мастерских нашитые уже по нескольким размерам и шаблонам мундирное одеяние и обувь. Нам все это пригоняли, т. е. оболванивали на нас. Поэтому платье сидело на нас мешковато, а обувь иногда сильно жала ногу или натирала ее, так как была велика.
Новый директор завел собственные корпусные мастерские, в которых наемные закройщики и портные, отлично знавшие свое дело, по мерке, с полным вниманием шили костюм на каждого из нас. Лучшие киевские сапожники (по контракту) были привлечены к поставке обуви для нас, но с непременным условием шить по мерке каждому. В результате, мы были отлично и красиво одеты и обуты. Нам внушал при этом директор нравственную обязанность беречь одежду, тщательно ее осматривать и немедленно отдавать в починку, так как одежда требует больших расходов от казны. И мы все делали не за страх, а за совесть, чтобы ходить опрятно и не портить одежду.
Все эти улучшения сделалось возможным выполнять на те же суммы, какие отпускались и старому директору. Мы это все сравнивали, и в наших головенках шла большая работа: мы понимали уже, что значит честная, добросовестная и энергичная работа большого ответственного начальника. Мы поняли теперь также и странное распоряжение, вызвавшее в киевском обществе большие неприятные разговоры и строгую критику: директор запретил на кадетские празднества приглашать посторонних лиц, т. е. другими словами, ликвидировал знаменитые кадетские балы. «На это от казны деньги не отпускаются, а веселить киевское высшее общество за счет кадетских желудков считаю преступным и решительно отказываюсь», – заявил директор кому-то из недоумевающих своих сотрудников.
Прошли торжественно, но скромно и праздники Св. Пасхи. В корпус для нашего развлечения директором были приглашены цирковые атлеты, гимнасты и фокусники, что всем доставило большое удовольствие. Перед всенародной маевкой директор нам объяснил, что ввиду огромного стечения народа в нашу кадетскую рощу, он предпочитает отправить нас на прогулку в город, к берегу р. Днепра и памятнику св. Владимиру.
Таким образом, мы 1го мая теперь очень интересно провели, гуляя со своими преподавателями и учителями, от которых услышали много интересного и поучительного, полюбовавшись и чудными окрестностями города. К вечеру все вернулись домой в отличном настроении и без всяких самовольных отлучек.
Скоро начинались экзамены. Предстоял в корпусных зданиях огромный и капитальный ремонт, поэтому в лагерь вышли раньше обыкновенного. Экзамены прошли благополучно, и у меня, и у старшего брата Максимилиана, который окончил полный курс военной гимназии и пожелал для дальнейшего образования поступить в Петербург в 1е военное Павловское училище. Я перешел с успехом из II класса прямо в IVй, никогда не побывав в III классе. Вышло же это вот почему. С 1872-73 учебного года к шести классам Киевской военной гимназии добавлялся еще один класс снизу, который предложено было считать 1-м классом, следовательно, все остальные классы повысились на один номер до VII включительно, а мой третий, куда я только что перешел, стал четвертым. Мы все были от этого в восторге. Пришлось мне немного ждать окончания экзаменов у брата Мили. К этому времени в ответ на извещение родителям о благополучных наших экзаменах были получены деньги на проезд домой.
Радости моей не было конца. Выправив свои билеты, снабженные от корпуса тремя сменами белья, шинелью, суконной парой мундиров, а также летним обмундированием, мы с братом Милей поместились в III классе без особых удобств. Мчались быстро. От окна я так и не отходил, наслаждаясь видами и ароматом лесов и полей. Меня удивило только почти совершенное исчезновение леса вблизи железной дороги. Как теперь помню две станции (в первую поездку свою от ст. Вапнярка в г. Киев): Рахны Полевые и Рахны Лесные. Первая стояла на большой поляне, а лес был в отдалении; вторая – в густом лесу. Теперь же обе станции стояли на совершенно открытой степи.