партии, о чем стало известно нам лишь много лет спустя.
Преподавал он интересно, но с известным критическим уклоном, трудноуловимым для непосвященных или малонаблюдательных. С директором у него периодически выходили какие-то особые разговоры, после которых Беренштам выходил из кабинета директора красным как рак. Однако директор его ценил и успешно отстаивал от всех жандармских попыток ближе познакомиться с его системой преподавания. От Беренштама я усвоил себе взгляд на наши учебники: не верить слепо официальным руководствам русской истории, а доискиваться правды и по первоисточникам, и по другим каналам. Слушали мы его лекции с удовольствием, а лично я с охотой изучил этот предмет.
Географию продолжил преподавать нам г. Любимов, и она продолжала оставаться моим любимым предметом.
Естественную историю и ботанику, кроме нашего же воспитателя (А.М. Осмяка), в старших классах преподавал еще профессор университета Курбатов, знаток и талантливый руководитель ботанических экскурсий. Все мои познания и любовь к изучению растений я воспринял от него и жалею, что не сделал это своей специальностью.
По физике и началам химии нам преподавал наш инспектор фон Бооль, ученый сам очень увлекающийся знаток этих предметов.
Иностранные языки мы продолжали, к сожалению, изучать так же избитым методом и под руководством гг. Вейля и Камныша, которые считались еще воспитателями, а потому жили с семьями на казенных квартирах. Но зато директор на свой собственный счет пригласил настоящего англичанина, очень опытного преподавателя в университете (mr. Nowrrok) и предложил учиться у него всем желающим. Я записался в числе первых. У него мы заметно продвинулись вперед, а к концу года были много сильнее в английском, чем во французском и немецком языках.
Заботы директора на этом не останавливались. Он в очистившихся и ремонтированных подвальных помещениях устроил мастерские: столярную, токарную, переплетную и слесарную. Нанятые помесячно опытные мастера являлись ежедневно на 1–1½ часа в рекреационное наше время и обучали (по записям на каждое мастерство) желающих, начиная со средних классов. Нашлось немало любителей, которые усердно учились. Я тоже столярничал и точил, что мне впоследствии очень пригодилось.
Для развития ловкости и силы, кроме занятий гимнастикой, директор ввел верховую езду и фехтование (рапиры, эспадроны, шпаги и альпийские палки). На собственный счет он купил и довольствовал 35 крепких, хорошо выезженных, но по возрасту уже внеранжированных лошадей из местных кавалерийских полков; для ухода за ними наняты были ушедшие в запас опытные кавалерийские унтер-офицеры; заведование всем обучением и конюшней поручено за постоянную месячную плату опытному берейтору. Верховой езде с увлечением хотели обучаться многие, но разрешалось это лишь двум старшим классам.
Для обучения фехтованию был приглашен настоящий профессор фехтования, отавной капитан итальянской армии из корпуса берсальеров (альпийских стрелков) – Блендрини де Сен-Брато. Это был невысокий жилистый сухощавый человек, точно из железа отлитый, но изумительно ловкий и подвижный, с большой шевелюрой черных как смоль волос, такими же бровями, усами и эспаньолкой. Очень плохо говоря по-русски, он все объяснял мимикой и наглядным примером с одобрительными восклицаниями на своем языке. Он увлекал нас всех своими занятиями. В конце года итальянец эффектно демонстрировал наши успехи в публичных состязаниях в присутствии всего наличного состава корпуса во главе с директором, который выразил ему искреннюю благодарность, а масса публики восторженно аплодировала.
Так протекали плавно, деловито и разумно поставленные новым директором занятия, а мы просто не замечали, как мелькали недели и месяцы. Наступившие праздники Р[ождества] Х[ристова] прошли без всяких пышных балов. Но елки у нас были, и елки чудные. Ставились в каждом возрасте большие деревья внутри рекреационного зала. Украшали выборные от каждого класса. Они же под руководством воспитателей раскладывали и приготовленные подарки, которые директор на весь корпус выписал из Петербурга. Это были разнообразные, умело и прекрасно выбранные, прекрасно изданные книги путешествий, исторические, образцовые произведения русских или переводных авторов и пр., по соображению со степенью развития каждого класса и возраста. К ним прикладывались записные книжки с карандашами, тетради-дневники и т. п. В зале на тех же столах, где мы утром и вечером пили чай, были теперь разложены каждому на его месте елочные подарки и угощение.
Под музыку вокруг елки все кружились и танцевали друг с другом. Нас угостили чаем со сладостями. А когда елка потухла, разрешено было взять каждому на память какое-либо украшение с дерева. К сожалению, на первый раз предложение[отметили] жестоким штурмом: толпа мальчишек проявила все низменные инстинкты, с какими не сможет справиться в короткий срок никакая воспитательская сила, кроме времени и упорного труда над просвещением каждого подрастающего поколения.
Прогуливаясь, как бы невзначай, в рекреационное время по залам «возрастов», директор зорко присматривался к тому, как мальчики проводят свое свободное время. Видно было по его лицу, что ему далеко не все по душе. И мы скоро почувствовали результаты посещения наших рекреаций. Приступлено было к капитальной реорганизации корпусной библиотеки: фундаментальная часть ее и так и осталась таковой, а в каждом «возрасте» организованы была своя из книг, которые во множестве пришли из столицы с нового 1873 года. Один из воспитанников «возраста» назначался библиотекарем, и у него три раза в неделю можно было получить или обменять книгу. При этом объявлялось строгое требование директора: обращаться с книгами бережно и не бросать где-либо зря, а хранить до сдачи в своей парте в классе или в столике в дортуарах. У библиотекаря можно было получить для игры шашки, шахматы и объяснение этих игр.
Эта реформа многих порадовала, а в том числе и меня. Однажды директор, проходя вечером по коридору во время занятий по подготовке уроков, зашел и в наш класс. Я давно закончил свои уроки и зачитался под крышей парты иллюстрированным номером «Всемирного путешественника», принесенного одним из наших товарищей из отпуска. Номер был очень давнишний, но крайне интересный. Все встали при входе директора, а я продолжал читать… Вдруг чья-то тяжелая рука опустилась на мое плечо со словами: «Надо показать, чем заинтересован маленький Артамонов!» Я вскочил, и парта хлопнула меня по рукам с журналом.
Директор посмотрел номер журнала и приветливо спросил:
– Подготовка к урокам кончена?
– Так точно, г[осподи]н полковник!
– Завтра в 4½ часа, после обеда, маленький Артамонов явится ко мне на квартиру.
Признаться, я был озадачен, рассчитывая получить выговор или нотацию за нарушение инструкции. На следующий день к назначенному часу я прибыл. Директора в квартире еще не было, но он скоро пришел, поздоровался со мною и позвал в свой кабинет. Здесь в углу он указал на большую стопу «Всемирного путешественника» за прошлые годы и предложил брать по частям для чтения. Трудно передать мою радость и благодарность ему за это удовольствие!
Когда я перечитал все за старый год, директор сказал, что выписал специально для меня и на текущий. Это внимание, такое тонкое и деликатное, глубоко меня тронуло. Думаю, что любовь к путешествиям, а главное, страстное желание самому всюду побывать, особенно в диких и неисследованных странах, насадил и поливал своим разумным участием именно наш незабвенный Павел Николаевич Юшенов.
На Масляную неделю пришли из Петербурга неожиданно для нас музыкальные инструменты: директор приказал организовать любительские оркестры в каждом из средних и старшем возрастах. Учили нас Гино с сыном. Многие стали заниматься музыкой, в том числе и я, избрав своей специальностью флейту. Для тех мальчиков, которые дома уже учились играть на фортепиано, в зале для свиданий с родными был поставлен очень хороший инструмент, а ключ хранился у дежурного воспитателя. Умеющие играть пользовались роялем с разрешения дежурного, а для желающих учиться (по просьбе родителей) разрешалось приходящей учительнице давать уроки на этом инструменте, но не в дни свиданий.
Словом, кажется, не оставалось такой стороны нашей жизни, куда бы не проник через золотые очки взор этого необыкновенного человека, заставляя нас и благоговеть пред ним, и бояться такой зоркости и проницательности. Но общественною на Руси деятельностью, да еще действительно исключительного характера, в свою очередь стали интересоваться и жандармские власти, которых многое в поступках нашего директора заставило призадуматься.
Ведь это был период 70-х годов, т. е. эпоха развития многочисленных кружков молодежи, страстно увлекавшихся всякого рода политическими идеями и запрещенной литературой. Скоро и к нам проникли маленького вида брошюрки: «Сказка о 4-х братьях», «Царь и мужик», «Пауки и мухи» и много других. Приносились они товарищами из отпуска и ходили по рукам.
Откровенно сказать, никакого особого впечатления эта литература на нас, мальчишек, не производила. Но так как это было нечто «запретное», о чем принесший товарищ говорил на ухо, требуя страшной клятвы начальству не показывать, а если кто попадется и не успеет уничтожить, то ни в коем случае «не выдавать товарища», то, конечно, все мы, мальчишки, книжонками этими интересовались и быстро прочитывали. Вот о таком чтении, очевидно, и пытались подробнее разузнать киевские жандармы. Недруги директора тоже, вероятно, не дремали и со своей стороны любопытство жандармское разжигали. Однако; хотя сыновья жандармских офицеров и были в числе учащихся в корпусе, ни один из них своему отцу ничего не открыл.
Литература эта продолжила свободно проникать в стены корпуса, а затем как-то исчезла. Нас, читавших, удивляло только одно в этой литературе: или это были очень доступно написанные сказки и жалобы на угнетение крестьян и рабочих начальством, или очень мудреным языком излагались какие-то проекты и планы переустройством жизни и государства. И то, и другое нами очень плохо воспринималось, так как мы цели всего этого не понимали, а объяснять нам еще было некому, да, вероятно, никто не решался.