Занимались и читали мало, хотя подумывали о своих летних задачах и темах. Однажды старшая сестра Катя позвала Мишу и меня в свою комнату и таинственно сообщила следующее, но под большим секретом: приезжая брат Саша еще весной в Немиров, передал ей довольно объемистый тючок с книжками. Он просил переданное оберегать тщательно, а затем увезти с собою в деревню к отцу, где и хранить до его приезда летом. Теперь от местного станового пристава в Немирове кто-то узнал, что губернатор прислал секретный циркуляр «о распространении среди народа запрещенных книжек» и приказал всем местным властям безотлагательно, но секретно разузнавать всюду о появлении такой литературы, причем немедленно арестовать всех тех лиц всякого звания и положения, у кого они найдутся. О Саше никаких известий не было, и он не приезжал. Сестра, отлично знавшая, какие книжки Саша ей оставил, теперь решила их немедленно уничтожить, так как у каких-то однодворцев, наших соседей, был произведен внезапный обыск, и нашли несколько брошюр политического характера. Мы решили с Катей этот таинственный тюк развязать и по частям, втроем, эту литературу унести из дома, но не уничтожить, а лишь в надежных местах зарыть.
Когда мы раскупорили тюк, то в нем оказались все те же книжонки, с какими я познакомился уже в корпусе. Место сокрытия этой литературы было выбрано в густых зарослях колючих кустов, покрывавших крутой спуск к пруду от господского дома. Здесь мы в трех местах вырыли ямы и туда сложили пачки книг, засыпав и утрамбовав над ними землю. Проделали это утром рано, когда никаких рабочих и посторонних во дворе уже не было. Так покоится там эта литература и до сего дня!
Скоро, какими-то таинственными путями, брат Саша уведомил сестру Катю, что по изменившемся обстоятельствам он к нам в деревню приехать не может, так как имеет другие поручения. Вот когда впервые я понял, что между этими двумя членами семьи имеются какие-то особые отношения, в которые не посвящают и нас, самых близких родных.
Каникулы приближались к концу. Семья Бромирских давно уже выбралась на постоянное жительство в м. Немиров, в купленный там домик с садом, где опять пытались устроиться по-барски. Сам глава семьи продолжал наезжать к нам в гости, проживая по несколько дней и кормясь, по обычаю страны, у нас со своим кучером и парой лошадей. Отцу это не нравилось, но он добродушно терпел, так как этого требовало гостеприимство. Брат Николай получил в Гайсине место отца и усиленно звал к себе на постоянное жительство мать нашу с сестрами. Максимилиан жил хорошо в своем училище и перешел уже во 2й курс.
Надо было и нам с Мишей уезжать в свои корпуса. Справив свои задачи и темы, обследовав и побывав последний раз во всех очаровательных уголках усадьбы отца, мы сердечно простились со своими родителями, братьями и сестрами, а также и со старушкой Оксаной: она с радостью переехала в сельские условия жизни и, невзирая на свой очень преклонный возраст, хлопотала на птичьем дворе и возилась с молочным скотом.
Мы, все члены семьи, очень ее любили и уважали, а отец не затруднял ее никакими работами. Старик столяр Ба-ба умер еще в Гайсине, оплаканный нами, малышами. Служащей в комнатах у нашей матери была теперь огромного роста рябая и пожилая девушка Агафья, очень привязавшаяся к нашей семье и пользовавшаяся взаимно и нашим общими доверием и симпатиями.
Все же дом на хуторе был крайне неудобен для зимнего проживания матери с сестрами: она серьезно надумывала принять приглашение брата Коли. Отец в своих условиях жизни очень сжился, довольствовался самой скромной обстановкой, занимая две комнатки, а расходы на восстановление и перестройку дома считал совершенно лишними тратами. Матери трудно было его в этом убедить, а спорить не хотела, зная, что это совершенно бесполезно.
Расстались мы с грустью. На будущий год Миша уже оканчивал полный курс среднего образования и должен был уезжать в училище в Петербург, а потому не рассчитывал на возможность приехать на каникулы. Я тоже ничего определенного о будущем лете еще не думал. Да и денег у родителей на такие поездки просить мы уже теперь стыдились.
С хутора отец отправил нас на своих лошадях в Немиров, а оттуда уже знакомым путем мы с Мишей поспешили в свои корпуса.
Воспитанники в Киеве были еще в лагере, задержавшись по причине ремонта внутри зимних помещений. Встретились мы с товарищами радостно и долго обменивались впечатлениями о своем летнем[время]препровождении. В наших зимних помещениях кое-что было перераспределено между возрастами. Мы, пятиклассники, оказались головой в IV возрасте, поэтому заняли новые места с окнами на новые виды.
Александр Викентьевич Клоссовский
Все внутри было чисто и в блестящем состоянии. Вокруг зданий корпуса запущенные раньше пустыри были расчищены, а на них аллеями рассажены березки и сосенки. Посадками этими распоряжался лично сам директор с опытным лесоводом.
Воспитатели встретили нас приветливо, интересуясь, где и как мы провели лето. Словом, нас охватила здоровая деловая атмосфера, и мы охотно принялись за наши занятия.
Вместо заболевшего капитана Тимофеева, в нашем классе математику назначен[был] преподавать доцент университета (а затем известный профессор метеорологии) А.В. Клоссовский[35]. Остальные предметы остались с теми же преподавателями, причем языки у неизменных г. Вейля и г. Камныша. Оба они были люди пожилые, очень сердитые, но с теми курьезными особенностями характера, которые быстро подмечаются и высмеиваются учениками. Оба семейные, но у Вейля был сын и две дочери, а у Камныша было два сына и дочь. Сыновья были воспитанниками корпуса. Старший сын Камныша был уже в III классе, когда я поступил в корпус. Способностями он не отличался и за нули, и за двойки часто сидел в карцере на хлебе и воде.
[В] 1870-71 гг. шла жестокая война Пруссии с Францией. Г[осподин] Вейль с Камнышем между собой не разговаривали и не здоровались. Причину мы, мальчишки, узнали от старших товарищей. Однажды, в этот период учебного года, сын Камныша опять попал в карцер и отец, очень суровый деспот в своей семье, решил самолично подвергнуть его жестокой порке розгами. Сын, сидя в карцере, со страхом ожидал этого наказания. Вдруг утром в карцерный коридор вбегает старик Камныш с каким-то пакетом в руках и громко кричит: «Макс, милый Макс, где ты?» На отклик сына, подбегает к форточке в двери карцера и взволнованно кричит: «Бери скорее колбасу с хлебом и кушай! Мец взят!»
Эта выходка старого Камныша скоро стала известна всему корпусу. На уроках немецкого языка в классах, вместо скучного пения исключений неправильных частей речи, происходило теперь другое.
– Г-н учитель! Позвольте вас поздравить со взятием Меца!
– О, да! Очень благодарю! И вы знаете, как это произошло?..
Затем старик-немец с мелом в руке чертил на черной доске схему примерного расположения немецких и французских войск; совершенно увлеченный, преподаватель знакомил теперь своих учеников не с языком, а с военными событиями на далеком от нас театре военных действий. Такие вопросы задавались ему во многих классах; он терпеливо и серьезно отвечал, а урок проходил быстро и интересно для учеников, так как лишь от него, правду сказать, мы и услышали нечто понятное и определенное об этой великой европейской войне, иными путями нам недоступное.
Француз Вейль держал себя серьезно, решительно избегая каких-либо разговоров о войне своего отечества.
Уроки английского языка с мистером Нуррок продолжились для желающих по-прежнему.
Малышей для поступления наехало множество. Самый младший возраст (больше 200 душ) окончательно утвердился на жительство в большом актовом зале, причём примерно треть была отделена под дортуары красивой деревянной, в 10 фут высот стенкой, выкрашенной белой масляной краской; вся остальная часть обращена для детей в рекреационный зал. Трудно было бы выдумать для детей лучшее помещение, полное чистого воздуха и света.
Все остальные возрасты и классы тоже были теперь благоустроены по всем требованиям гигиенических и санитарных правил. Завтраки горячие подавались теперь на тарелках, в рекреационных залах каждого возраста; это были разнообразные по дням мясные блюда, обязательно с овощами (картофель, капуста, фасолевый соус и прочие). Многие из нас стали откровенно высказывать, что у себя дома[так] правильно, хорошо, вкусно они не ели. Лично я тоже присоединился к этому мнению, так как в деревне у нашего отца теперь было много скромнее.
Занятия в корпусе шли плавно, без всяких перебоев, и мы быстро в них втянулись, с интересом слушая новые для нас предметы в классах. Жизнь наша в своём быту выбрасывала постепенно (но бесповоротно) удручавшие нас старые и скверные кадетские привычки. Физические силачи совершенно утеряли свой престиж: хорошие гимнасты и искусные фехтовальщики пользовались неизмеримо большим уважением. Успех в учебных занятиях стал окружаться особым ореолом. К способным ученикам, идущим во главе класса, товарищи теперь относились с особым вниманием. В наши головы уже твёрдо проникло сознание, что мы учимся не для удовольствия родителей и похвалы начальства, а прежде всего для собственной пользы. К товарищам начитанным и более развитым все прислушивались внимательно: часто около таких лиц, особенно старших, собирались кучки любителей послушать. Запретные книжонки чаще всего именно через их руки и попадали к нам, становясь предметом обсуждения и толков. Но все эти разговоры носили ещё детский и неопределенный характер.
Наше начальство относилось к нам с доверием; обращение с нами потеряло характер прежней грубости, резкости и официальной бессердечности.
Сентябрь уже был во второй своей половине, и на дворе стояло чудное «бабье лето». Однажды, когда мы в одних своих бушлатах (без шинелей) после обеда бегали и играли на плацу перед длинным фасадом корпуса, к главному подъезду подкатило несколько извозчиков с офицерами и жандармскими унтер-офицерами. Мы сразу заинтересовались этим, а кое-кто пробежал даже в главный подъезд, через