который вошёл внутрь здания в комнату дежурного воспитателя только начальник киевского губернского жандармского управления (ещё тогда молодой полковник, а потом известный г[енерал]-м[айор] Новицкий)[36].
Он предъявил испуганному дежурному воспитателю предписание командира корпуса жандармов произвести повальный обыск во всём корпусе немедленно, но не впуская гуляющих воспитанников вовнутрь зданий и даже удалив тех, кто ещё здесь почему-либо остался.
Умный дежурный воспитатель оправился, любезно предложил жандармскому полковнику присесть в дежурной комнате, а сам побежал напрямки к директору на квартиру. Директор, отдыхавший, немедленно явился, застёгивая по дороге пуговицы сюртука.
Здесь между ним и жандармским полковником, как рассказали очевидцы, произошёл такой диалог:
– По какому праву, полковник, Вы явились с таким поручением в высочайше вверенный мне корпус? – спросил, волнуясь, запыхавшийся директор.
– Во вверенном Вам корпусе, полковник, ведётся энергичная политическая пропаганда и во множестве ходит по рукам запрещённая литература. Я давно уже за этим слежу и теперь в моих руках все нити этого преступного дела. Действую сейчас на основании особого секретного предписания начальника штаба Отдельного корпуса жандармов, – отвечал жандармский полковник с лёгкой усмешкой.
– Вы действуете по приказанию начальства, которому вверенное мне учреждение не подчинено. Я слушаю и выполняю только все приказания, исходящие из Главного управления военно-учебных заведений и[от] военного министра. Потрудитесь немедленно показать мне правомочие на повальный обыск от этих моих начальственным учреждений! – загремел грозным голосом директор.
Жандармский полковник смутился и стал объяснять, что, собственно, это распоряжение утверждено министром внутренних дел, а потому обязательно должно быть для всех учреждений в империи.
– Плохо знаете и понимаете законы. Обязательно для всех без исключения то, что исходит за подписью и от имени императора. Я же, облечённый высочайшим доверием директор корпуса, подчиняюсь только военному министру, а не министру внутренних дел. Поэтому признаю Ваши полномочия не имеющими для меня никакого значения. Пока я жив и не смещён с должности директора, к повальному обыску я никого не допущу. Потрудитесь, полковник, немедленно уйти вон со всеми вашими чинами. Здесь Вам не место! Можете на меня жаловаться! – зарычал грозно директор на переконфуженного жандарма, никак не ожидавшего такого афронта.
И мы увидели на крыльце парадного подъезда грозную фигуру нашего директора, что-то ещё громко говорящего, и поспешный отъезд извозчиков с жандармскими чинами.
Скоро всё это стало до последних подробностей известно нам всем. Моментально вся запрещённая литература отовсюду полетела в отхожие места или в печи, кстати протапливающие уже в возрастах для вентиляции. Нас всех собрали в классы. Директор приказал в ближайший рекреационный зал привести средние и старшие классы и обратился к нам с горячей речью.
– Дети, что вы наделали?! Какое страшное несчастье может постигнуть вас и ваших родителей, если жандармские власти вмешаются в жизнь корпуса! Вы знаете строгое законное требование: предъявлять всякую попавшую в ваши руки, книгу на просмотр и разрешение ваших воспитателей. Отчего же вы этого не делаете? Ваши воспитатели могут и должны предупредить вас от ложных шагов с неповторимо тяжёлыми для вас последствиями. Виновен во всём этом прежде всего я, не предупредивший вас об этом раньше. И я возьму всю вину на себя, лишь бы вы не пострадали. Дети, неужели вы и до сих пор не поняли, что я ваш искренний друг, желающий благополучно довести до конца ваше образование и воспитание?! Дети, верьте мне, я желаю от всего сердца вам только добра. Дайте мне честное слово, что никакой запрещённой литературы между вами больше не будет, и вы будете строго выполнять законные требования ваших начальников!
Поражённые этой речью, мы сначала молчали, а затем разразились искренними уверениями быть послушными, завершив свои возгласы сердечным «ура» в честь директора, у которого на глазах появились слёзы… Сдав корпус инспектору классов, полковнику фон Боолю, директор в ту же ночь скорым поездом уехал в Петербург. Нас всех немедленно засадили на вечерние занятия в классы, не выпуская никуда. В то же время инспектор фон Бооль с несколькими из назначенных директором лиц, тщательно осмотрел все наши столики и укромные места в дортуарах, а затем уже в каждом классе воспитателем, в присутствии кого-либо из этих назначенных лиц, внимательно осмотрены были все наши парты. Подверглись такому же осмотру и разные учебные и хозяйственные комнаты; на запрос инспектора все живущие на квартирах лица торжественно с клятвой заявляли, что ничего запрещённого у них нет. И это была истинная правда, так как не от них к нам шла подпольная литература.
Добросовестный и высоко честный инспектор фон Бооль поэтому с твёрдостью заявил отъезжающему директору, что никакой запрещённой литературы в корпусе при обыске не оказалось.
Товарищи крепко обнялись друг с другом, и наш незабвенный полковник Юшенов умчался в Петербург.
Много между нами было после всего этого разговоров, и постепенно выяснялось, какой страшной опасности подвергались лучшие ученики корпуса и, конечно, виновный за недосмотр весь начальственный состав, начиная с директора.
Он вернулся только через две недели, упредив на сутки донос оскорблённого жандармского полковника.
Военный министр г[енерал]-ад[ъютант] Милютин выслушал с полным вниманием совершенно откровенный доклад полковника Юшенова обо всех его действиях, а также его мнение о крайне вредных последствиях для дела военного воспитания и для авторитета военного министра вмешательства жандармской власти во внутреннее управление корпусами и выискивание среди учащихся распространителей подпольной литературы. Военный министр решительно стал на сторону полковника Юшенова и отстоял пред императором своё право во всех военных учебных заведениях быть совершенно независимым от жандармского надзора; он получил разрешение директоров делать строго ответственными только перед ним, военным министром, за недосмотр или неприятие своевременных мер для уничтожения и недопуска политической пропаганды, охватившей в эту эпоху уже почти все средние и высшие учебные заведения империи.
Директор приехал жёлтый, исхудавший и измученный. С этих пор уже мы не верили никаким неблагоприятным для него суждениям и почувствовали к нему особую симпатию и уважение. Ни слова больше не говорилось о политике. Но беседа[директора] с преподавателем Беренштамом закончилась с глазу на глаз таким разносом, что наш историк даже заболел. Ни о какой подпольной литературе никто из наших преподавателей и воспитателей больше не говорил.
Мы погрузились в регулярно распределенное и разумно заполненное время нашей повседневной жизни, которая протекала уже без всяких перебоев. К праздникам Р[ождества] Христова] мы подошли с явным успехом в занятиях всех классов. О наказаниях розгами перестали говорить, но аресты в карцере бывали и теперь. Каких-либо позорных поступков за истекшее время не было. Лично я занимал место в первом десятке и даже близко к верхушке.
Надо было подтягиваться в новых трудных предметах. Елки в каждом возрасте были устроены по-прежнему, но только «на шарап»[37] елку не отдавали, а предложили нам ее со всеми украшениями отдать в приют для бедных детей, на что мы все, конечно, согласились.
Однажды, во время праздничных вакаций всем танцующим из средних и старших классов предложено было перед вечером приготовиться: хорошенько умыться, почиститься, одеть чистое белье и новое обмундирование и быть готовыми к отъезду на бал в Киевский женский институт. Мы все этим приглашением сильно взволновались, а товарищи (таких было много), не желавшие серьезно выучиться танцевать, теперь поняли свою ошибку.
Скоро явился сам директор и лично всех осмотрел. В 8 ч. вечера подали несколько колесных омнибусов1 (курсировавших летом по шоссе от Киева), нанятых заблаговременно директором для нашей перевозки. Отправилось нас человек около 60-и. В институте нас встретило все начальство, в лице начальницы и классных дам, в огромном актовом зале. Директор лично представил каждого из нас начальнице, называя имя и фамилию, а иногда какой-либо ласковый эпитет. Мы целовали у начальницы руку, а она каждого из нас – в голову. Затем классные дамы пригласили нас познакомиться с институтками, называя их имена и фамилии, а мы уже сами называли себя. Скоро мы оказались как-то разделёнными попарно и сели на стульях. Помню большое взаимное стеснение и доносившиеся обрывки разговоров.
– Скажите? А опасно жить в вашей кадетской роще?
– Нет ничего! Жулики, конечно, есть, но мы ходим туда днём.
– А у нас сегодня по случаю бала было на третье блюдо мороженое!
– А у нас, чтоб ехать на бал, выдали новые сапоги!
– Неужели? Это интересно!
– Не верите? Вот посмотрите! – и кадет вытягивал обутую ногу из-под стула.
Словом, разговорились. Классные дамы порхали между нами, устраивая кадриль и сводя пары. Началось с вальса и польки. Бал постепенно разгорался. Вдруг на средину выскочил наш шестиклассник Рыбницкий и по-французски, хотя и с нижегородским выговором, начал дирижировать. Он считался у
1 Омнибус – многоместная повозка на конной тяге, вид городского общественного транспорта, характерный для второй половины XIX века. нас отличным танцором и даже написал какое-то руководство для дирижёра[38]. Мы это знали, но смелой инициативы от него всё-таки не ожидали. Все очень оживились со своим дирижёром, и бал прошёл великолепно к обоюдному удовольствию всех присутствующих.
Директор и начальница первым своим опытом общения детей обоего пола остались совершенно удовлетворены. В антрактах нас угощали фруктами и чаем с печениями, а за ужином были котлеты с горошком и мороженое с цукатами. Мы сердечно простились с нашими парами и церемонно откланялись начальнице и классным дамам. В этом бале всё было просто и весело: он резко отличался от прежних пышных недетских балов, где всего меньше испытывали удовольствия мы, кадеты, для которых это развлечение якобы и устраивались. Вернулись мы домой около 1 часу ночи вполне довольными и крепко уснули.