Дядя вёл себя очень грубо и безответно со своей тещей и был глубоко неприветлив в отношениях к ней. Жена его вела двуличную политику, лавируя между мужем и матерью, а это мне претило. Кроме этой семьи у меня были еще знакомые, но там я бывал очень редко. Под праздники я уходил летом в отпуск с ночевкой к своим друзьям (Чернушевичам или Волковым).
Время проводили в разговорах, чтениях, музыке и играх. На ночлег устраивали меня, по обычаю, где оказалось свободное место, причем всегда заботилась об устройстве ночлега женская молодежь, забегая по несколько раз проведать, удобно ли мне спать, не стесняясь тем, что все мы уже были в ночных костюмах; мы долго еще болтали и смеялись, пока громкий голос хозяйки не прогонял моих посетительниц спать. Все это было обычным, простым и естественным. Так, вероятно, поступали и с другими, напр[имер], братом Милей, его друзья, и он стал женихом.
Однажды я такой праздничный день провел в отпуске у В[олковы]х, где было по крайней мере пять взрослых молодых барышень и Надя – моя сверстница. Гостей в семье вечером было много, и долго засиделись. Легли все около полуночи. Две проказницы-девушки в ночных костюмах прибегали меня проведать на стеклянный балкон, где меня устроили за неимением свободной комнаты. Здесь мы еще проболтали, а затем разошлись. Утром я очень рано поднялся и стал одеваться. Балкон выходил во двор с видом на флигель, который нанимала какая-то чета молодоженов с очень красивой девушкой лет 18-и, своей родственницей. Эта последняя, пользуясь ранним утром, в очень откровенном костюме мыла, нагибаясь, пол комнаты, обнаженными частями тела обратившись к балкону… Первый раз в жизни что-то страшно ударило мне в голову, и я почти лишился чувств. С этого дня я понял, что перестал быть отроком, и что невинная совершенно возня с моими сверстниками другого пола уже неуместна. Я стал от этого уклоняться, что обратило на себя внимание, и надо мной взрослые дамы и мужчины стали подтрунивать. «Посмотрите, посмотрите! Наш недотрога совсем зарумянился и переконфузился. А ну-ка, Маша, возьми его в оборот!», – говорит, шутя, старая тетка своей племяннице, бойкой девушке Маше, с которой я так еще недавно возился совершенно по-товарищески. Проявление этого нового и сильного инстинкта стало резко сказываться на моих отношениях к моим недавним сверстницам и женщинам вообще.
Говорю на эту тему, может быть, слишком откровенно, потому что считаю время проявления полового инстинкта в жизни юноши очень важным событием. По моему глубокому убеждению, привитое воспитание требует, чтобы именно в это время кто-либо из самых близких родных или воспитателей объяснил бы юноше все, что ним происходит и поруководил бы им. От какой массы несчастных поступков с их с их отвратительными последствиями были бы спасены все юноши, если бы они в этот начальный период имели твердых, честных и разумных руководителей или советников!
С этой поры я перестал уже быть вполне естественным, веселым и искренним в своих отношениях. Старшие братья были далеко; разговоры старших товарищей мне об этих делах претили; к воспитателю обратиться за советом, когда нас у него так много и все в таком же положении, я стеснялся, а больше всего боялся насмешки и глумления, что было совершенно обычно тогда. Это была одна из серьезных причин, почему я стал избегать женского общества, хотя страстно его и желал. В результате, в минуты сильного проявления полового инстинкта появлялось желание тайком найти женщину, совершенно забывая о всех лекциях и страхах паноптикумовской выставки. Как важны в такой период роста юношества указание разумного режима жизни и употребление простых средств (холодные души, обмывания и пр.), чтобы успокоить свои нервы, и как полезны были бы разумные и толковые объяснения в эту пору развития молодого мужского организма, чтобы предостеречь его от безумной затраты энергии!!!..
Конечно, очень много для нас сделал директор, но и он в этой сфере жизни нашей дальше идти не мог. Тут может помочь только зоркий и неослабный надзор опытного и самого близкого и родного человека (отца, матери, старшего брата, замужней сестры), на что в такой массе, мы питомцы корпуса, рассчитывать не могли, а в наших коренных родных семьях на это никто почти серьезного внимания не обращал.
Плохую услугу в этот период развития юношества оказывает порнографическая литература и скабрезные рассказы, преждевременно разжигающие половой инстинкт. Серьезное зло этой литературы важнее, чем политической.
Очевидно, в интересах прогресса человеческого рода, что-то коренным образом должно будет измениться в отношениях между полами: путем воспитания поколений, вероятно выработаются другие, вполне естественные и нормальные отношения, чуждые той преступной страстности и чисто животного, унижающего женщину эгоизма, которые теперь так серьезно ломают даже превосходные натуры мужчин и совершенно губят девушек и женщин.
Лето подошло к концу. Стали появляться новички со своими провожатыми. Директор был очень много занят и мало показывался. Мы из лагеря перешли в свои зимние помещения, а наш VI класс переместился в самый старший возраст. Начался учебный 1874–1875 год. Из дому я получил известие, что брат Максимилиан окончил 1-е военное Павловское училище и вышел офицером (прапорщиком) на Кавказ в 38-й артиллерийскую] бригаду. Проездом из Петербурга в г. Одессу (к своей невесте) брат на короткое время заехал к родителям. От Саши никаких известий не было, и никто не знал, где он, что очень беспокоило Катю и нашу мать.
Начались наши классные занятия, и мы почувствовали всю серьезность этого года, в который полностью уже развернулась новая, усиленная программа реформированной военной гимназии. Мы с горячностью принялись за дело, которое нас настолько затянуло, что даже в отпуске, в гостях, мы только и говорили о новой программе и всех трудностях предметов. Все-таки, в свободное время мы охотно занимались и музыкой, и фехтованием, и работали в мастерских.
Но в этот год нам, шестиклассникам, уже официально предложено было обучаться верховой езде под руководством строгого берейтора три раза в неделю, по часу на каждый старший класс. Набросились на это упражнение мы с великим жаром, с нетерпением ждали дней езды нашего класса. Считаю, что это общение и было основанием моей довольно серьезной начальной подготовки в верховой езде, оно оказало мне большую услугу при дальнейшем моем прохождении курса в училищах и академии Генштаба.
Жизнь наша потянулась в постоянных и усиленных занятиях, и даже труднее стало читать посторонние книжки. Редко переписывался я и с родными, от которых долго не имел никаких вестей. Уже зимою, перед Р[ождеством] Х[ристовым], побывал в г. Киеве по своим делам старший брат Николай и сообщил мне под большим секретом, что от Саши нет и не может быть писем, так как он, по слухам, арестован: он обвиняется как агитатор и распространитель запрещенной политической литературы. Родители об этом уже знают: мать и Катя в отчаянии. Это известие меня очень смутило: я только теперь ясно понял, что возня с запрещенными книжками влечет серьезные последствия. Брат Николай не мог или не хотел мне ничего больше объяснять и скоро уехал к себе на службу.
Мне очень хотелось выяснить подробности, особенно смысл такого внушительного слова как «агитатор». Я долго колебался, к кому обратиться за разъяснениями; решил спросить нашего историка, В. Беренштама, который знал моих двух старших братьев (Николая и Александра) еще учениками каменец-подольской гимназии, где он сам до Киевского корпуса, преподавал историю. Как-то после урока я догнал В. Беренштама в коридоре, когда поблизости никого не было, и просил у него позволения поговорить по личному своему делу. Он отошел со мною в самый конец коридора к окну и спросил, в чем дело. Я откровенно сообщил ему все, что знал о Саше, и просил объяснить мне и слово «агитатор», и цель всего, в чем обвинялся мой арестованный брат. Историк, пугливо оглянувшись, но очень взволнованный моим рассказом, кратко и несколько спутанно ответил на мой запрос; затем просил сообщать ему все новости о Саше, но никому больше об этом не говорить, замкнуться и ни к кому за разъяснениями не обращаться. Дружески и сочувственно простившись, он быстро ушел от меня.
С этих пор судьба Саши, где-то сидящего и совершенно для родных недоступного, стала «скелетом» в нашей коренной семье, приводя в отчаяние нашу мать и Катю и отравляя нам все радости и развлечения при совместном свидании. Я решил, по совету Беренштама, замкнуться и никому не говорить больше о нашем семейном горе. Но, прислушиваясь иногда к беседам товарищей в тесных кружках, я скоро узнал, что в таком же положении множество семей, даже в г. Киеве, где усердный г[енерал]-м[айор] Новицкий собирал обильную жатву посева запрещенных политических идей.
При всем глубоком уважении к нашему директору, я все же не решился спрашивать у него каких-либо объяснений или сообщать о судьбе брата. Еще меньше основания[было], казалось мне, говорить об этом с нашими воспитателями. Так и носился я сам со своими мыслями, решив добросовестно выполнить данное директору «честное слово» в корпусе никакой запрещенной литературы не иметь и, кроме своего прямого учения, ничем другим не отвлекаться.
Прошла зима с учебными четвертями, большими праздниками и развлечениями, которые очень мало меня интересовали. С удовольствием я только был в театре, куда нас, старшие классы, водил директор вместо елки. Первый раз в жизни я слушал настоящие оперы «Рогнеду» и «Руслана и Людмилу». Конечно, впечатление было невероятно большое. В свободное время я опять начал больше читать и, кроме путешествий, интересоваться и вообще литературой как русской, так и переводной. За прекращением здания «Всемирный путешественник», директор выписывал теперь журнал «Вокруг света», регулярно выдавая его мне на прочтение. Стали мы, старшие, почитывать и газеты, впервые интересуясь событиями на Балканском полуострове и мечтая о службе в рядах армии.
Общий тон жизни среди нас стал серьезнее. Теперь мы уже интересовались многими вопросами общеразвивающего характера, на которые раньше не обращали внимания.