Правда, много есть наглых попрошаек, которые с искусным притворством готовы отнять у вас последнюю копейку. Но если на сто случаев найдется хоть один, подобный описанному, щедрость ваша не простая и вредная подачка, плодящая только нищету, как уверяют сытые и довольные моралисты, жертвуя несколько рублей в год какому-нибудь модному благотворительному обществу.
Думаю и верю, что лучше помочь нескольким действительно нуждающимся, но непосредственно и немедленно из рук в руки, чем работать во многих благотворительных обществах, реальная помощь действительно несчастным,[несчастье] которых еще требует очень серьезных доказательств. Так всю свою жизнь поступала моя незабвенная Мама и утирала слезы множества огорченных и несчастных своею скудной, но всегда сердечной, немедленной и непосредственной помощью.
В училище, кроме своего прямого дела и большого напряжения для точного выполнения всех требований расписания занятий, я имел уже мало досуга для чтения. В училище была фундаментальная библиотека по преимуществу научных и военного характера книг, но не было текущей литературы и газет, составлявших принадлежность только офицерской дежурной комнаты. Мы покупали газеты, жадно интересуясь всеми новостями с театров войны. Иногда нам сообщали некоторые сведения о ходе военных действий и наши военные преподаватели. По мере развития операций, а с ними и потерь, все чаще в училищном храме случались панихиды об убиенных и умерших от ран и болезней (замерзших, по преимуществу) питомцев нашего училища.
К празднику Св. Крещения шли усиленные занятия в манеже и на открытом морозном воздухе для участия всего училища в «крещенском параде», на котором, по уставу, мы должны были присутствовать в одних только парадных мундирчиках, но с наушниками под кепи. Это представление на параде, кажется, беспокоило наше начальство больше, чем все потери на театрах войны. Во всяком случае, волнений было много, а это неприятными последствиями отзывалось и на нас, которых выдерживали и школили безжалостно, добиваясь идеального равнения по фронту и в глубину и виртуозного шага.
Наконец, день этот настал. Ни в какой религиозной церемонии мы, собственно, не участвовали. Войска гвардии и всего гарнизона на плацу перед Зимним дворцом стали в строгом по полкам порядке. Здесь мы долго стояли, так как пришли, конечно, рано. С нами здоровались по степеням все прибывающие на площадь старшие начальники, которым отдавалась положенная честь («Слушай!», «На караул!») с замиранием на мучительные десятки минут, пока на сильном морозе начальник осматривал внимательно все наше обмундирование, снаряжение, его пригонку, равнение и вид всего строя. Только после его приказания мы меняли свое мучительное положение, выслушивая нотации, замечания, а иногда крикливый разнос.
В минуты передышки мы отчаянно топали ногами, махали руками, терли замерзшие руки, щеки и носы. Время это длилось мучительно долго. Наконец, раздался крик: «Смирно! Государь император изволит е-е-е-х-а-а-ать!» По этому крику нараспев начались команды от старших по степеням начальников.
Отчетливо, сверкая оружием, перестроились войска в колонны и двинулись окончательно на свои исходные места. Император после службы на водосвятии в особом павильоне на р. Неве перед дворцом пропустил мимо все войска в колоннах… На его привет отвечали громко по уставу, стараясь с четким ответом не утерять темпа самого марша. Войска производили действительно великолепное впечатление, единственное в своем роде во всем мире. Недаром же на этот зимний и на майский весенний парады английские и американские туристы приезжали специально.
Лично мы считали зимний парад трудным во всех для нас отношениях. После парада все расходились по своим полкам, а мы поторопились в училище, где нам старательно врачи и фельдшеры помогали привести в порядок помороженные части тела. Все-таки молодость, некоторая втянутость, практические сноровки и предварительное смазывание лица вазелином помогали: сильно помороженных было сравнительно немного. С каким наслаждением ворвались мы в теплые наши дортуары, а затем набросились на горячий чай и завтрак!
На таких больших парадах очень трудно было видеть императора, так как все внимание поглощалось выполнением своего прямого строевого дела. При прохождении церемониальным маршем надо было наблюдать равнение, а не глазеть по сторонам. Лучше удавалось видеть тем, кто попадал на еженедельные разводы в Михайловский манеж, куда от каждого училища назначалась только небольшая часть. Нас, молодых, стали ставить в строй на такой развод только под конец зимнего периода обучения и на мою долю выпало два раза участия в этом разводе.
Огромный манеж отлично отапливался. Нас туда приводили в шинелях с башлыками на ушах, а в манеже мы сбрасывали все верхнее и представлялись в мундирах. Все прибывшие части – представительницы гвардии, армии, флота и военно-учебных заведений – становились развернутым порядком вдоль стены Михайловского манежа, правым флангом к входным воротам (к стороне Марсова поля). Здесь все повторялось в миниатюре, что и на большом параде на площади, но ожидать было тепло, удобно и очень интересно наблюдать огромный съезд в манеж представителей всех иностранных армий, всех членов императорской фамилии, всех самых важных начальствующих лиц империи, а также свободных от службы чинов гвардии, армии и флота. Все были в полном парадном одеянии, при всех орденах. С прибытием императора все замирало. У входа в манеж он садился на лошадь и в сопровождении дежурной части Свиты и начальствующего парадом начинался объезд фронта… Каждая часть играла встречный свой марш, быстро музыка замолкала, чтобы слышен был привет императора, а за ответом части раздавался гимн, и часть непрерывно уже кричала «ура!»
Перекатной, величественной волной проносилось это перед замершим, отдавая честь императору, войсковым фронтом, а визави ему, по другой стороне манежа, почти такой же длины фронт составляли блестящие представители старших сановников и генералов, иностранцы и масса всех офицерских чинов гвардии, армии, флота и др.
После объезда фронта император на коне занимал свое место примерно против середины манежа. Быстро и отчетливо перестроившись в колонну, войска без музыки продвигались так, чтобы голова колонны заняла исходное положение для церемониального марша. Не ожидая уже, когда вся масса подтянется, по знаку начальствующего разводом начинался церемониальный марш…
Это был суровый экзамен для каждой части войск, пославшей своих представителей: буквально тысячи пар глаз русских и иностранных, самых больших начальников и только что испеченных, устремлялись на проходящую перед ними маленькую, развернутую фронтом часть. Ничто не ускользало от строгой критики. Но вот раздается несколько картавый горловой голос: «Спасибо, братцы! Молодцами идете!», – и масса лиц обращается к набольшему начальнику осчастливленной части, выражая ему поклоном и почтительной улыбкой свое поздравление. Но бывало и иначе: плохо пригнанное обмундирование или снаряжение, «слаба нога» в марше, случайно нарушилось равнение сбившимся с такта молодым голосом при ответе… Все степени начальствующих лиц части бледнеют, конфузятся, чувствуют себя отвратительно.
После прохождения в пешем строю всех представителей войск начинается представление и подход с рапортом к императору ординарцев (унтер-офицеров) и посыльных (рядовых) от каждой отдельной части и в[оенно]-уч[ебных] заведений. Это, по традиции, лишь формальное назначение, но крайне важное, потому что в лице этих чинов видно все: вид человека, его здоровье, выправка, одежда, снаряжение и выучка, ибо император, выслушав его рапорт, здоровается и даже иногда расспрашивает его о чем-либо. Здесь удачное или неудачное представление таких чинов могло иметь большое влияние на судьбу командира всей части в ту или другую сторону. Критика была строга и беспощадна со стороны всех последующих степеней старших начальников, если хотя малейшее неудовольствие обнаруживалось со стороны императора. Его молчание без похвалы принималось за выражение гнева, и тогда старались сразу найти все недостатки, как причину.
Помню, первый раз в жизни я видел императора Александра II во время посещения города Киева и смотра войск на военном поле, почти против Кадетской, за оврагом, и полотном железной дороги. Это было, кажется, в мае месяце 1873го года. Нас, малышей, повели на смотр войскам, растянувшимся огромным фронтом. Было очень пыльно и дул ветер. Поставили нас на самый фланг всей линии пехоты. Приезд императора с огромной свитой по фронту, музыка и громкие крики – все это нас ошеломило, но в клубах пыли мы почти ничего не видели.
Правда, по окончании прохождения всех войск церемониальным маршем, когда к императору собрались все начальники отдельных частей и весь генералитет, мы, кадеты, плотной колонной стояли поблизости от этой группы и тоже ничего не видели. Когда же водворилась полная тишина, так как войска с музыкой уже ушли, начался разбор смотра. Мы частью слышали слегка картавый гортанный голос, то спокойный, то вдруг повышавшийся до гневных нот… Твердо помню такую фразу: «А твоя дивизия, Ванновский, хуже всех!»… Когда всех начальников отпустили, то и нас отвели уже в свой корпус. Из обмена впечатлениями выяснилось, что мы императора, собственно, не рассмотрели, а он лишь промелькнул пред нами то в тучах пыли, то окруженный кольцом конных и пеших начальников при разборе смотра.
Только теперь в Михайловском манеже видел я близко и легко высокую, сухощавую, величественную фигуру императора, превосходно сидевшего на коне. Лицо его, подвижное и выразительное, выражало все ощущения, какие он испытывал, но видимо сдерживаясь словами ли жестами их подчеркнуть. Улыбка его производила чарующее впечатление.
В Михайловском манеже развод заканчивался уже после представления ординарцев и посыльных всегда одной и той же картиной джигитовки взводов Сводного ЕИВ Кавказского конвоя, которым начальствовал тогда полковник князь Абашидзе. Каждый взвод конвоя был в национальном костюме и снаряжении ему присвоенном, причем один взвод был в кольчугах и шлемах с крестами. Всадники джигитовали по одному, поднимая на карьере с полу манежа нагайку, папаху и стреляя из старинного пистолета в четвертушку бумаги. Все до конца смотрели это представление.