Император отъезжал к выходным воротам (те же, что и входные), спешивался, одевал свой плащ и садился один в свою пролетку или сани. Громкие крики «ура!» провожавших и ожидавшей выхода публике извещали нас о состоявшемся отъезде императора.
Участие в разводе свидетельствовало о серьезной подготовке нашей в строевом отношении; мы всеми силами старались теперь успешно овладеть и нашими учебными по программе занятиями. Репетиции в каждую треть отнимали очень много времени, и мы не жалели трудов, лишь бы получить хорошие отметки, так как они имели серьезное влияние на переходных экзаменах.
В отпуск приходилось ходить теперь редко. Но на моей совести лежало поручение Мамы и сестры добиться свидания с братом Сашей. От А[дикаевски]х я узнал, что до предъявления обвинительного акта допуск родных к арестованным не разрешается. Я решил все-таки это сведение проверить. И вот началось мое хождение по светилам адвокатуры, представители которой брали на себя отдельных лиц или целые группы арестованных «193-х» для защиты в предстоящем суде особого присутствия Правительствующего Сената под председательством сенатора Петерса.
Стал я ходить по адвокатским советам уже то к помощнику прокурора, то к представителям жандармского надзора. Спокойно отдавая себе теперь отчет в этом «хождении по мукам», скажу: прием я встречал у этих лиц разный, но не всегда враждебный, общий тон был скорее сочувственный. Очень много и сладко говорили адвокаты, но выходило как-то так, что по их советам я ничего не мог добиться.
Товарищи прокуроров и следователи принимали меня деловито, без разговоров проверяя по документу мою личность; официально и сухо, но точно указывая, все-таки, где и когда я на что-либо могу рассчитывать и получить разрешение. Жандармский надзор отнесся ко мне еще строже: постарше начальники произвели допрос мне очень обстоятельный, с запросом, не состою ли я в каких-либо кружках; один даже сделал выговор, что я, состоящий на военной службе, хлопочу о свидании с «государственным преступником».
Но зато я встретил и молодого жандармского ротмистра, который позвал меня к себе на квартиру, познакомил со своей молодой женой. Они оба меня приняли самым гостеприимнейшим образом и обо всем расспросили. Я откровенно сказал о поручении матери и сестры, пришедших в полное отчаяние от неизвестности о судьбе близкого и дорогого нам человека, а также и моем личном горячем желании брата повидать, так как я ему многим обязан в моем образовании.
– А вы не опасаетесь за свою будущую карьеру? – спросил меня жандармский ротмистр. – Ведь это процесс, выдающийся по количеству лиц и серьезности обвинения! Их будет судить не обыкновенный суд, а особо назначенные сенаторы!
Я на это скромно ответил, что политикой не занимался, целей никаких не знаю; брата своего всегда считал и считаю честным, безукоризненным человеком, люблю его, а сейчас исполняю поручение дорогих мне матери и сестры, приходящих в отчаяние от неизвестности о моем брате.
Ротмистр задумался, а затем с твердостью сказал:
– У меня нет основания сомневаться в вашей искренности, а потому я постараюсь устроить вам разрешение на свидание с вашим братом.
От ротмистра я ушел к А[дикаевски]м и рассказал им все о моих хождениях и хлопотах. Мои друзья отнеслись с некоторым сомнением к такому обещанию жандармского офицера и, видимо, не верили в хороший исход. Тем не менее, все вышло по-хорошему. Письменно от ротмистра я был уведомлен, что, так как следствие уже закончено, и обвинительный акт подсудимым «193-м» вручен, то нет больше препятствий к свиданию с ними близких родственников, а в их числе и меня; разрешение на это я могу получить на общем основании, и указан адрес, где именно.
Испросив короткую отлучку по делу в город, я помчался по указанному адресу (на Шпалерную ул.), но опоздал. Пришлось ограничиться лишь точным осведомлением, в какие дни и часы свидания допускаются. И это было для меня очень важно. Я поторопился к Ад[икаевски]м и сообщил им обо всем, чего добился.
В ближайший день свиданий я отпросился у своего ротного командира, которому точно доложил всю суть дела, и явился заблаговременно на Шпалерную. Ждать пришлось около часа. Свидание происходило в отдельных каморках через двойную решетку. Брат сильно возмужал, оброс бородой и усами, побледнел, но, в общем, выглядел бодро. Он сказал, что его друзья организовали ему передачу и он ни в чем особенном не нуждается. Очень бы хотел только получить номер газеты с напечатанным обвинительным актом и отзывами прессы об их процессе. Брат поинтересовался сведениями о всех членах нашей коренной семьи, но, видимо, она уже вышла из его поля зрения, заполненного совершенно другими интересами. Свидание длилось только 15 м. и нам крикнули: «Кончай! Кончай скорей!». Брат на прощание сказал: «Помни о газете!», – и его увели, открыв дверь каморки.
Со Шпалерной я вернулся немедленно в училище и доложил своему ротному командиру, что видел брата, поблагодарив за разрешение. Ротный командир с чувством какой-то неловкости покачал головой и пробормотал что-то в роде: «Не соответственное это дело военнослужащему!»
В ближайший праздник я был у А[дикаевски]х и все им рассказал. Они приготовили номер «Нового времени», в котором именно было все, о чем просил брат. Теперь дело сводилось к тому, как этот номер передать брату.
На второе свидание мой ротный командир отпустил меня молча, сумрачный, но ничего не сказал. Я попал в первую очередь, в самую крайнюю от окна каморку. Газета, тонкой трубкой свороченная, была у меня в левом рукаве. Как только стали отворять двери и впускать в каморки арестованных, я немедленно (близко к стенке) продвинул трубку через две решетки; край трубки схватил брат, втянув газету к себе, и быстро засунул ее под пиджак. Когда к нам обернулся и подошел надзиратель, наблюдавший в проходе между решетками, все уже было окончено.
Разговор у нас с братом не клеился: ему от меня сейчас больше ничего не было нужно; мной и моими разговорами он, по-видимому, совершенно не интересовался, довольно иронически выслушивая рассказ о моих преуспеяниях в занятиях и о моих личных планах окончания училища и выходе по ускоренному выпуску весной из старшего курса училища в офицеры. Как только крикнули: «Кончай! Кончай разговоры!», – брат махнул мне рукой, сказав: «Пока мне ничего не нужно!», – и поспешно ушел.
После этих свиданий я решил переждать некоторое время. Домой я осторожно написал о том, как и где видел брата, что он относительно здоров и навещаю его, но пока теперь ему не нужен, так как все необходимое ему передается друзьями, и он ни в чем от нас не нуждается.
Так прошло больше недели. В газетах появилось извещение о назначении чрезвычайного присутствия особого верховного суда по делу 193 обвиняемых в государственных преступлениях. Во время самого суда свиданий с подсудимыми не давали. Я решил присутствовать на самом суде, так как узнал, что суд, хотя и публичный, разрешал присутствие посторонних в самом ограниченном количестве, притом исключительно ближайших родственников. В день суда я опять-таки испросил у ротного командира разрешение отпустить меня в заседание. Он, молча, дал это разрешение.
Заседание было вечернее. Я вошел в залу очень рано, предъявил свой входной билет, который еще загодя выправил в канцелярии суда на законном основании. Ждать пришлось долго.
В зале суда были уже и другие родственники, но, в общем, немного. Внешняя административная власть, а также усиленная жандармская и войсковая охрана суда были на местах. Среди публики, преимущественно женщин, я был единственный военный, да еще и в серой солдатской шинели. Сидел я поодаль, кажется, в третьем ряду. Было скучно. Я вынул свою записную книжку, и карандаш стал бойко зарисовывать зал со столом для судей и всю обстановку суда. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо и суровым шепотом спросил:
– Что вы делаете здесь, г. юнкер!
Я вскочил и вытянулся. Предо мною стоял в парадной форме жандармский офицер.
– Дайте мне эту книжку! – сказал он, и я, конечно, немедленно отдал и книжку, и карандаш. Он вскинул на нос пенсне, внимательно посмотрел рисунок, перелистал всю новенькую и чистую еще книжечку и спросил:
– Для чего вы это делаете?
– Исключительно для своей матери, которая ждет от меня вестей о судьбе сына, а моего родного брата, – отвечал я.
Он спросил мой входной и отпускной билет, просмотрел их, повертел в руках мою записную книжку, и все возвратил мне, проговорив:
– Рисуйте, но только ничего не пишите.
Я сел и продолжил свое занятие беспрепятственно, но на меня теперь назойливо и неотразимо устремлены были глаза некоторых членов секретной охраны, которым, вероятно, я был указан этим же офицером.
Наконец, раздался громкий голос пристава: «Суд идет!». Мы все встали. Вошли судьи в своих парадных мундирах и при всех орденах. Начались формальности, установленные законом. Приказано ввести подсудимых. И вот в шумной вошедшей толпе, молодых и более зрелых мужчин и женщин я увидел и фигуру своего брата.
При опросе подсудимых об их виновности почти каждый в тех или других фразах выражал свой протест против существующего государственного порядка и самого суда, иногда в очень резких выражениях. Когда дошла очередь до брата, то он, проговорив свой ответ, указал на неправильность и несходство обвинительного акта, предъявленном им и напечатанного в «Новом времени», причем в доказательство вытащил из рукава свернутый в трубку номер переданной мною газеты. Судоговорение длилось не особенно долго; по каким-то соображениям и законным поводам обвиненных приказано было увести, а публику тоже попросили удалиться.
Больше в суд мне попасть не удалось, да и не к чему было. Брату я ничем быть полезен не мог, а мое начальство весьма прозрачно дало мне понять, что выдавать разрешение на такие отлучки оно считает несовместимыми с моим пребыванием в самом училище. Пришлось подчиниться суровым требованиям текущей жизни.
Суд закончился н