Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) — страница 32 из 96

Брат Миша тоже негладко прошел 3-годичный курс Михайловского артиллерийского училища из-за своего поведения, но благополучно вышел подпоручиком и попал на Балканский театр войны, причем участвовал в боях. Брат Максимилиан лежал в госпитале по взятии Эрзерума. Но к весне 1878 г. события на театрах войны сложились настолько благоприятно, что заговорили твердо о мире, и бои стали всюду затихать, переходя в простую оккупацию занятых турецких провинций. Приехавшие раненые офицеры рассказывали с увлечением о боевых действиях, но бранили сильно свою жизнь во время оккупации в жалких и разоренных войной турецких населенных пунктах при страшной дороговизне во всем и отвратительных санитарных условиях. Тем не менее, для восполнения потерь и наш выпуск предполагали сделать ускоренным. Наступили экзамены. Я окончил полный курс училища, имея 11 баллов в среднем.

При разборке вакансий на вопрос, куда я хочу взять вакансию, я решительно заявил: желаю продолжить свое образование переводом на 3^й курс Михайловского артиллерийского училища. По правилам, из присланных вакансий в гвардию, артиллерию, инженерные части и во все пехотные полки армии, в пешие и конные казачьи части, выбирали из выпускных первыми все «нашивочные», а после них – все остальные по старшинству общего среднего балла по всем предметам и поведению. Я брал, следовательно, вакансию сейчас же после «нашивочных» и мог выйти в любой полк гвардии и всех других родов оружия. Мое решение удивило и несколько опечалило мое начальство. На его упреки, что я, лучший питомец училища, ему изменяю, я почтительно ответил: война окончена, сражений нет, и надо этим воспользоваться и еще поучиться. Меня доброжелательно отпустили в отпуск на родину к родителям с обязательством явиться в училище к 9/VIII 1878 года.

О всех моих окончательных планах я написал домой родителям и брату Николаю. Родители ничего не возражали, а брат Коля вполне одобрил мое намерение и немедленно прислал денег на проезд.

Я поторопился уехать из Петербурга, где чувствовал себя неловко среди офицеров, моих вчерашних товарищей, которым теперь я должен был отдавать честь с риском нарваться на какого-либо строгого блюстителя своей чести и попасть в неприятную историю. Случаи такие бывали.

Мать, сестер и братьев меньших уже всех вместе видеть я не мог. Заехал прежде всего к отцу на хутор, где еще была и мать с младшей сестрой Наташей. Встреча была радостная, и родители после всех моих разъяснений успокоились. Хозяйство у отца шло неважно, и он существовал, перебиваясь с хлеба на сало. Сестра Катя гостила у брата Коли. Младшие браться тоже вразброс: Леонард перевелся в одну из южных классических гимназий, ближе к морю; Виталий – в Новгород-Северск. Жили они частью на свой заработок уроками, которых очень трудно было иметь в м. Немирове, а главное, на поддержку о брата Коли.

Мать просила меня съездить в Херсонскую губернию на е наследственный хутор и привести в порядок там дела, так как давно уже она ничего оттуда не получала. Съездить же самой не было ни здоровья, ни лишних денег. Она выдала мне полную доверенность на управление ее хутором и показала письмо от своей родной сестры (Евдокии Андреевны Унтиловой), в котором тетка моя предлагала мне остановиться и погостить сколько захочу в их доме. От родителей я проехал в г. Гайсин к брату, где повидал Колю с Катей, а затем помчался в Херсонскую губернию, предупредив тетку Дуню о моем приезде. На станции железной дороги Затишье меня ожидали лошади; и на них по открытой степной местности с глубокими оврагами и балками я добрался до хутора близ м. Каприцы. Общее впечатление от моей степной родины теперь было неутешительное. Засухи и неурожаи сильно подорвали благосостояние земледельцев и овцеводов. Хозяйство, за редкими исключениями, велось примитивно. Жили помещики очень скромно, мало отличаясь от зажиточных крестьян-хуторян. Отношение к крестьянам было дружеское.

Семья тетки Унтиловой состояла, кроме нее, из 3-х дочерей: средняя – Александра, была замужем за богатым помещиком той же губернии, красивым молодым человеком, г. Сарычан; старшая – Мария и младшая – Елена – были девицы. Старшая была моя сверстница, а остальные – погодки.

Меня приняли очень сердечно и гостеприимно. Сюда же повидаться со мною[приехали] и мои младшие братья Леонард и Виталий. Два почти месяца я провел здесь, отчасти отдыхая, а частью в хлопотах по очень запущенным делам моей дорогой Мамы, самой доверчивой, бескорыстной и незлобивой помещицы, какую трудно даже выдумать. Имение умершей бабушки перешло какими-то путями в руки незаконного сына деда.

В течение этого же лета Катя решила, наконец, свой брачный вопрос: она дала согласие на брак с человеком, который терпеливо ждал этого решения около 7 лет. Это был артиллерист, подполковник, воспитатель одного из корпусов, некто Александр Александрович Рыков. Он искренно полюбил Катю давно, но ей не нравился. Свадьба все же и теперь откладывалась, и срок не был точно установлен.

Поладив с арендаторами моей Мамы и заключив новые условия[аренды], я исполнил свою миссию. Мой отпуск близился к концу. В имении я сделал все, что сумел и смог по поручению матери и торопился к ней, чтобы сдать отчет в порученном мне деле.

Сердечно простившись с семьей тетки и моими милыми двоюродными сестрами, я помчался сначала на хутор к отцу, где была уже Мама с сестрами. Здесь я провел очень короткое время, простился и прибыл в г. Киев повидать моих друзей. В Петербург я примчался своевременно. Коля оказал мне существенную поддержку и для возвращения в училище.

По прибытии в Петербург, я не нашел в училище никого из своих единокурсников. Старое начальство встретило меня приветливо и сообщило, что формально я уже зачислен в Михайловское артиллерийское училище, и мне только остается туда явиться. Откланявшись всем моим прямым и старшему начальнику, я с документами в руках и моим скромным чемоданчиком направился на извозчике на Литейную улицу. По деревянному тогда разводному мосту переехав р. Неву, свернул вправо и подкатил к подъезду здания Мих[айловского] артиллерийского училища. Теперь я хочу подытожить, что же мне дали два годы пребывания в Константиновском училище до перехода-на 3^й курс Михайловского артиллерийского училища.

1. В религиозном отношении. Благодаря духовно настроенному и прекрасно образованному настоятелю училищного храма о. Середонину, мы охотно посещали нашу церковь, организовали отличный хор певчих из 40 человек. Охотно слушали интересные лекции нашего духовного пастыря по истории православной российской церкви и отдавали себе ясный отчет в требованиях его от нас по отношению к царю и Отечеству. О[тец] Середонин строго следил за всеми потерями на театрах войны и незамедлительно в ближайшую субботу и воскресенье поминал всех павших за Веру, Царя и Отечество вождей и воинов, поминая поименно, часто с коленопреклонением и слезами, всех питомцев родного училища, своих духовных детей.

И мы искренно молились с ним, надеясь, что и сами не будем забыты в этом чудном старом храме, когда придет наш черед. Лично я из церкви уходил всегда морально удовлетворенным. Но наряду с этим неприятна была сухая формальная манера нашего старшего начальства относиться к церкви и религии как к неизбежному и часто неприятному служебному наряду, делая все только «напоказ», для примера нам, но совершенно не входя в сущность важности церковных молений и обрядов.

2. В воспитательном отношении. С первых шагов поступления в училище нам внушалось слепое повиновение начальствующим всех степеней и из нашей же среды и, конечно, из чинов офицерских. Нас охватила атмосфера бездушного формализма, строгого и беспощадного, именно такого, каким он вышел из рук своего германского творца, знаменитого короля прусского Фридриха II. Начальству совершенно не было никакого дела до душ наших, а с минуты присяги под знамена училища он становился номером, безропотным рабом военной дисциплины и субординации, причем за малейшее формальное нарушение присяги и требований дисциплины карался немедленно, строго и неумолимо. Во внутреннюю жизнь между юнкерами начальство старалось не заглядывать, предоставляя человеческим номерам притираться и приживаться друг к другу своими собственными соображениями и усилиями, лишь бы по внешности все выполнялось по уставам и благополучно. Похвала высшего начальства была заветная цель и стремление всех наших старших и руководителей.

3. В отношении образования. Шире раздвинулся мой кругозор приобретенных общеобразовательных новых знаний и начал специальных военных дисциплин. Общение с массою новых лиц и в своей военной среде и вне ее сильно продвинуло мое самосознание вперед, и во всех отношениях я стал самостоятельным.

4. В физическом отношении. Я вырос (2 ар[шин] 8½ вершков)[47], сильно развился гимнастикой и всеми военными практическими учениями и работами. Вес у меня был около 5 пудов; по динамометру я выжимал до 1О пудов. Вид, как говорится, был цветущий и здоровый. Некоторое время я носил небольшие бакенбарды, но затем, по старинному украинскому обычаю, брил все, кроме усов. В своем поведении был нисколько не лучше своих товарищей, хотя не пил, не курил и не играл в карты.

Глава IV3^й курс Михайловского артиллерийского училища (1878–1879 гг.)

Огромное здание Михайловского артиллерийского училища и Артиллерийской академии вмещало в себя оба этих учебных заведения, резко, однако, разделенных внутри. Училище в строевом отношении составляло 6-орудийную батарею (их трех взводов), по штату свыше 100 человек. Все юнкера училища, как и в пехотных училищах, жили в самом здании, строго подчиняясь всем правилам замкнутого военного общежития.

Слушатели Артиллерийской академии, как офицеры, жили на вольных городских квартирах и только являлись в академию на лекции. Здание училища и академии занимало большой участок земли от моста вдоль р. Невы, отделяясь от нее широкой мощеной набережной, а границей владения училища к этой стороне была высокая металлическая ажурная решетка.